Александр Солин - Аккорд. Роман в трех частях Страница 3

Несколько дней ушло на наведение порядка в изрядно запущенных за лето мужских делах. Тем временем Нина сблизилась с девчонками и обзавелась первыми подружками, одной из которых стала моя действующая пассия. Впрочем, пассия – слишком сильно сказано. Мой платонический интерес проявлялся в том, что я тем или иным неловким образом выделял ее среди других одноклассниц, и она, так же как и все, знала об этом и темпераментно подыгрывала. Этого было достаточно, чтобы мой друг Гоша при виде ее толкал меня локтем и ухмылялся: «Вон твоя Валька идет!» Не скрою, мне было приятно это слышать: Валька была порывистой рыжей ведьмой с широко распахнутыми небесными глазами и нужды в поклонниках не испытывала. Видимо, уверенная в своих чарах, она безбоязненно отрекомендовала меня Нине, как «Васильева-который-умеет-играть-на-пианино».

Прошла неделя. По школе все еще витал запах свежей краски, и вот однажды я увидел их на перемене, стоящими в коридоре у окна. Валька подала мне знак, и я развязно приблизился. За неделю я так и не удосужился разглядеть новенькую вблизи, не находя в ней издалека достоинств, выше, скажем, Валькиных.

«Вот тебя спросить хотят!» – сообщила Валька, указывая на Нину. Я перевел взгляд на новенькую и тут впервые разглядел ее.

«Да, я эстет!» – без ложной скромности заявляю я сегодня. Всегда им был и останусь. И вздорная жизнь, вместо того чтобы приучить меня к компромиссам, только обострила этот мой недостаток. Знакомство с женщиной я начинаю с лица, и если оно не заставляет звучать мое лирическое чувство, им же и заканчиваю. Только некий тайный знак его принадлежности к миру прекрасного открывает мое сердце. При этом женщина может быть глупа и кривонога, но красивое лицо искупает ее недостатки, так же как прекрасное тело не в силах заставить меня полюбить некрасивое лицо. Увы, таково мое извращенное и одностороннее представление о предмете поклонения.

В лице Нины я разглядел не темперамент, не кокетство, а ту застенчивую гармонию тонких черт, на которую я так падок до сих пор. Она смотрела на меня большими, ясными, роковыми глазами (еще один родовой признак моих влюбленностей) и на губах ее теплилась нежная, смущенная улыбка.

Я не понимаю тех, кто восторгается Моной Лизой, кто приписывает ее судорожной гримасе некую мистическую тайну, утверждая, что так могла бы улыбаться богородица, если бы иконописцы позволили ей улыбаться. Я говорю им: «Несчастные! Вы восторгаетесь Моной Лизой только потому, что не видели улыбки моей Нины!»

«Юра, – качнулся в мою сторону серебряный колокольчик ее голоса, – Валя сказала, что ты ходишь в музыкальную школу…»

«Да, хожу…» – завороженно подтвердил я.

Оказалось, что ее отец – военный, и она с семьей переехала в наш город буквально накануне учебного года. Там, где они жили раньше, Нина ходила в музыкальную школу и теперь хотела бы знать…

«Да, да, я могу даже показать, где она находится!» – заторопился я. И в ту же секунду ее нежная, смущенная улыбка затянула петлю на горле моего чувства к Вальке.

Спешу заметить, что повествуя о генезисе моего чувства, для обозначения которого я вынужден воспользоваться изношенным до смущенных дыр словом «любовь», я хотел бы отстраниться от тех чудовищных наслоений, что оставили на нем тысячелетия человеческой практики. Я не приобщался к «любви» – я открывал новое, незнакомое для себя чувство: некое особое состояние возвышенной, самоотверженной покорности слабому полу в его самом чистом, первозданном, языческом виде. С презумпцией непорочности и конституцией святости, ни на что не претендующее и не требующее ничего взамен. Любовь-вещь, а не любовь-слово, будь оно неладно!

Видя Нину на физкультуре в трусах и футболке, я отводил глаза и желал, чтобы урок поскорее закончился. Любоваться ею обнаженной я был тогда не готов, а богиня в спортивных трусах – согласитесь, это богохульство! Только школьная форма была к лицу ее изящной скромности притом, что фигурой она не уступала самым фигуристым. У нее была певучая походка, плавные, сдержанные жесты, а подростковая угловатость уступала место ранней женственности. Она была создана не для спортивной арены, а для алькова, говорю я сегодня и с запоздалым воплем взываю к небесам: «Там должен был быть я, Юрка Васильев, любивший Нину как никто и никогда!!»

