Фазу Алиева - Цена добра Страница 31

«Нет в мире лучшего взаимопонимания, чем между двумя подобными скорбями».

Как метко заметили мудрецы, скорбь безгранична, радость же имеет пределы. А есть особая, колючая, вечно горящая внутри скорбь у человека – скорбь по потерянному ребенку. Первые несколько дней мать, потерявшая ребенка, бывает как в горящем очаге. Она еще не осознала, что случилось, она еще не до конца поняла, что произошло. Она слышит, что говорят люди, но дальше кожи их слова не идут, не входят в сердце. Слова соболезнования, исходящие от окружающих, ее раздражают так, что просто хочется кричать, безумствовать, куда-то убежать, бежать и бежать, чтоб только не слышать эти горькие слова…

Когда погиб мой сын, тяжелее всего мне было слышать утешительные слова людей. Понятно: они хотели умным, мудрым словом хоть немного облегчить мое горе. Но это горе скорби не изо льда – это скала на скале. Как бы солнце ни спускалось ниже, она не растает, не осядет, а, наоборот, все глубже проникает в сердце, будет давить на душу, соберет воспоминания…

Однажды, когда я была в трауре, в поисках одиночества я пошла по лесной тропе… Вдруг повстречалась олениха. Она не испугалась, не вздрогнула, так и продолжала стоять с опущенной головой.

– Скажи, скажи на своем лесном языке, какая кручина тебя гнетет, я пойму, красавица-олениха? Ты ищешь маленького олененка, может, и найдешь? Я же зову: «Али! Али!» – и знаю, он никогда не ответит. Я его уже никогда не встречу. Ты меня понимаешь, олениха, только не подходи ближе – ты можешь вспыхнуть тем скорбным огнем, что у меня внутри.

Олениха чуть подняла свою опущенную голову и посмотрела на меня внимательно и грустно. Я до этого никогда так близко оленя не видела. Какая красота! Какая осанка! А глаза – два прозрачных озера. В их глубине я увидела черные скалы и поняла, что они никогда не растают. Вижу, что олениха потеряла олененка. Она, наверное, тоже видит в моих глазах такие же навечно застывшие черные скалы скорби и горя.

Я первая не выдержала и крикнула: «Али! Али!» – и слезы ручьями потекли по моим щекам. Олениха вздрогнула, напряглась, потом опять опустила голову, а когда вскоре она ее подняла, мне показалось, что в ее прекрасных, печальных глазах стоят слезы.

Не знаю, сколько мы стояли, безмолвно выражая друг другу сочувствие… Когда я уходила, олениха, сохраняя небольшую дистанцию, шла за мной до самой дороги. И потом много дней, убежав от людей, я ходила туда, где встретилась с оленихой. Она будто меня ждала, и мы без слов смотрели друг на друга. А потом я начала читать ей свои стихи, посвященные памяти сына. Мне казалось, что она понимает каждое слово.

Однажды, когда я прочитала стихотворение «Хищница», олениха вытянула шею, подняла голову, и мне показалось, что она застонала.

Оглядчиво жизнь моя движется,Тревожно мое бытие.Неужто судьба моя – хищница,А я – лишь добыча ее?Но хищница эта особая:Не плоть ей нужна, а душаИ улицей, а не чащобоюКрадется, неслышно дыша.То радость надежды оттяпает,То сладкие слезы любви,То вырвет незримою лапою,Благие сомненья мои.Мне ль знать ее планы жестокие,Ведь только пред фактом бедыЯ вижу ее неглубокие,Но полные крови следы.

Возможно, мне показалось, что олениха понимает мои стихи, полные боли и скорби… Что только не бывает с человеком, убитым горем!

Кто мне подсказал?

Моя грустная мама, как грустный рожок,Моя легкая мама, как легкий снежок,Моя нежная мама, как утром роса,И веселая мама, как птиц голоса.Тает мама моя, как под солнцем снега,Леденеет она, как под снегом река.Верящая моя, любящая моя,Что ты не сделала, сделаю я.Дети твои не боятся тревог,Битвы, труда, бесконечных дорог.

«Раскаяние – это слишком поздно приходящее сознание».

