Вероника Батхан - Везет же людям. Женские истории Страница 3

Этот ребенок приснился ей утром, перед отъездом. Они жили в крохотной комнатенке подле самого моря, и плач младенца мешался будто бы с плеском волн. Девочка с ясным доверчивым взглядом Георгия, с тонкими запястьями и овальными ровными ноготками на благородной кисти шляхетской крови, с пепельными – какая редкость в наши-то дни – нежными волосами. Девочка в белом платье и белых гольфиках, пухлоногая и прелестная, как все малыши, едва начинающие ходить. Она играла на пляже, кидала в волны мокрые голыши и звала «мама, мамочка» – с пришепетывающим польским «ч». И отец нес на руках малышку, уговаривая попробовать войти в воду, и поддерживал золотистые плечики, а дочка брызгалась и смеялась…

Валентина вышла через окно в сонный сад и спустилась к морю – тихому, безмятежному. Над водой поднимался туман, редкие чайки словно бы плавали в молоке. Ни души. Ей представилась сказка – идти с любимым по этому розовому от рассветных лучей песку, принимать кожей ветер, смотреть, как смеется и возится с волнами их дитя. Мокрой щепкой на полосе отлива Валентина набросала картинку – мужчина и женщина и ребенок, – и стыдно шмыгая носом, дождалась, пока рисунок не смыли волны. Порыв ветра взъерошил ей волосы, она заплакала и тут же рассмеялась – пора вставать. С добрым утром!

В Москве встретил новый сюрприз – пожилую хрущобу наконец-то собрались расселять. Хлопоты, средства, расходы – а где все взять? Правильный выбор квартиры – совсем не хотелось уезжать в Подмосковье, пусть даже ближнее. Наконец повезло – Алтуфьево. Тоже не сахар, пробки, да и район рабочий. Но от метро доступно и квартира – большая двушка с хорошим видом и балкон и кладовка. И совсем новый, не вбитый в память район. Иногда Валентина задумывалась – как вписать в пространство квартиры еще одну маленькую кроватку. Идея перестановки грела ее все больше.

Валентине мечталось о чуде – вдруг на ее картины найдется спрос. Вместо чуда появилась подружка из «той» компании – она тоже каталась и тоже разбилась, но сумела выжить и даже ходила на своих ногах – пусть и с тросточкой. Ей был нужен напарник – активный, умный, а главное – преданный. Пасти людей и приводить в порядок бумаги молодой, но вполне себе обещающей фирмы по поиску персонала. К весне Валентина начала потихоньку раздавать долги – болезненные, застарелые, стыдные. Мир вокруг обустраивался, становился рельефным и плотным.

У Сережи появилась, наконец, девушка – пухленькая смуглянка из нового класса, смешливая и внимательная. Они часами сидели то в комнате, то на кухне, спорили о солдатиках, расставляли бои. Валентина удивлялась неженскому увлечению девочки, пока, наконец, не узнала в черных, как мокрые сливы, глазах огонек той же страсти, которой переболела сама.

Для себя – рисование возвращалось. Потихоньку, неловко – как восстанавливается движение крови в конечности после инсульта. Валентина старалась, разминала ладони, тренировала память – на фактуру и цвет. Изменилась палитра – вместо синих этюдов с картонов светились округлые, коричневые и желтые фрукты, холмы и звери. Иногда вспоминалась тарелка обливной, уникальной керамики. Ее до сих пор было жаль.

…А на могилке подле маленького пруда расцвели в свой черед цветы. Не прекрасный шиповник или пышные розы, как должно было бы по канону – безмятежная и пушистая мать-и-мачеха закрыла холмик майским ковром…

Но это совсем другая история.

Смешная штука простуда

За окном будет кружиться ветер, сердитый, мокрый, полный сумерек и ноябрьских бурых листьев. Из рассохшейся рамы просочится сквозняк, пробежит шустрой крысой по дому, заглянет во все углы, тронет пятки холодным носом и конечно же заберется под одеяло – потрогать влажную спину. Разобиженный кран перестанет сочиться водой – смысл гудеть и урчать и капать о кафель, если не обращают внимания. Старый чайник вскипит и плюнет свистком под стол. На часах звякнет семь. Ты вернешься с работы. А я уже тут как тут.

Вся сопливая и опухшая, в потной футболке и косматых серых носках, завернулась в плед и страдаю. Ужина нет, на столе пачки травок, таблетки и вопиющий градусник. На компьютере… да играла. Но ты же видишь – мне плохо, плохо… Ты видишь. И покорно паришь на плитке липовый цвет, сам себе греешь бутерброды в микроволновке (да, мне тоже, с сыром и ветчиной), подаешь мне водичку, градусник, шарф под горло и мазь на пятки. У тебя аллергия на эвкалипт, поэтому спать ты будешь на кухне.

Ночь накроет дом вязкой шалью, темнота наползет из окон.. ну и пусть фонари. Машины будут ездить туда-сюда, отсветы по потолку, штрих – и нету. Во дворе расшумятся собаки, стукнет нижняя дверь подъезда… когда ты задерживался с работы, я ночами сидела на лестнице и ждала этот стук. А потом перестала – и тогда ты меня полюбил. У соседей брякнет об пол тяжелым, перекатится клубок голосов, прозвучит женский плач и затихнет – они часто ругаются заполночь.

