Роман Воликов - Тиара скифского царя Страница 3

Между нами пролегла неуловимая, никак не объяснимая словами брешь. Нет, мы не скандалили, мы даже не спорили, тем более, что к вопросам современной политики я был равнодушен. Просто со всё более нарастающим ужасом я наблюдал, как девочка, влюбившаяся в меня в пятнадцатилетнем возрасте, меняется, и я за этими изменениями, происходящими в ней и с ней, не успеваю.

Я несколько раз поднимал тему ребенка. Обычно Сашенька не возражала, но уходила от разговора, ссылаясь на не вылеченную пока чахотку. Лишь один раз она обратилась ко мне по моему настоящему и столь нелюбимому ей имени.

– Израиль! – Сказала Сашенька. – Я понимаю, что иудейские корни всё настойчивее требуют тебе тихого семейного счастья: дом, семья, работа, детишки учат Тору. Я понимаю и уважаю это стремление. Но это – не моё. Прости!

Признаться, я тогда подумал, что это конец. И, боже, как же я был счастлив, когда Сашенька вечером вернулась из гимназии домой, на Яблочную улицу.

Этот день, одиннадцатое февраля 1896 года, я запомню на всю свою оставшуюся жизнь. В этот день Сашенька исчезла. Её платья, шляпки, нижнее бельё, всевозможные штучки, без которых не может обходиться женщина, всё было на месте, в шкапу, на столике, развешано на стульях в ожидании хозяйки, которая утром, как обычно, ушла в гимназию и больше не вернулась.

Посреди ночи я отправился в гимназию, растолкал сторожа, тот сонно мотал харей и бормотал, что учителку геометрии вовсе не видел. Я отправился по больницам, затем в полицию, утром Броня по моей просьбе стреманул фраеров, те обрыскали город и окрестности, но развели руками – Сашенька будто сквозь землю провалилась. Через два дня урядник отвёл меня, уже изрядно пьяного, к начальнику почтовой станции, который смутно припоминал, что третьего дня дама, похожая на разыскиваемую, села в утренний дилижанс. Куда отправлялся дилижанс, в Яссы, Тирасполь, Кишинев, он вспомнить не смог.

– Слишком много пассажиров. Я не могу помнить каждого, – сказал он и недовольно приложил платочек к носу.

От меня воняло луком, водкой и квашеными огурцами.

– Она была одна? – спросил я.

– Не помню-с! – холодно произнёс начальник станции и демонстративно отвернулся.

Я доковылял до мастерской, выпил водки и одиноким волком посмотрел на почти законченную эпитафию на мраморной плите, которую я приписал Зенону Элейскому. Исковерканные, покореженные греческие буквы гласили: «Он жил и умер в неведении!»

ГОХМАН. Как поживает Рухомовский? – первым делом спросил я, приехав в Одессу.

– Пьёт, – сказал Броня. – Второй месяц кряду. Он от него жена сбежала. Заперся в мастерской, никого не пускает. Я попытался было поговорить с ним по душам, но он отправил меня посетить заморские страны, фигурально выражаясь.

– Плохо, – сказал я. – Надо навестить бедолагу.

– Прямо сейчас? – спросил Броня. – А обед?

– Обед потом. Поехали.

Я долго стучался в массивную дверь, пока не убедился в бесполезности этого занятия. Я присел на лавочку возле крыльца, чтобы перевести дух.

– Схожу за дворником, – сказал Броня. – Помер, поди, наш мастер.

Вдруг дверь открылась, вышел Рухомовский, нечёсаный, небритый, в мятой испачканной рубахе.

– У меня «казёнка» закончилась, – грустно сказал он и сел рядом.

– Тебе не водка нужна, Израиль, – сказал я. – Тебе нужна веревка и мыло. Броня может сбегать в соседнюю лавку. Если ты не хочешь жить, зачем откладывать встречу с Всевышним?

Рухомовский по-детски всхлипнул:

– Я же гений. Как она этого не поняла?!

– Гениев никогда не понимают, – сказал я. – Гениев оценивают по результатам, а не по их беспутной жизни.

– Вы всё про деньги, – сказал Рухомовский. – Неужели вам мало?

– Мало, много, всё относительно в этом мире, – сказал я. – А вот ты упускаешь уникальный шанс сделать действительно знаменитую вещь, единственную в мире. Твоё авторство, конечно, останется анонимным, но ты-то будешь знать, что это сделал ты.

– Что вы хотите, чтобы я сделал? – сказал Рухомовский.

– Нет, Борис. Сначала в баню, потом ты неделю не пьешь и только потом поговорим.

Через неделю помятый, но трезвый Рухомовский сидел в доме Брони и внимательно изучал «Русские древности» И. Толстого и Н. Кондакова, атлас к «Древней истории» Вейссера, репродукции щита Спициона, хранящегося в Лувре, и литографии гравюр Джулио Романо с фресок Рафаэля, которые я привёз.

