Александр Солин - Аккорд. Роман в трех частях Страница 4

«Не надо, Юра…»

«Почему?» – замер я.

«Это нечестно…»

«Что нечестно?» – изумился я.

«Провожать меня. Ведь ты дружишь с Валей…»

«Неправда, я с ней не дружу! Я хочу дружить с тобой!» – возопил я.

«Она сказала, что ты дружишь со всеми девочками по очереди…»

«Она дура, твоя Валька! Дура набитая!» – выкрикнул я.

«И все равно – не надо меня провожать…» – строго и непреклонно сказал дочь военного, повернулась и ушла, оставив меня в яростном изумлении.

Утром я отозвал Вальку в укромный угол и потребовал объяснений.

«Подумаешь! – сверкнула лазурной молнией рыжая ведьма. – Недавно пришла, и сразу ей наших мальчишек подавай!»

«Ты, Валька, дура набитая, и я не хочу тебя больше знать!» – окатил я ее шипящей ненавистью.

После Валькиного вмешательства наши и без того пугливые отношения выглядели следующим образом: Нина отдалилась от меня и от Вальки и сошлась с двумя тихими, незаметными девочками. В школе без особой нужды не задерживалась, провожать себя не разрешала, и остаток года и всю зиму я возвращался из музыкальной школы один. Единственное для меня утешение, такое же слабое, как и ненадежное, состояло в том, что ее сдержанность распространялась не только на меня, но и на всех мальчишек класса.

Я узнал, что такое любовное страдание – мучительное и безбрежное. Маска героя слетела с меня, во мне посилились тоскливое ожидание и ноющее недоумение – бесполые спутники безответной любви, мало что объясняющие в ее природе. Да, гормоны, да, химия. Но кто придумал их, и зачем было с их помощью ввергать меня в сумеречное состояние, от которого пользы ни мне, ни обществу?

Да, я мог бы объяснить себе и другим, чем Нина отличается от остальных девчонок. Но объяснить, почему я тоскую по ней, и зачем мне ее внимание я бы не смог. И так считал бы на моем месте всякий стихийный идолопоклонник.

На что я был готов ради нее? На все, кроме одного: встать и на весь класс сказать: «Да, я люблю Нину Ермакову, и пошли вы все к черту!» Не мог так сказать не потому что это было бы не по-детски дерзко и скандально, а потому что не познал еще формулу любви. Для этого надо было пройти путь мученика до конца. Тот тернистый, извилистый путь, что мы прокладываем среди себе подобных и который зовем жизнью.

Я был ловок и спортивен и, играя в баскетбол, срывал восторги девчонок. Однако надежное ранее средство на Нину не действовало: от нее веяло прохладной сдержанностью. Удивляя учителей ненормальным рвением, я тянул руку, чтобы выйдя к доске, попытаться поймать ее взгляд. Но его от меня рассеянно прятали, лишь иногда одаривая быстрой, виноватой улыбкой. Что еще я мог сделать? И я натягивал ненавистную маску шута и лез из кожи вон, чтобы возбудить ее нежную, смущенную улыбку. Я был неглуп и остроумен и, желая привлечь внимание Нины, регулярно подавал со своей «камчатки» удачные реплики, заставлявшие класс давиться смехом. Словом, я делал, все, что мог. Не позволил себе лишь одного: демонстративно приударить за другой девчонкой. Так и жил – непорочный, неприкаянный и одинокий.

Сообщу о некоторых открытиях, что совершил в то время, но сформулировал много позже. Итак:

Любовь – чувство самодостаточное: взаимность желательна, но не обязательна.

Так называемая «первая любовь» есть апофеоз бескорыстного детского и отроческого влечения, которое даже будучи отвергнуто, навсегда поселяется в душе, оставаясь последним прибежищем человечности даже самого отпетого негодяя.

Если капнуть на нее фиолетовым лакмусом плотского влечения, она не изменит своей белоснежной, ангельской сути. Поцелуй в этом возрасте есть лишь подтверждение взаимности, а вовсе не дверь в покои похоти.

Притворство – такая же равноправная часть любви, как и искренность, а обман во имя любви порой весомее клятвы.

Если бы один человек умел читать мысли другого, это бы был совсем другой мир. Не читать их, но чувствовать – вот участь влюбленных.

И еще одно любопытное открытие, которое я по причине скудоумия не мог тогда сформулировать, и которое вошло в меня в образе коварной Вальки, а именно: здоровый эгоизм юности считал мое чувство к Нине уникальным и неповторимым, а Валькино ко мне – вздорным и несерьезным. Иначе говоря, я априори отказывал в высоком чувстве другим, удивляясь той ожесточенности, с которой они его отстаивали. Весьма, кстати говоря, живучее и долгоиграющее заблуждение. Можно только удивляться, что имея возвышенное основание, оно вместо того чтобы поделиться им с человечеством, делает многих его врагами.