Верить в это трудно, но это было именно так. Тот день для меня был очень насыщенным: приняла много посетителей с заявлениями, и еще на встречу со мной приехала с кутана группа школьников с учителями. Они читали мои стихи, и я читала, вопросы, ответы, и я вернулась домой очень уставшая. Когда начала ужинать, меня осенила мысль: может, мама тоже хочет кашу из кураги? Часом раньше я ей звонила, она сказала, что чувствует себя хорошо. Не знаю, как это объяснить, как будто кто-то управлял моими руками, я положила кашу в пиалу, обильно полила урбечом, завернула и пошла к матери. Все это я делала так спешно, будто с моего пальца упало колечко и оно катится с горы вниз. Острая боль охватила мое сердце: я испытывала потребность сказать матери: «Прости меня, я была своенравная дочь…» Моя мама была жесткой женщиной; не помню, чтобы она когда-нибудь прижала меня к груди, обняла, приласкала. Всегда находила, к чему придраться, за что поругать. Хотя в течение каждого дня я маме звонила по нескольку раз, спрашивала, не нужно ли чего, что она ела, кончились ли ее лекарства, я через день прямо с работы ехала к ней. Первое, что я делала, я целовала каждый пальчик ее руки. Мама улыбалась и говорила: «Вот так она меня целует, а я говорю: «Мои руки похожи на высохшие, упавшие с дерева ветки, неужели тебе не неприятно?» Когда я слышала эти слова, я плакала: «Что ты говоришь, мама!»

В тот вечер мне не хотелось уходить от мамы. Приехали мои сестры, живущие в Хасавюртовском районе, они купали маму, убирали в доме, каждый раз привозили ей свежие продукты. Не знаю – почему, но в тот вечер я решилась на разговор, который давно держала в себе.

– Мама, я давно хотела попросить у тебя прощения, я тебе доставила много хлопот, все делала, как я хотела.

– Во всех твоих упрямствах виновата, доченька, я. Прожила я трудную жизнь, сама сиротой росла и самой пришлось растить четверо сирот. Не знаю, как перед Аллахом ответить за твое замужество; каждый день прошу у него прощения. Перед моими глазами та картина, как ты еще совсем ребенок – не было тебе и 15 лет, убежала на кладбище и, держась за могильный камень отца, кричала: «Я замуж не хочу, я хочу учиться! Защити меня, папа!» Но я тебя уговорила, выдала за человека, который на 15 лет был старше тебя. Ты меня прости, доченька.

Мама плакала, обнимая меня, и я плакала вместе с ней. Мама никогда не жаловалась ни на что, а из своей нелегкой жизни часто вспоминала смешные случаи… Я ушла домой, а на другой день, разговаривая, сидя на диване, мама умерла. Ей было 92 года… Удивительно: кто же подсказал моему сердцу днем раньше помчаться к ней, чтобы сказать: «Прости, мама!»

Хаписат Магомедовна, мой друг, когда пришла на соболезнование, стала утешать меня, хотя я держалась, уговаривала себя: дай, Аллах, каждому дожить до 92 лет, но боль в сердце не утихала.

– Фазу, у матерей не бывает возраста; говорят, что только в тот день, когда мать закроет глаза навсегда, у детей из сердца падают цветы души в ее могилу. Мне очень жаль тех, кто уже похоронил своих родителей, еще больше жалею тех, кому это еще предстоит пережить.

– Да, Хаписат Магомедовна, я чувствую, что цветок моей души с корнем вырван болью и скорбью по матери, и я уже не дочка ее и уже совсем осиротела, – ответила я.

В безумствующем мире этом,Где град свинца уже давноРасправился с медвяным цветом,Тебя оплакивать грешно.Ты в ранней роздыми весенней,Душой спокойна и светла,Легко, без страха и мучений,В своей постели умерла.Не я ль глаза тебе закрыла,Прочла Коран – лицом к лицу —И, как невесту, обрядилаТебя к небесному венцу?

Давайте тех солдат оплачем,Оставшихся без похорон,Кто смерть нашел в бою горячемИ не был с миром погребен.О, сколько в мире матерейПлатков не сбрасывают черных,И вдовье горе все страшней…Мать успокоилась в могиле,И ты, Аллах, судящий нас,Прости нам слезы, что пролилиМы над усопшей в горький час.

Она одна на всю округуНам заменяла до концаИ бескорыстную подругу,И милосердного отца.Кого печаль поныне гложет,Кто опустил в могилу мать,Тот нас понять, наверно, сможетИ наши слезы оправдать.А тем, кто, мать свою лелея,Со страхом ждет разлуки с ней,Скажу, их загодя жалея:Не может часа быть черней.

Очень часто Аллах мне подсказывает, что надо спешить и тут, и там, сделать то и другое дело. Алхамдулилла, я успела сказать матери: «Прости!»