Александр Образцов - Siltntium! Пугачевские дети (сборник) Страница 3

– Прощу. Спи.

– Я была немного… сумасшедшая, – шепотом сказала она. – И я так устала ото всех этих революций. Раньше мы жили тихо, и мне хотелось событий, катастроф, любви, а теперь не надо ничего, ничего… Только опереться на кого-то… на кого-то сильного…

– Как ты много говоришь.

– Да. Я страшно много говорю… Но я научусь… молчать… Иди сюда.

Думбадзе потушил папиросу.

Утром Махорин ни о чем не спрашивал Думбадзе, но тому трудно было сносить его взгляды.

– Нет ничего. Пока нет, – не выдержал он и взорвался: – Да не смотри ты, как кот!

– Ты не психуй, – спокойно сказал Махорин. – Нет, так нет. Что узнал?

– Отец почтовый работник, как его? почтмейстер. Сейчас служит, – неохотно сказал Думбадзе. – Она была замужем. Муж погиб в шестнадцатом. Нигде не служит.

– Муж?

– Сам ты муж! – заорал Думбадзе! – Она, понимаешь? она нигде не служит! И не служила! Барынька, понимаешь? Мужчин нет подходящих, понимаешь?! Ослиная твоя башка!

Махорин ухмыльнулся.

– Тогда порядок.

– Что порядок? Какой порядок, если все остается по-старому, если их даже революцией не прошибешь? По-ря-док! – Думбадзе выругался.

– Спокойней, товарищ. Вот погоди, разобьем контру внешнюю и за внутреннюю возьмемся.

– Что ты понял? Какая она контра? Она никто, понял? Никто! Пузырь из мыла!

– Ну, насчет пузыря это мы проверим. Проверим! Я, знаешь, сомневаюсь, когда они что-то так делают. Так они ничего не делают. Она тебя держит за одно место, а сама имеет интерес к твоей работе! Да списочки, – Махорин хлопнул ладонью по бумагам на столе Думбадзе, – ей за это подай! А ты как думаешь?

– Дурак ты, Махорин.

– Может, я и дурак. Я, знаешь, нивирситеты в кубрике проходил. А экзамент я сдавал вахтенному вот с таким вот кулаком! Так что знания у меня крепкие. И я тебя предупреждаю, товарищ, веди линию правильную, вот что!

– А я тебе скажу, Махорин, вот что – тебе на общие темы говорить нельзя, ты становишься злой и глупый. И необразованностью своей ты не кичись! И не смотри так на меня.

– А-а! – протянул Махорин. – Вот так, товарищ! Вот так! Это по сути дела, верно она к тебе подвалила! Нашла жидкое место в нашем строю! Так! Да!..

Когда к вечеру, после бурного заседания коллегии совместно с секретарем губкома, на котором Думбадзе категорически отказался подписать постановление о взятии Колобовой под стражу, он ходил в одиночной камере по диагонали, близкий к помешательству, то он слышал в зарешеченное окошко, как на плацу Махорин, не упускающий случая подтянуть у караульной роты строевую подготовку, командовал:

– Н-направляющие… шире… шаг! Р-равнение! Ножку держать! Держать ножку!.. Р-раз-два, р-раз-два!.. Подтянись! Ногу! Ногу держать!..

Флаг

Петров повесил на доме английский флаг.

В поселок приехали голландцы. Они столпились, показывая пальцами на дом Петрова и возбужденно расспрашивая о чем-то переводчика.

– Даже не знаю, как перевести, – сказал переводчик директору местного метизного завода. – Они спрашивают, зачем он повесил английский флаг? Какие у него мотивы были.

Директор очень хотел побывать в Голландии, поэтому послали за Петровым.

– Слушай, Василий Парамонович, – сказал директор щуплому Петрову, – ты зачем флаг повесил?

– А что, нельзя?

Петров переступил с ноги на ногу и набычился.

– Я не о том тебя спрашиваю – можно или нельзя. Я спрашиваю: зачем?

– Вы вон дачу построили в три этажа, я ведь не спрашиваю: зачем.

– Ты что, дурак?

– Сам ты дурак, – брякнул Петров, не успев испугаться и ощутив на мгновение счастье полета.

– Та-ак.

Директор посмотрел на Петрова, намечая будущие репрессии и их счастье. Но голландцы жадно ловили интонации их беседы, и директор понимал их счастье узнать об угнетении простого народа. Поэтому он рассмеялся и похлопал Петрова по плечу.

– Переведите им, – сказал директор переводчику, – что он назвал меня дураком.

– Зачем? – не понял переводчик.

– Переведите, переведите.

Переводчик перевел. Голландцы расхохотались. Им открылось новое счастье: народ поднимает голову. Но про флаг они не забыли и снова жадно поинтересовались, обступив Петрова и с симпатией рассматривая его.

– В общем, слушай вопрос, – сказал директор, предельно отмобилизовавшись, – они хотят знать, зачем ты повесил английский флаг.

– Взял да повесил.

– Зачем?

– Дом мой, что хочу, то и вешаю.

– Но почему английский-то? Что у тебя, англичане были в роду? Или ты им всю жизнь тайно молился?