Весной случилось чудо: моя красавица оттаяла. К этому времени весь класс сошел с ума. Никто не скрывал своих симпатий, Валька спуталась с Гошей, и мне, наконец, было позволено проводить мою принцессу до дома. Счастье мое было так велико, что накрыло собой весь мир. Дошло до того, что я добился ее разрешения сидеть с ней за одной партой! Наверстывая упущенное, мы шептались на уроке, как малые дети. Тем же самым была занята б0льшая часть класса. Моему счастью был отпущен целый месяц, и на выпускном я, обжигая пальцы о нарядное темно-синее платье Нины, первый раз в жизни и весь вечер с ней танцевал.

Я смотрю на фотографию из того времени. Мы с Ниной стоим в школьном саду под распустившейся, как наши чувства яблоней – юные и смущенные, словно нежно-розовые бутоны перед опылением. Она одного со мной роста и своим развитием превосходит меня. Нет, нет, ей, как и мне пятнадцать, она стройна и грациозна и все же очевидно старше меня. Она уже на самом пороге женственности, во мне же нет ни капли мужественности. Она одета в строгое демисезонное пальто, на мне – куцый пиджак, толстый свитер и мятые, пузырящиеся брюки. Ее волосы аккуратно забраны в косу, мои неопрятно лохматы. Она пребывает в том переходном, двусмысленном состоянии, когда женщина, одной рукой цепляясь за ангела, другой тянется к дьяволу. Во мне же бушует стерильное, безгреховное, неопалимое олимпийское пламя. Райская иллюзия, божья милость, вечный Эдем.

Начались каникулы, и я повадился приходить во двор ее дома, где ждал, когда она спустится ко мне, и мы пойдем дышать вечерним ароматом молодой липкой листвы, либо в душный зал кинотеатра. Она познакомила меня с родителями, я ее – со своими. Потом наступила жара, и мы пристрастились к речке, куда вдвоем или в компании добирались на автобусе. Там я впервые увидел ее в купальнике. Мы лежали рядом на песке, и я ощущал покалывающие признаки незнакомого смущения. От ее подрумяненного, сахарного тела исходило чудесное, незримое сияние, и мне казалось, что если я прикоснусь к нему (о чем я и помыслить не мог), то непременно обожгусь.

В июле я узнал новость: Нина уходит из школы и поступает в музыкальное училище. Новость была из разряда шокирующих. «Ничего страшного! Мы будем ходить друг к другу в гости!» – успокоила меня Нина.

Наступил хладонощный сентябрь, и время наших встреч вместе с долготой дня резко пошло на убыль. Мы стали реже видеться, зато по телефону говорили каждый вечер, и сюжеты нескончаемой очередью теснились к нам на прием. «Нина, хватит занимать телефон!» – слышал я строгий голос ее матери.

Новый год мы встретили у нее дома. На восьмое марта я, краснея, преподнес ей букет гвоздик. Летом мы принялись обживать Москву. Однажды в электричке она вынула из сумочки расческу и, смущаясь, расчесала мне волосы. После этого я стал за собой следить: чаще мыл голову, сбривал со щек и подбородка безобидный пушок, стриг ногти, требовал у матери чистые рубашки, гладил брюки и чистил обувь.

Мне стали сниться странные сны. В них неясное женоподобное существо, навязчивое и обнаженное, затевало со мной томительные игры, быстро и нежно касалось сокровенных частей моего тела, доводя меня до электрического помешательства. Сверкала молния, и я просыпался, горячий и вздрагивающий. Обнаруживая липкие последствия чужого вмешательства, я испытывал густой стыд и благодарил властелина снов за то, что дерзким существом была не Нина, ибо ей не пристало этим заниматься, так же как и знать о моем постыдном недостатке. Если бы мне было позволено, я бы взял ее на руки и унес подальше от людей. Усадил бы на трон в каком-нибудь заброшенном, увитом плющем дворце, и провел остаток дней у ее ног, покидая дворец только для того, чтобы сходить в магазин за продуктами. Дочь командира, она никогда не командовала и не повышала голос. Говорила мягко и убедительно, и из нее вышла бы замечательная, великая королева.

Драгоценная моя! Ты помнишь наш первый поцелуй в десятом классе? Это случилось на зимних каникулах. Возвращаясь из гостей, мы дошли до твоего подъезда, остановились и примолкли. Мягкая тишина окутала нас. Поскрипывал под переминающимися ногами снег, кружились в неслышном танце снежинки. Ты подняла ко мне лицо (к тому времени я уже был выше тебя) с вопросительным, немигающим взглядом, и я, плохо соображая, вдруг быстро склонился и коснулся твоих губ, боясь, что ты тут же отпрянешь. Но ты не стала уклоняться, и я, ощутив теплую, нежную опору, припал к ней. Мы стояли, слившись губами, и мир вокруг нас расцветал, как финал первого концерта Чайковского для фортепьяно с оркестром. Потом ты отстранилась, поправила на мне шарф, положила руки в вязаных рукавичках мне на грудь и сказала с новой, чудесной, глубокой заботой: «Вот так носи, а то простынешь…», после чего сама потянулась ко мне. Возвращаясь домой, я останавливался, задирал голову и смотрел на восторженное звездное небо. Из его мерцающих глубин лились ликующие звуки сводного хора ангелов.