Алиса Бизяева - Девушка на остановке. Рассказы Страница 3

«Раз, два, три, четыре, пять, шесть…» – стал он загибать пальцы. И, о чудо! Прошептав «десять» из последних сил, Человек-кот почувствовал удивительную легкость, будто гора упала с плеч. Он открыл глаза и понял, что поднялся над землей и взлетел до самого неба. Собаки лаяли далеко внизу, но он их больше не боялся – теперь он был на свободе и в безопасности. Так Человек-кот превратился в Человека-птицу и больше никогда не обижал воробья, который открыл ему мудрость полета…»

В камине догорали искры воспоминаний. Ты спал, теплый и спокойный, положив голову мне на колени. На следующий день я начала вязать тебе зимнюю шапку и шарф из сухих трав, которые мы собирали вместе все лето.

Возвращение

Не знаю, сколько было таких вечеров, трогательных в своей дивной простоте, но, наконец, пришла весна. Это была последняя весна наших сказочных путешествий. Мы пока не думали об этом и спокойно нежились на первом теплом солнце, купались в освежающей воде утреннего прибоя. Играли в свет и тень, то заслоняя низкое солнце друг от друга, то открывая лицо его лучам. Бегали за волнами, лежали на прохладном песке и разглядывали облака, узнавая в них силуэты разных животных, райских цветов, экзотических рыб. Пили воду из горного источника, лакомились едва порозовевшими черешнями, которые ты собирал для меня каждое утро в листок лопуха. Ты никогда не говорил мне о любви, но я знала, что мы с тобой – самые дорогие друг для друга существа.

Однажды, заметив их издалека, ты помчался навстречу, быстрее ветра. Едва опомнившись, я следила за твоей грациозной, великолепной фигурой. Твой прекрасный хвост развивался по ветру, рисуя благодарность за то время, что мы провели вместе, и поселяя в моей душе меланхолию. Я все смотрела и смотрела на тебя и на этих лошадей вдалеке, и мне невыносима была мысль о том, что мы с тобой – создания разных измерений, и нам с самого начала суждено было расстаться. Я знала, что тебе необходимо найти семью, построить дом, научить своих детей летать, и отправиться на юг, чтобы жизнь твоего племени продолжалась. Теперь ты был счастлив и, верно, уже забыл о своей маленькой принцессе. Мне придется продолжить свой путь одной. А где «пасется» мое счастье, и как оно выглядит – я не знала.

* * *

Мы готовили ужин: жарили каштаны, заваривали кленовые листья. Ты не любил осень, потому что за ней была зима, а зимой ты все время мечтал о теплых краях – как больная птица, которой пришлось зимовать на родине. Быстро темнело, под вечер разыгрался шторм, и мы перебрались ужинать в дом: пили кленовый чай, ели каштаны с соусом из седого света луны, и до полуночи играли в игры. Сперва в рэндзю… Расставляя ряды черных и красных фишек, мы одновременно занимались каллиграфией и писали стихи. Сначала одностишия, а когда получалось выставить три фишки в ряд – складывались хайку. Победителем становился тот, кто сумел выстроить танку из пяти.

Играя в шахматы, ты всегда давал мне фору в коня. Но я все равно проигрывала, потому что за тебя конем ходила ночь. Иногда, увлекаясь, мы сами не замечали, как превращались в других людей или даже вещи. Например, в рисунки Сальвадора Дали: ты нависал над столом резиновой яичницей, а я перевоплощалась в гипсовый портрет Вольтера, в котором мифические гусеницы проели силуэты монахинь. Иногда мне представлялось, что люди вокруг меня, веселые и улыбчивые, танцуют, отмечая мое трехлетие, а на твоем месте появлялся зеленый проросток бамбука. Несмотря на то, что наши сознания получали совсем разные и неожиданные воплощения, мы всегда оставались тесно связанными между собой, будто сюжетом одной книги. Часто и сама игра в шахматы целиком путалась в своих правилах и становилась игрой ассоциаций. Тогда наши превращения получали отдельную жизнь. Мы теряли над ними власть, словно батлейщик, который оставляет своих кукол на чердаке в наивной уверенности, что они так и будут все время неподвижно лежать на том же месте.

– Я только что был конем, который умел летать, – сказал ты, очнувшись.

