Фазу Алиева - Цена добра Страница 30

Я первый раз видела, чтобы бабушка так плакала, я обняла ее и тоже стала плакать.

– Не надо, не успокаивай меня, внученька, иногда слезы очищают, после них душа светлеет, будто радуга всеми цветами осветила ее. Печаль камешками собирается, и, когда становится большой скалой, трудно бывает ее нести. Поплачешь, легче становится. Иногда я думаю, что печаль бывает разная: одна печаль очищает человека, а другая камнем падает в сердце и душу, и слезы высыхают там, где-то на дне; хочешь плакать, но слезы не идут, сердце кровоточит, а глаза сухие. И эта печаль съедает человека, как ржавчина железо. Алхамдулилла, Аллах, пусть хуже не будет.

Я запомнила все слова и поступки бабушки, но истинный их смысл понимала с годами. И моя жизнь складывалась трудно; ведь сиротам самим приходится прокладывать дорогу, для счастливчиков они люди второго сорта. Если своим трудом и целеустремленностью они отличатся, то им завидуют самой черной завистью. В моей сознательной жизни, особенно с того дня, как я начала писать стихи, печаль всегда жила во мне, но слезы растворяли ее – я могла плакать. Теперь я понимаю, что имела в виду бабушка, когда говорила: «Можешь плакать, легче становится».

Я иду в одиночестве по парку, останавливаюсь около каждого дерева, слышу шелест листьев: «Плачь, плачь, легче будет». Но слезы не идут, я там, в горах, я держу за руку своего первенца Али, который лопочет что-то своим смешным детским языком.

Какое это было счастье! Но Аллах взял его к себе в самом расцвете молодости. Внутри меня не печаль, а иссушающий, всепоглощающий огонь. Я хочу плакать, кричать, но не могу… Я держу за руку Алика, и мы бежим по зеленой лужайке. Я понимаю, что меня мучает то, что не так давно было радостью, меня съедают превращенные в камни слезы.

Я никогда не думала, сынок,Какою без тебя земля предстанет,Но часто думала, что с нею станет,Когда покину землю я в свой срок?Я представляла: над моей могилойСтоишь ты, молча голову склонив,И слышишь, как молю из бездны стылойАллаха я о том, чтоб ты был жив.

Вестница смерти

За утешеньем к людям никогда яНе шла сама – они ж, коль что не так,Идут ко мне. К примеру, вся в слезахЯвилась женщина немолодая,Колечко потерявшая свое —Три грамма драгоценного металла…Я сына потеряла, но ееЗаботливо и долго утешала.

«Терпение – это искусство, лучшая религия».

Уже сгущались сумерки, когда я с дальнего родника возвращалась домой. Каждый день я ходила со своим маленьким кувшином на дальний горный родник, чтобы набрать воды для питья. Этот родник считался святым; сам небольшой, он давал всему аулу для питья воду – чистую, как козьи глаза, и холодную, как лед. Пьешь, набрав в пригоршни, и чувствуешь, как она проникает в каждую клеточку; и человек становится легким, крылатым. А для других нужд в ауле была в избытке другая вода. Не знаю, почему аульчане ходили за водой или на рассвете, или в сумерках…

Поднимаясь на последнюю ступеньку, я услышала какой-то незнакомый птичий голос, похожий на плач, оглянувшись, увидела, птицу. Она была маленькая, лохматая, с большой головой и огромными глазами. Но что-то пугающее, настораживающее было в ней. Она продолжала печальную песню, не обращая на меня внимания.

– Бабушка! Бабушка! Там какая-то птица плачет, – вошла я в комнату, снимая со спины кувшин.

– Наверное, крыло сломала! – выбежала бабушка и, увидев птицу, воскликнула:

– Вабабай, это же сова! Аллах, зачем ты ее опять к нам привел?

Подняв руки, бабушка, начала читать молитвы. А я сняла платок и, размахивая им, хотела выгнать сову.

– Нельзя, оставь ее, Фазу, потом она сама улетит.

Бабушка поспешно села на молитвенник. Я вошла в коридор и слышу, что бабушка плачет, приговаривая: «Аллах, сжалься над нами, за семь дней до гибели отца этих сирот она тоже прилетала и долго пела свою скорбную песню; на этот раз она принесет нам счастье. Аллах, отдали от нас горе, защити молодые жизни…»

Когда я вошла, бабушка продолжала читать молитвы, но я бросилась к ней, обняла и зарыдала.

– Бабушка, сова! Это же вестница смерти?