– Задача наисложнейшая, – сказал я. – Тиару будут оценивать лучшие эксперты Европы. Радует лишь то, что у античных авторов описания подарка скифскому царю отрывочны и исполнены эпитетов: неподражаемая, великолепная и так далее, никакой конкретики. Если всё пройдет удачно, ты задашь новое слово в изучении древнегреческого искусства.

– У меня не хватает знаний, – сказал Рухомовский. – Я чувствую себя жалким уродцем перед встречей с исполином.

– Если хочешь, я командирую тебя в Петербург, в Академию художеств. Расходы немалые, но дело того стоит.

– Не надо, – сказал Рухомовский. – Вы просто меня не торопите, не задавайте никаких сроков. Мне надо вжиться в историю.

– Хорошо, – сказал я. – На том и порешим. Борис, ты получишь за эту работу десять тысяч рублей. На эти деньги ты можешь уехать на любой край света, хоть к папуасам, жить безбедно и как душа пожелает. Твоя жизнь только начинается.

НЬЕВЕКЕРК. Я – граф Артур де Ньевекерк, генеральный директор Императорских музеев Франции. Я происхожу из старинного аристократического рода. Мой далёкий пращур выдвинулся при подавлении Жакерии, за что Карлом Злым был удостоен должности сокольничего, а впоследствии – старшего постельничего. Моя семья прошла вместе со страной все изгибы и выверты великой истории Франции. Во времена Католической Лиги в ней были и сторонники герцога де Гиза и убежденные гугеноты, в семейной хронике зафиксированы случаи, когда брат шёл с мечом на брата. В якобинскую революцию семья сохранила верность королю, многие были обезглавлены на гильотине, и для нас победа при Ватерлоо – личный праздник. В семьдесят первом году, будучи совсем молоденьким лейтенантом, я командовал взводом солдат, расстрелявших по приказу Тьера коммунаров на кладбище Пер Лашез. Это событие оставило неизлечимую рану в моей душе, я покинул воинскую службу и увлёкся археологией. Я участвовал в двух египетских экспедициях и в перуанской, той самой, обнаружившей каменные изваяния неведомой дотоле доколумбовой цивилизации – тольтеков. В 1886 году я был назначен парламентом генеральным директором Императорских музеев и делаю всё для того, чтобы Лувр оставался лучшим музеем мира.

Я человек пунктуальный и, пожалуй, даже педантичный. Работать я предпочитаю на службе, а в опере наслаждаться музыкой. Поэтому когда в антракте «Кармелиток» ко мне подошёл некий мсье Шиманский и сообщил, что у него важное дело, меня это изрядно взбесило.

– Если вы хотите что-то предложить музею, месье, – я старательно сохранял вежливость. – Обратитесь к господину Бенуа, в будние дни с одиннадцати до четырех.

– Дело, не терпящее отлагательства, – сказал Шиманский. – Речь идёт о тиаре царя Сайтоферна.

Увертюра к «Кармелиткам», звучавшая у меня в голове, мгновенно улетучилась. Я внимательно посмотрел на Шиманского.

– Её не существует в природе, месье Шиманский. Это легенда, не подтверждённая никакими доказательствами.

– Я готов представить тиару на обозрение в любое удобное для вас время, господин генеральный директор, – сказал Шиманский.

– В четверг, в девять утра. Мне нужно известить экспертов.

В четверг ровно в девять утра в моём кабинете по одну сторону стола сидел целый синклит авторитетных ученых, рекомендованных Экспертным Советом музея: Мишон, Равессон-Мольен, Лафенетр, Клаус Рейнак во главе с руководителем античного отдела Эроном де Вильфоссом, по другую – уже известный Шиманский, Фогель, антиквар из Вены, и некий господин Гохман, прибывший из России, собственно, виновник торжества.

– Итак, господин Гохман, – сказал я. – Мы все в нетерпении.

– Уважаемые господа! – сказал Гохман и поставил на стол саквояж. – Я должен заявить, что мне эта находка обошлась очень дорого.

Он расстегнул саквояж и нежно положил на стол тиару.

– Боже праведный! – произнёс Мишель Лавенетр, в своё время подтвердивший подлинность Венеры Милосской, чем немало расстроил турок, утверждавших, что настоящая Венера находится у них, а в Лувре копия. Он взял в руку лупу и принялся изучать тиару.

Я смотрел на тиару во все глаза. Патина времени, конечно, коснулась её, но было очевидно даже невооруженным взглядом – это подлинник. Все рисунки на тиаре, змееподобная надпись – посвящение Ахиллу Понтарху – находились именно там, где указывали в своих скудных сведениях античные авторы.