– Я ведь не спрашиваю, кому вы тайно молились, когда парторгом были.

– Та-ак!

Директор даже расхотел на минуту в Голландию, разглядывая Петрова.

– Значит, не хочешь говорить… А ты знаешь, и правильно. Это всё в логике твоего поведения.

Петров насторожился.

– Раньше были тайные враги народа. Их надо было раскрывать. А сейчас вы действуете в открытую. Ты повесил английский флаг. Хорошо. Допустим. А дальше что? А дальше тебе хочется принести уже ощутимый вред своей стране. Чтобы страна на опасной переправе через историческую бурную реку подломила ноги и рухнула в пропасть. Ты этого хочешь?

– Чего я сделал-то? – взволновался Петров.

– Чего? А того! Ты же прекрасно знаешь, что наш завод стоит второй год. Тут приехали товарищи из Голландии, хотят вложить в него свои гульдены! А ты срываешь переговорный процесс! Овечкой он прикидывается! Говори, зачем повесил флаг и скройся с глаз моих!

– Ну, повесил и повесил… – Петров заметно сбавил тон, директор испугал его какой-то старой, многовековой, но до сих пор безупречно действующей дубиной. – Надо – так сниму. Снять, что ли?

– Никто тебя не заставляет снимать! Больше того, ты не смей его снимать, пока здесь голландцы! Ишь ты, что придумал: снять английский флаг, чтобы завтра меня по телевиденью размазали!

– Ну, хорошо, – сказал Петров кротко. – Не буду снимать.

– Иди отсюда! – приказал директор и с улыбкой повернулся к голландцам. У тех на лицах была полная информация о положении дел с правами человека в России. Директор как будто ударился лбом о голландские лица.

– А ну вернись! – повернулся он к удаляющемуся Петрову. – Василий Парамонович, ну что ты, в самом деле? И слова тебе нельзя сказать – обиделся, надулся… Иди сюда. Вот, – директор обнял щуплого Петрова за плечи и развернул его к голландцам. – Он вам сейчас сам объяснит, зачем повесил этот проклятый флаг! И пусть только попробует не объяснить! Я его по тарелке размажу вместе с вашей Голландией! – широко улыбнулся директор, хлопнул переводчика по плечу так, что у того слетели очки и, крутя головой, пошел домой, обедать. Жена обещала солянку.

Яблоко

Это всем известно: про Ньютона и про яблоко. Такая картина: сидит Ньютон в саду под яблоней, хмурится, что-то у него в голове не срабатывает. И в это время падает яблоко. Прямо в то место. Все прекрасно срабатывает и Ньютон от неожиданности открывает закон, по которому мы до сих пор живем.

До сих пор живем! Сколько можно? Или перестала, как говорят поэты, «собственных Ньютонов земля родимая рождать?»

Нет, не перестала!

Живет этот человек в четвертом этаже, в моем доме. Фамилия, конечно, Думов. Ученый по всем статьям. И по повадкам. Пиджачок в мелу, пальцы в чернилах, словом – гений.

А что, думаю, Пантелеймон Анахоретович, чем ты хуже того садовника? Почему это ты не можешь для мирового прогресса сработать?

Вот лифт, скажем. Застревает в нем обычный человек. Он что делает? Кричит, воет, нехорошие слова на стенках пишет. А ученый? Ученый думает – а что это он так застрял неожиданно? Нет ли здесь закорюки какой, чтобы прогрессивно что-то решить?

Короче, Думов – в лифт, а я – к автомату. Р-раз! И застрял, голубчик. Тишина. Жду. Пять минут жду. Десять минут жду. Тихо. Птиц над крышами слышу, а гений мой не шелохнется. Глубокая, видно, мысль, никак до дна не осознает.

И тут – уж не знаю как, может, про себя он там орал, только я как будто внутри себя: помоги-ите! – слышу, – спаси-ите!

Прохожу я случайно мимо и кричу:

– Что такое? Случилось, что ли, что?

– Помогите, – говорит. – Только тихо! Может сорваться! Не шумите, пожалуйста.

– Да как же он сорвется? Его же расклинит, во-первых. Во-вторых, пружины…

– Не надо мне объяснять! Я все это знаю! Вы только не шумите. Они шума не любят.

Фу ты, господи! Пугливый какой, думаю. И суеверный. Зря я все это с лифтом затеял. Но это я уж потом понял. А перед тем, как понять, я его шесть раз вешал.

Увидит меня – бледнеет. Но, хотя и не здоровается, действий не ведет. Ходит мирно.

Начал к нему дружок приходить. Тоже такой – в очках, брючки сползают, рассеянный очень. Я так думаю, что его к нему, к моему Думову, там, в Академии от месткома прикрепили, чтобы с ним ничего не случилось. От меня, значит. В сторожа.

Идут они по улице, прямо сердце сжимается: то молча шагают, кто как, сено-солома, а то вдруг заговорят, ручками начнут махать! Это, значит, идея пронеслась, – но все мимо, мимо! Потому что они пошумят, поскандалят, а потом вежливо так, за ручку, попрощаются, и по домам.