Алекс Фрайт - Не игра. Сборник рассказов Страница 3

– Сколько вам потребуется времени для перезапуска системы? – мужчина с квадратной челюстью посмотрел на нейропрограммиста.

Тот не ответил, оглядел панораму Минска и засветившиеся панели, смонтированные в сплошной экран на национальной библиотеке, кажущейся с высоты последнего этажа крупным алмазом. Гигантский логотип белорусской государственной телекомпании, вспыхнул плазменным разрядом на всех гранях здания, плавно повернулся и сменился цифрой «десять». До начала трансляции новостей осталось меньше десяти секунд.

– Девять, – все-таки ответил нейропрограммист.

– Сколько? – переспросили его.

– Полчаса: отключить автономность системы, локализовать и уничтожить вирус, перезапустить. Полчаса по времени этой планеты.

– Так чего вы ждете.

– Конца, – он отвернулся, отошел вглубь помещения. – У нас нет больше времени. Позовем остальных? Они еще успеют подняться.

– Что это? – хмурая девушка перегнулась через каменную стену и указала остальным на странные строки символов, бегущих сплошной полосой по стенам библиотеки внизу.

– Государственные новости в этой стране транслируются прямо в мозг людей. Через несколько секунд все все перезагрузятся с новой программой, где нет места нашей психоматрице.

– Так позовем остальных? – девушка поддержала вопрос нейропрограммиста.

– Зачем? – спросил широкоплечий мужчина и подмигнул остальным.

– Умирать вместе не так страшно.

Теперь все смотрели на специалиста по нейрочипам.

– Там, – он кивнул куда-то за окно, – программируется ненависть. Мы станем для них хуже клопов в постелях, тараканов в пище, саранчи на посевах. Они выжгут нас со своей планеты быстрее, чем я доберусь до аварийного источника питания системы контроля. Они уже ненавидят нас больше, чем боялись. И они возвращают наш дар обратно.

Хмурая девушка с красивым лицом перевернула скорчившееся на полу тело ногой, пристально посмотрела в широко открытые глаза Мироновича и усмехнулась:

– Когда-то, в самом начале создания психоматрицы, я изучала литературу этой расы. Пыталась разобраться, почему в одних жизненных ситуациях они испытывают неприкрытый ужас, а к другим жутким обстоятельствам в жизни они совершенно равнодушны. Один из их писателей, Толстой, кажется, сказал о книгах Андреева: «Он пугает, а мне совсем не страшно». Вот этого человека он бы испугался. Даже мертвого.

Мужчина с квадратной челюстью взглянул на темные мониторы системы контроля:

– Перефразирую вопрос. Сколько осталось нам?

Хмурая девушка безразлично пожала плечами и шагнула к каменному ограждению, вслушиваясь в нарастающий гул в воздухе.

– Не все ли равно? – весело ответил второй мужчина и подмигнул растущим черным точкам в небе.

***

Первое звено истребителей, поднявшихся с аэродрома в Мачулищах, разорвало безмятежную тишину над Минском ревом реактивных двигателей. Тройка красно-белых самолетов заложила вираж вокруг «Серебряного Шпиля» и, развернувшись, выпустила по зданию целый рой ракет, а стекла в городе уже дрожали от тяжелого гула идущих на цель бомбардировщиков.

– Неужели он должен был умереть? – девушка оторвала покрасневшие глаза от огненного смерча, бушующего на месте бывшей колонии чужих.

– Он отучил людей бояться, – тихо отозвался старый человек.

– А вы снова научили их ненависти. Чем же вы лучше чужих? – горько упрекнула его девушка.

– Ты права.

Старик опустил голову, и девушка вдруг остро осознала всю тяжесть решения, принятого этим человеком и его печаль.

Очередная волна бомбардировщиков утюжила раскаленный кратер на месте «Серебряного Шпиля», осыпалась обломками стекла и бетона национальная библиотека, расплавленная земля перетекала через проспект Независимости, и от улицы Калиновского доносился лязг траков бронетехники.

– Ты права, – повторил старик, не поднимая глаз. – Равнодушие, ненависть и полное отсутствие страха. Что может быть хуже такого человечества?

Фиалки для проклятых

Разгорающийся закат над узкими улочками Тешоара. Время, когда небо закручивается в пылающие воронки, и от огненных спиралей начинают отрываться ослепительные молнии. Я поправляю темные очки. Знакомый переулок. Замерзшая грязь, перемешанная со снегом и навозом вьючных животных, хрустит под ногами. Ветер колючими иглами в лицо. Облачка пара от дыхания. Я отбрасываю капюшон куртки из шкуры северной змеи на спину – несколько минут под жестким излучением не принесут вреда.

Низкая дверь в кабак. Я так и не научился правильно произносить его название на местном языке. Для меня это просто кабак, таверна, гостиница. Прежде чем войти, несколько секунд вглядываюсь в далекий купол Ледяной Пристани, втиснутый между острыми горными пиками. Три долгих зимних года я не был здесь.