Возможно, оглушенный воплем читатель спросит, поморщившись, зачем я ворошу тома памяти и что в них ищу. «Партитуру утраченной гармонии» – отвечу я. Оживить то, что когда-то умертвил, натянуть и заставить звучать порванные струны несбывшегося – вот цель моего эксперимента. Сегодня, когда каждый второй читатель претендует на звание психолога и литературу воспринимает, как невразумительное приложение к психологии, укрыться от их саркастических «верю – не верю» невозможно даже за скоморошьими обносками постмодернизма. И поскольку история всякого человека видится мне чем-то вроде кактуса, где колючки есть напоминание о несостоявшихся событиях, то я собираюсь заглянуть за кулисы моей колючей истории и попытаться разглядеть там контуры того нетвердого, зыбкого мира, что страдает, непонятый и обделенный, в ожидании признания. Только так смогу я успокоить свою и чужую совесть и умиротворить фантомы прошлого, только так обретут они покой, а я – прощение…

3

Открытки с видами чужой планеты мне шлешь во сне ты…

Если вы до сих пор не добрались до клавиатуры и не попробовали мой аккорд, так сказать, на зуб, значит, вам ничего не остается, как представить себе мальчонку – независимого, растерянного и одержимого новым, ошеломительным чувством, в крови которого, не умолкая, бурлит густая низкая вибрация ми-бемоль мажорной тональности.

Лучшие учителя мужчины – его женщины. Не было бы их – не было бы нас. Таково одно из моих упрямых заблуждений. Именно поэтому я выбираю из моего любовного архива только те эпизоды, где чувства с поучительной наглядностью переплавляются в опыт, а опыт становится наукой, которая, к сожалению, ничему не учит.

Способная и прилежная, Нина вела себя со всеми ровно, спокойно и рассудительно, и я был не единственный, кто краснел при разговоре с ней. Чужие попытки завладеть ее вниманием я встречал оскаленным, рычащим раздражением, от которого шерсть на моем загривке топорщилась тем больше, чем приветливее Нина к ним относилась. Ну, здравствуй, нежданная ревность! Совершенно не рад знакомству с тобой, черт бы тебя побрал!

Имелось у меня, однако, перед соперниками одно звучное преимущество – музыкальная школа. Несмотря на опоздание, Нину туда приняли, и хотя часы наших занятий не совпадали, все, что мне нужно было сделать, дождавшись ее – это как можно убедительнее изобразить удивление от встречи и не покраснеть при этом. Дома наши находились на чувствительном друг от друга расстоянии, но имелась достаточно продолжительная часть обратного пути, которая нас соединяла.

Мы брели по дороге и, поощряемый тихой улыбкой, я развлекал ее пересказом школьных новостей и сплетен в их мужской, так сказать, редакции. Заметив, что она, в отличие от Вальки, весьма неохотно обсуждает оплошности одноклассников, я быстро и радикально поменял тональность донесений, приспособившись порицать порицателей, что мне и самому нравилось куда больше.

Приходилось нам обсуждать книги и новые фильмы, а также все, все, все, чем можно было заполнить неловкие паузы, которых я панически боялся. Мне казалось, что Нина тщательно скрывает скуку, и скука ее того и гляди прорвет тонкий покров замешательства и явится мне, оскорбительная и равнодушная. Но нет, чаще всего она первая нарушала молчание. Не в пример Вальке и прочим девчонкам, которые звали меня не иначе как «Васильев», она обращалась ко мне «Юра» и делала это так часто, что к концу пути меня распирало от юродивой гордости.

Дважды мне довелось проводить ее до дома, в остальных же случаях она, расставаясь со мной на перекрестке четырех ветров, говорила: «До свиданья, Юра, до завтра!», и я отправлялся домой за завтрашним днем. Утром мы осторожно улыбались друг другу, и я занимал свой наблюдательный пост, не смея нарушить равноудаленную от всех прочих дистанцию, чтобы не дать повода обвинить нас во взаимной симпатии. Времена тогда, знаете ли, не в пример нынешним были злые и насмешливые.

И все же правда просочилась. Возможно, кто-то увидел нас, возвращающихся вместе из музыкальной школы, а может, перехватил мой собачий взгляд, которым я на нее смотрел или обнаружил мой виляющий хвост. Вы же знаете – там, где порицание есть средство подчинения, всегда найдется шептун, который захочет им воспользоваться. В нашем случае шум подняла Валька, и мне открылось, что ревность, как и любовь бесцеремонна и беспощадна. Однажды, когда я в очередной раз собрался провожать Нину из музыкальной школы, она помялась и сказала:

«Не надо, Юра…»

«Почему?» – замер я.

«Это нечестно…»