Роман Сенчин - Зона затопления Страница 32

В школе учительница часто повторяла: «Литература учит. Учит, как надо, а как не надо, что хорошо, что плохо».

Да, может, и учит, да толку-то… Внутри себя человек может быть сколько угодно и честным, и правильным, и справедливым, а обстоятельства постоянно заставляют его поступать против совести и убеждений. Хм, есть такая невеселая шутка: «Трудно быть человеком – люди мешают».

Писатели в тот раз целый день бродили по улицам, заходили во дворы, в избы, слушали людей, кивали, сочувствующе вздыхали. Написавший книгу про свою затопленную родину всё потирал глаза, кривил, как от боли, лицо. Молчал… Словно на место скорого природного бедствия они приехали, осматривали то, что должно быть вот-вот уничтожено каким-нибудь ураганом, цунами. Но ведь не природное бедствие надвигалось на деревню и на весь этот край, а рукотворное. Остановимое.

Если всем дружно заявить: «Нельзя!» – оно не случится.

Но никто из писателей, сочувствуя, сострадая, не взял и не сказал: «А давайте не уйдем. Останемся. Не имеют они человеческого права гнать людей со своей родины». Может, и глупо, и наверняка бесполезно, но чего-то такого большинство пылёвцев ждали. Заверяли писателей, что не хотят уезжать, не видят себя не здесь. Даже желающие перебраться в город на людях выражались осторожно:

– Интересно бы, конечно, пожить благоустроенно, но жалко это все… Ведь канет навечно.

Некоторые выкрикивали в отчаянии:

– На что нам кормиться?! Тут хоть картошки наро́стим, рыбы поймаем, куриц держим… свиней. А там? Перемрем ведь с голоду-у!

Ирина Кайхер, социальный специалист, объясняла гостям, что это не просто эмоции:

– Тем, кто работал здесь в совхозе, выделены паи по двенадцать гектаров. У кого дом в частной собственности – жилье обещают предоставить в частную собственность… И это – всё. Ни земли не обещают, ни работы. А у большинства, да почти у всех, никаких сбережений – не из чего копить. Бросают людей, как в пропасть.

Писатели кивали, явно искренне разделяя боль, но отмалчивались. Не замечали или не хотели, боялись замечать, как надеются местные услышать от них нужные слова. Даже вопросы задавали скупо.

Лишь один раз – по крайней мере, при Алексее, – старый писатель спросил о том, что могло бы взорвать людей:

– А если откажетесь выезжать?

– Да, мы этот вопрос поднимали, – сказала Ирина. – Нам ответили, что оценят на глаз избу, усадьбу, дадут на руки сколько там посчитают нужным – пятьдесят тысяч, семьдесят – и насильно посадят на паром, отвезут до города, а там дальше – как хочешь.

– Но ведь это незаконно! – возмутился другой писатель, полный, в очках.

– Да уж наверное незаконно. Надеемся, до этого не дойдет, но все равно… Как люди жить будут, на что – я не знаю.

– Оккупация! – плачуще выкрикнул третий гость, с седой острой бородкой. – Пришел враг! Будто при оккупационном режиме…

Старый писатель сморщил свое плоское челдонское лицо, отозвался:

– Не в этом дело, Валя, не в этом… Если бы Россия была одна на этой земле, то можно было бы миновать. Но когда пошла такая гонка, что уж было делать? Пришлось соглашаться с этим со всем и заваливать реки, пускать ракеты, поливать землю бетоном…

Вечером писатели сели в катер и отправились в Кутай, бывший райцентр, где еще работала заежка. А совсем недавно, уже здесь, в квартире, Алексей случайно увидел старого писателя по телевизору.

– Народ отступился, – журчал его тихий, бессильно лепечущий голос. – Если раньше он отступался, то ненадолго. Он брал себя в руки. А тут он не захотел уже. Он устал.

Алексей рассердился:

– Да не устал! Не устал, а запутался. Что нам делать было? Скажите!

Посмотрел на экран, на изрезанное глубокими, как рубцы, морщинами лицо писателя, ожидая ответа. Но тот журчал о другом:

– Сейчас, мне кажется, обречен весь мир. Подошло время негодности этого мира.

И такие слова пригасили негодование; стало жалко старика, доживающего с такой уверенностью. В негодность мира Алексей уж точно не верил, наоборот, считал, что мир становится лучше и лучше, и если бы воплощать все изобретения, применять достижения, то жилось бы вообще отлично. Пока же люди из-за лени или жадности ведут себя на Земле, как бандиты, прилетевшие с другой планеты. Высосут эту и вернутся обратно, на какую-нибудь свою Альфу Центавру.

Но скоро человечество одумается и поймет, что Земля – родная и единственная, не надо губить ее, нельзя так бешено выкачивать нефть и газ, косить леса. Одумается, станет беречь Землю и самих себя, своих потомков.