Странно, но твоими глазами я видела совсем другую историю…

Портрет Солнца

Казик не всегда был слепым. В детстве он хорошо видел, а теперь ему остались только цветные сны. Неизлечимая болезнь одолела его, и в какой-то момент он совершенно ослеп. Раньше, когда мальчик еще мог видеть, он больше всего любил смотреть на небо – хотел когда-нибудь передать на бумаге яркость солнечного лика. Он мечтал написать портрет Солнца и, возможно, за это и был наказан. Родные жалели мальчика, а чужие жалели и мальчика, и его родных. Только мальчик никого не жалел и никому не завидовал. Он каждое утро просыпался и учился жить по-новому, учился ощущать остроту жизни другими органами чувств.

С детства Казику нравилось одиночество. Он любил лежать на спине и разглядывать белые облака, наблюдать как они плывут, плывут. «А куда они плывут? – думал мальчик. – Наверное, собираются где-нибудь в одном месте и создают белый свет».

Казику читали истории про слепого музыканта и других великих людей, утративших зрение, которые достигли успеха и даже всемирной славы. Его убеждали, что он не должен теряться, что ему нужно попробовать себя в других областях, где зрение не так уж необходимо. Но мальчик хотел рисовать.

В своих рисунках он изображал другой мир. На одних он зарисовывал эскизы своих воспоминаний, на других – свои сны. Цвета на баночках с краской были помечены шрифтом Брайля. Поначалу его картины видели только родители, но слава о необычном таланте мальчика быстро разлетелась по всему городу, а позже и за его пределами. Те, кто видел эти рисунки, не верили: одни – в то, что мальчик слепой, другие – что именно он был их автором. Но Казику было все равно, он продолжал рисовать. Просто потому, что иначе не мог.

Родители написали письмо о необычных способностях своего сына в комитет Книги рекордов и пригласили удостовериться в правдивости своих слов. В присутствии официальной комиссии Казику завязали глаза и попросили нарисовать что-нибудь. Какой-то недоброжелатель смешал баночки с краской, но мальчик уже давно научился различать цвета по запаху: зеленая акварель пахла, как раздавленное яблоко, желтая – как белая глина, голубая имела запах бумаги для писем, серая – вчерашнего хлеба, красная краска пахла кровью, черная – не пахла ничем. Возможно, поэтому мальчик никогда ею не пользовался.

Казик взял бумагу и написал осенний пейзаж. Что-то неожиданное было в этом рисунке, что-то удивительно настоящее. Лучшие художники мира, представители разных художественных течений никогда не делали ничего подобного. Все, кто любовался работой, чувствовали запах дождя, который только что начался, и запах мокрой листвы, едва тронутой тлением.

Благодаря особенному аромату, рисунок навевал сюжет: какая-то девушка только что оставила парковую скамейку, где она сидела и читала книгу, случайно обронив на землю, укрытую мокрой листвой, легкий платок, все еще хранящий запах ее волос.

В своих отчетах несколько членов комиссии не сговариваясь записали, что рисунок будто бы передает им ощущение этого сюжета, хотя на самом деле там не было ни девушки, ни книги, ни платка.

Еще ребенком Казик достиг в изобразительном искусстве таких успехов, которые были невозможны среди видящих. Однако он не прекращал практиковаться, потому что главная его работа – портрет Солнца – все еще не была написана.

Казик применял разные техники, рисовал на бумаге, ткани, стекле. Он использовал светящиеся краски, сусальное золото, серебро – но дело было не в цветах и не в технике. Художник хорошо это понимал. Дело было даже не в том, что он больше не мог видеть солнце. Он очень хорошо помнил, как солнечные лучи пронизывают его, и, проникая внутрь тела, щекочут каждую клеточку.

Казик изучил языческие предания про Ярилу, культ египетского бога Ра, мифологию ведических Савитара и Вишну – но ответа нигде не было. Он мечтал попасть в египетский Гелиополь, чтобы найти там необходимые знания, интересовался работами по гелиопсихологии – но все было бесполезно. Однажды он забросил все исследования и закрылся в мастерской, поклявшись не выходить, пока не нарисует главную картину своей жизни. И рисовал, рисовал, рисовал…

Казик рисовал в темноте… Электрический свет ему был не нужен, его глаза светились изнутри. За время своего добровольного заточения мальчик успел вырасти, возмужать. Все эскизы, которые казались ему неудачными, он выбрасывал из окна на улицу. Там всегда дежурил сотрудник художественного музея и собирал его бесценные этюды, а лучшие писатели страны соревновались за право придумать для них названия. Культурологи вели горячие дискуссии относительно шедевров Казика, анализируя творческий путь художника до написания портрета Солнца. Один из исследователей уже заканчивал третий том своей монографии, а главное издательство страны заключило с ним контракт на публикацию и планировало проиллюстрировать книгу репродукциями гениальных зарисовок Казика, ну и, конечно же, его главного произведения, которого все ждали с нетерпением.