За дверью меня встречает пьяный гул сотни глоток безобразных гуманоидов. Невыносимая жара в задымленном помещении. Факелы, задыхающиеся от недостатка кислорода. Бесформенные тени шевелятся на потолке. Стойкий запах местного самогона и прогорклого чада от подгоревшей пищи. Я сглатываю ком в горле – съесть что-то в этом притоне самоубийство. Разве что немного алкоголя. Осматриваюсь в поиске свободного стола. Рыжий отблеск в полутьме. Миловидное девичье лицо. Айхана?

Она поднимается с табурета и быстро идет ко мне. Армейские ботинки, стеганые штаны с широким поясом. На боку короткого жилета ножны с клинком. Зимняя куртка в руках. Глубокие шрамы рисунка на обнаженном плече.

– Я так давно жду тебя, Чужой.

Прижатая к сердцу ладонь, сияющие глаза, неприкрытая радость в мелодичном голосе. Я не могу оторвать взгляд от головы снежного волка на ее коже. Она проклятая, рожденная зимой. И мне столько лет знакомо ее лицо.

Крохотный каменный мешок под самой крышей. Хлипкая дверь с таким же хлипким запором. Пламя факела в железной оправе устало лижет закопченный потолок. Ветер яростно трясет кусок рваной кожи на окне, холодными щупальцами обшаривая маленькую комнату. В прорехи заглядывает огненная ночь. Небо Бельтэйна, как мазки кисти сумасшедшего художника – океан разноцветного огня, полыхающий яркими вспышками и испещренный полосами полярного сияния. Тусклые блики на отсыревших за зиму стенах. Топорно сколоченное, расшатанное ложе. Ворох одежды на полу. Тонкий силуэт бледного лица. Теплое тело, прижавшееся ко мне.

– Чужой?

Она приподнимается на локте, и оскалившаяся морда зверя на ее плече оживает в ночном свете. Я прикрываю глаза. Мне не хочется сейчас говорить. Протягиваю руку и касаюсь тяжелого золота волос. Втягиваю ноздрями запах, пропуская сквозь пальцы роскошные мягкие пряди. За долгую зиму их единственным ароматом стал дым очага. Они никогда не пахли матиолой, и она даже не слышала такого слова.

– Чужой, я дитя зимы.

Едва слышно. Три слова. Начало отчаяния и конец биографии.

– Наплевать.

Я притягиваю ее к себе. Всхлип. Лицо обжигают слезы. Она лихорадочно ищет мои губы.

Требовательный стук снаружи. Безразличный голос:

– Оплата закончилась.

Девушка сжалась, поймала мой взгляд. Жаркий шепот:

– Не оставляй меня, умоляю.

– Еще сутки, – рычу я на дверь.

Непроизвольно матерюсь вслед удаляющимся по коридору шагам. Наступающий рассвет приглушает яркость пылающего неба, разжигая огонь в ее глазах.

– Забери мою жизнь.

– Зачем?

– У меня ничего больше нет.

– Зачем?

Я повторяю вопрос. Она отворачивается. Молчит так долго, что я не выдерживаю и грубо разворачиваю ее лицом к себе. Девушка вскрикивает. Закусила губу, сдерживая слезы. Она же айхана – нежная и хрупкая, как эльфийские женщины из древних сказок. Ей больно. Я проклинаю себя за несдержанность и слишком крепкие руки. Глажу вздрагивающие плечи.

– В Ледяной Пристани найдется дом? Для нас с тобой?

Она поднимает на меня безумный взгляд.

«Я дитя зимы!».

Беззвучный крик и огромные зеленые глаза, стремительно наполняющиеся робкой надеждой, словно физически ощупывают мое лицо.

– Наплевать, – твердо говорю во второй раз. – Я заберу вместе с жизнью тебя.

Она бросается к сваленной в общую кучу одежде, судорожно роется в складках ткани. Оборачивается ко мне, держа в руках короткий обоюдоострый клинок. Неожиданно роняет его на пол, натолкнувшись на мою улыбку. Закрывает лицо ладонями. Рыдания сотрясают ее тело.

– Ты не веришь?

Я поднимаю ее на руки и укладываю на измятую постель. Нагибаюсь за кинжалом. Пробую пальцем остроту лезвия. Поворачиваю голову девушки, отбрасывая с белых плеч пряди волос. Над ее ключицей непрерывной дрожью пульсирует вена. За какую-то долю секунды вспоминаю разнообразные символы у женщин, несколько раз сопровождавших меня на дорогах этого мира. Резким движением вырезаю на ее груди круг, перечеркивая его внутри крест-накрест – старый знак Земли. Она со стоном поднимает слипшиеся от слез ресницы, недоверчиво смотрит на окровавленный кончик стального жала, прикладывает ладонь к порезу, подносит к глазам.