Писателя понять, конечно, можно – часто Алексей наблюдал, как чувствующие близкую смерть озлобляются на всё вокруг, разругиваются с детьми, не хотят никого близкого видеть, зато могут первым встречным излить душу. Так, видно, и здесь: «Мир обречен… негодность этого мира…»

Теперь, после вопроса дочки, почему не сопротивлялись, Алексей не раз вспоминал о том писательском визите. И ведь действительно, призови они, уважаемые, известные на всю страну люди не выезжать, остаться там – «Где у вас свободная избушка? Мы с вами!» – большая часть людей поддержала бы. Кто-то бы, конечно, уехал, но в основном остались. Только и ждали чего-то такого, какого-то подобного слова, поступка… И увидел бы тогда старый писатель, что не отступился народ. Поддержал бы и Кутай (а там тысячи три жило), Сергушкино, Проклово, Усово, Большаково…

Брюханов ярко, до мурашек, представлял это почти восстание и тут же хмыкал над собой, но от этих хмыков картинки становились только отчетливей, как-то слаще… В детстве любил фантазировать, и вот на пятом десятке вернулось.

Порой он вполне серьезно рассуждал: «Заяви они, что остаются в деревне, и там бы, наверху, перепугались. Такие люди, а готовы с народом… И ведь можно было если не спасти Пылёво, Кутай, то хотя бы под это участки выбить, условия лучше… компенсаций добиться».

– Тьфу! – отплевывался; вместо сладости мечтаний, в которых он сам и остальные были героями, готовыми держаться на своей земле до последнего, стало муторно, как только появились мысли-расчеты, корысть.

Но корысть ли – клочок земли под огород, баньку, сарай?.. Хоть было бы куда сунуться. В земле поковыряться, гвоздь в доску вбить.

«Долго мы здесь не протянем, взаперти, – слоняясь по квартире, думал Алексей. – Одуреем, перегрыземся, разбежимся».

И все чаще выходил на лестницу, подолгу курил, сидя на бетонной ступеньке, подложив под зад один из прошлогодних дочкиных учебников.

Глава седьмая

Эксгумация

Первое после переезда лето проводили в городе. Отправиться куда-то далеко – в крайцентр или тем более на море – не было денег, да и на отпуск еще не наработали, выезжать же в тайгу, на реку не хотелось. Какая-то обессиливающая злость скручивала: вот совсем недавно было это рядом, в ста шагах буквально, давалось даром, составляло мир, в котором жил, а теперь отдалилось (то есть ты отдалился), и для встречи с рекой, с тайгой требуется с полчаса езды по кочковатой дороге… «Да пропади оно!» – хотелось крикнуть в ответ на ворохнувшееся желание помчаться на моторке по реке, войти в лес с ведрами, торбой за спиной, предвкушая, что сейчас начнутся и грибы, и ягоды, да так рясно, что вмиг вся тара будет забита.

С бывшими земляками Алексею Брюханову встречаться не хотелось – только душу бередить, – к своим родителям, к родителям жены ходил через силу, как обязанность выполнял.

И те и другие жили в двухквартирных коттеджах. В разных, но по соседству.

За год успели обустроить жилища, доделать недоделки, исправить брак. Выкопали подполья, хоть и неглубокие, но для картошки, десятка банок солений хватит; главное, чтоб не промёрзли… Огородили придворовую территорию штакетником (заборы в жэке ставить запретили), матери посадили цветочки, по паре-тройке узеньких грядочек морковки, лука, петрушки. За задами поставили крошечные, чтоб вид не портили, сарайки, официально являвшиеся будками для собак.

У родителей Алексея собака была – привезли из деревни старого, с седой мордой Трезорку.

На паром Трезорка поднялся спокойно и всю дорогу пролежал у ног отца; на новом месте дал посадить себя на цепь, но через несколько дней забеспокоился, стал рваться, выть, облаивал всех, кого видел, будто это они взяли и увезли, приковали здесь. Соседи жаловались: «Никакого покою!»

Несколько ночей отец рядом с ним провел, уговаривал перетерпеть, рассказывал, что теперь это их дом. Кажется, уговорил. Или сломал один старик другого. Теперь Трезорка даже в духоту лежал во встроенной в сарайку будке, ни на что не обращал внимания. Миску замечал, только когда отец раз десять прикажет-попросит:

– Ешь давай, ешь… Поешь, Трезорка…

– Ты с им, как с дитём, – посмеивался кто-нибудь из прохожих. – Как ни увижу – собаку нянчишь.

– А что еще делать-то? И жалко – подохнет с тоски.

– Ну да-а, животные это тяжело переносят. Эт человек ко всему привыкает.