– Тьфу тебе на язык, это ночная птица; днем она не видит, поэтому она летает в ночи. Успокойся, моя ласточка, Аллах милостив. Иди, посмотри, не улетела ли сова.

Я шла, и ноги мои дрожали, все внутри собралось в один тревожный комок. Вытирая кончиком платка слезы, я вышла – совы уже не было. Но боль съедала меня, я боялась, что мама умрет.

– Она улетела, бабушка! Скажи, моя мама умрет?

– Она с эти горем и улетела, иншаалла!

Бабушка подняла голову от молитвенника и тихо сказала:

– Ты маме не говори, что сова навестила нас, поняла?

– Поняла, бабушка!

У меня несколько дней болел левый бок; когда мама была дома, я от нее не отходила ни на шаг, все время смотрела на нее, а когда не могла сдержать слез, уходила в другую комнату.

Прошло дней десять-двенадцать, ночью я проснулась от разговоров и увидела такую картину: мама плачет, бабушка сидит у печки, а мой младший брат Магомеджавгар мечется на своей постели. Когда я подошла поближе, мне показалось, что я у горящего очага – такой от него шел жар.

– Быстро иди, Фазу, разбуди Гайдара. Пусть он срочно едет в больницу за врачом, Магомеджавгар тяжело заболел.

Я пулей полетела к дяде Мансуру и разбудила их. Моя мама санитаркой работала в больнице, где главным врачом была Сенкевич Раиса Петровна. Доктор очень любила мою маму и всегда помогала нам.

Она приехала и без долгих разговоров распорядилась:

– Быстро в больницу!

– Что с ним? Что с ним? – повторяла мама.

Мы все, кроме двух маленьких сестер, поехали вместе с мамой в больницу. Два дня он не приходил в себя, а на третий день на рассвете умер.

– Это сова! Это сова! – кричала я.

– Здесь, что, сова была? – схватила мама меня за руку.

– Была, мама, была, но бабушка запретила тебе говорить.

– Ах, проклятая вестница смерти, перед гибелью Али она тоже прилетала! – начала кричать мама.

Мне иногда думается, что я рождена переживать и страдать. Когда я вспоминаю о пережитом, уже не проливаю таких обильных слез; видимо, под тяжестью могил они ушли слишком глубоко. Не дай Аллах никому нести в себе могилу любимого сына. Одно сознание, что я больше никогда не увижу его сияющее лицо, не услышу его звонкого смеха, точит меня изнутри.

Странная эта вещь – смерть, понять ее невозможно. Были бабушка, папа, мама, братья, муж, сын Али. Их уже нет. Я осталась как без крыльев, томимая тоской. Ищу одиночество, чтобы наедине с собой тихо читать стихи.

Забудьте ту, какою я слыла,Забудьте ту, какою я была, —На белом свете нет ее в помине,Как нет и дня вчерашнего отныне,Как нет травы на скошенных лугах,Как нет воды в иссохших родникахИ дерева в безжизненной пустыне.Осыпавшийся цвет невозвратим,Ушел мой сын, и я ушла за ним,Была огнем я, а не тусклым дымом,Жар-птицею, гордящейся своейКрылатой долей, Медом для друзей,Для недругов мечом неотразимым.Мне память эта нынче не мила —Забудьте ту, какою я была,Нет крыльев у меня, исчезла сила,Поникла я, пройдя через грозу,И прежнюю веселую ФазуВ себе без всякой жалости убила.

Это было в тот год

Как-то утром на опушке тихой,Заслонившей дальний окоем,Встретилась я с робкой оленихой,И насторожились мы вдвоем.Но порой бывает, как в тумане, —Что со взгляда первого в кровиВозникает искра пониманья,А не только смутный зов любви.И о страхе сразу я забыла, —Скорбное изящество храня,Олениха молча и унылоСквозь листву смотрела на меня.Столько в этом взгляде было боли!То ли олененок пал в лесу,То ль ушел олень по доброй волеИ унес могучую красу.

«Нет в мире лучшего взаимопонимания, чем между двумя подобными скорбями».

Как метко заметили мудрецы, скорбь безгранична, радость же имеет пределы. А есть особая, колючая, вечно горящая внутри скорбь у человека – скорбь по потерянному ребенку. Первые несколько дней мать, потерявшая ребенка, бывает как в горящем очаге. Она еще не осознала, что случилось, она еще не до конца поняла, что произошло. Она слышит, что говорят люди, но дальше кожи их слова не идут, не входят в сердце. Слова соболезнования, исходящие от окружающих, ее раздражают так, что просто хочется кричать, безумствовать, куда-то убежать, бежать и бежать, чтоб только не слышать эти горькие слова…