В полвторого начнется приступ. Удушье, кашель взахлеб, стылые руки, слюна и пена во рту. Окна настежь, ингалятор не помогает, лекарства тоже. «Скорая» все не едет. Я знаю – так выходит наружу мой страх тебя потерять… А ты не знаешь. И хлопочешь вокруг, подкладываешь подушки, утираешь мне рот, промокаешь безвкусные слезы. Скорее всего ты тоже боишься черного хода, которым кончается всякая жизнь. И поэтому цепляешься за меня, как за якорь – если я пропаду, тебе не за что будет держаться.

Молодая врачица наследит мокрым снегом в прихожей. Холодными, ловкими пальцами завернет мне рукав, впустит в вену острие шприца и зевнет безразлично: в больницу едем? «Нет», скажу я и заплачу, – «Нет, не хочу». Ты конечно же согласишься.

Хлопнет дверь. Я прикрою глаза. Ты, измученный, серый, ляжешь рядом со мной, обнимешься и уснешь, моментально, как гасят свет. Мне не спать еще долго – обида, озноб, мелкое торжество – ты мне веришь, ты заботишься обо мне. Значит, любишь меня… может быть.

Утром ты позвонишь на работу, скажешь, что заболел – простуда. Я весь день проваляюсь в постели, капризная и блажная. Стану требовать – булочку, сигареты (да, мне нельзя, и что?), одеяло и леденцы от кашля. За шалфейной пастилкой ты будешь послан – метель все еще не сошла. Я хочу, чтобы ради меня ты ходил по снегу и мерз, подставлял лицо ветру и маялся длинной очередью в аптеке. Пусть там будут старухи, худые и гнусные, с диабетом и диареей, пусть там будет мамаша с вопящими близнецами и трусливый подросток, покупающий средство от ранней эякуляции. А шалфейных пастилок не отыскать – ты отправишься дальше. Через хмурый и ветреный город, в чужом такси – да, закрыто, – и снова пешком, во дворы, мимо гравюрных лип, мимо черных машин в снежных шубах, мимо окон квартир – там пьют чай и глядят в телевизор, а ты все идешь напролом…

Я дождусь тебя, сделаю вид, словно сплю – и буду тихонько слушать. Вот ты снимаешь ботинки, зло бросаешь ключи на столик, протираешь в прихожей лужицу от опавшего снега, мягким шагом крадешься по коридору. Чайник свистнул, чихнула дверь холодильника, стукнул нож, прозвенела в стакане ложечка. Комп вздохнул – ты ушел в Интернет… нет, вернулся. Ты приносишь мне чашку чаю с малиной, заботливо ставишь ее на тумбочку. Пар клубится по комнате, запах лезет под одеяло, но я ведь сплю. Ты раздеваешься осторожно, боясь меня разбудить, и ложишься рядом. После улицы у тебя ледяной живот и пальцы на ногах тоже. А нос мокрый… какой ты еще мальчишка. Нелюбимый мой… Спи.

Я тоже усну и увижу во сне южный город, развалины, море, тени желтых цветов и белесые ракушки. Чьи-то дети засыплют меня песком, ты, смеясь, откопаешь и обцелуешь – коленки, бедра, тугой живот, розоватую грудь, загорелые плечи, все в чешуйках сгоревшей кожи. Мы меняем тела и души. Ты проснешься… смотри, я уже здорова.

Смешная штука простуда.

Рыбный день

Крым в июне – маки, птицы и облака. И черешня, сладкими лалами украшающая груды ветвей и душистая яшмовая россыпь клубники и шляпки первых маслят, похожих на варварские золотые монеты. И потоки свирепого ливня, и оглушающая жара, и белесая дымка над морем, и дозоры котов на любых переулках – встретишь ночью черную тварь и невольно вспомнишь Гекату и её свиту… Аэлита – любимая кошка Туси – тоже когда-то подвизалась на улице, выклянчивала бычков на пирсе. А теперь превратилась в величавую мадам в роскошной коньячного цвета шубе. И манеры у кошки оказались дворянские – никаких зловонных проказ, никакого воровства со стола, никакой фамильярности. Лишь настойчивый, властный Георг, бизнесмен, красавец и официальный жених хозяйки не встречал понимания – но скорее всего дело было в вульгарной ревности.

Томными вечерами Туся гладила бархатистый мех, кормила кошку с руки куриной печенкой и лениво думала, что в августе наконец выйдет замуж. Тридцать один – пора. Зимой будем жить в Москве, в пентхаусе, где найдется место для студии. Лето – в Крыму, в благословенной Феодосии, где лучи солнца золотыми столбами пронизывают облачные замки, где тени муаровы, а цветы изобильны. Картины Туси впитывали жаркие краски юга, становились сочнее – и продавались лучше, с тех пор, как художница прикупила домик на Карантине и перебралась прочь из северной столицы. Сегодня Георг приедет навестить её, томящуюся нежно, после трех недель командировки в Европах, сумасшедших переговоров. И встретить его надо по-царски.