Елена Колина - Воспитание чувств: бета версия Страница 32

У Энен в голове запутанный клубок. Записал, но не знаю, зачем мне все это? При чем тут я?

– Я бы не предала любимого человека, хоть бы меня резали, – возмутилась Алиса.

Энен легко улыбнулась, пожала плечами:

– Но тебя же еще никогда не резали, так что ты не знаешь, не можешь быть уверена…

– Нет, я знаю, нет, я уверена.

– Ну, нет так нет.

– А что вы так волнуетесь?

– Я?.. Я, как любой человек, иногда вела себя хорошо, иногда нет, но ведь исправить уже ничего нельзя, мои нехорошие поступки уже встали в цепочку, стали причинами других поступков, плохих и хороших. Я не волнуюсь, нет.

Разве плохой поступок может стать причиной хорошего? Непонятно.

Потом Энен ушла. Перед уходом погладила Скотину по голове. Сказала: «Малыш, люди выживают даже в лесу, благодаря уму и отваге». Она имела в виду, что тут, на Фонтанке, лес?

Алисе она ничего не сказала. А что говорить, если все ясно: Роман уехал на машине пьяный и с пистолетом.

Я остался ночевать на работе.

Утром кто-то позвонил и сказал: «Можете его забрать, ментовка на Лиговке, у Московского вокзала, нужно принести его паспорт».

Ну, я пошел и забрал его. Я еще никогда не был в милиции.

В милиции было обычно: вошел, там комната, в комнате прилавок, за который нельзя заходить, за прилавком сидит рыжий милиционер. Я сказал: «Я за Романом Алексеевичем». Сказали ждать. Через пять минут вышел Роман. Веселый, злой. Сказал: «А-а, Петр Ильич, это ты…», а милиционеру: «Ну, мент поганый…» Тот дернулся, но Роман сказал ему: «Спокойно, рыжий, за все заплачено». И мы пошли домой.

Роман рассказал, что произошло. Они поехали по Невскому, совсем немного проехали, от Фонтанки до Садовой. На светофоре к ним подъехала машина ГАИ. Роман высунул из окна руку с пистолетом и стал орать: «Менты поганые!» Их забрали. Повезло, что стрелять не стали. Хорошо, что пистолет был не заряжен.

– А если бы был заряжен?

– Тогда бы так легко не откупился. Было бы дороже. …Слушай, ты вот думаешь про Жанну… А ты не думай.

Откуда Роман знает, о чем я думаю?

– Ты же не дурак, не ребенок, чтобы думать о ней, распускать сопли – ах, ах… Все существует для чего-то. Ну, ты что-то ешь, что-то пьешь… используешь по назначению.

На Фонтанке у нашего дома нашли кавказца. Он подошел к нам и посмотрел, и Роман сказал: «Ладно, пошли с нами». Не каждый человек взял бы чужого огромного кавказца домой.

Роман сказал, что кавказец породистый и молодой, не больше года. Кавказские овчарки огромные! Ничего себе, этому не больше года, а такой огромный! А какой красивый! Рыжий, местами черный.

Роман назвал его Мент. Сказал, что у него все время перед глазами рыжий мент с Лиговки, потому что он еще не протрезвел. И собака поэтому будет Мент.

Это все.

Я стараюсь не думать о Жанне. Я не хочу быть дураком и ребенком. Я думаю о Романе. Он мог бы просто встречаться с ней как с проституткой, а ходить с ней в гости, в рестораны – зачем? Ему смешно, что он повсюду с проституткой? Или ему смешно, что он всех обманывает? Он делает это, чтобы думать, что все дураки?

Присел

Будь это роман, можно было бы сказать, что в тот вечер начал разрушаться кокон, в котором существовал наш хрупкий альянс, не признающие своего родства Алиса со Скотиной, мы с Энен, то ли служащие, то ли друзья… Что начиная с этого вечера все пошло не так. Но мы были не в романе, а по конкретному адресу на Фонтанке, у Аничкова моста, и со следующего моего рабочего дня все продолжалось точно так же – плюс Мент.

Мент не просто прибавился к компании, с Ментом в доме стало больше семьи: он физически сблизил Алису и Скотину: ложился к Алисе на диван, следом забирался Скотина, прижимался к большому теплому Менту, как будто тот его мама, – так они втроем лежали, гладили Мента в четыре руки и были похожи на семью, а не на впопыхах собранных по миру детей.

То ли Романа тоже притягивал Мент, то ли ему было стыдно за оргию на глазах у детей, за смешение жанров, но Жанна больше не появлялась, – а может быть, она просто ему надоела. Почти все вечера Роман чинно проводил с нами – с нами и своими женщинами. И в каждую я озабоченно вглядывался, чтобы не принять проститутку за ангела, но нет, ничего такого не было. Из череды женщин, прошедших перед нами, мне запомнились три: одна была интеллигентная, другая мать Скотины, третья Даша.

Интеллигентная (кажется, Роман звал ее Иркой) была дочерью университетского профессора (Энен сказала «профессорская дочка в третьем поколении»), она даже двигалась интеллигентно, не занимала много места в пространстве, не жестикулировала, не повышала голоса. Они с Энен подружились. Когда Роман привел ее к нам, Энен читала Скотине «Самовар» (Скотина все время требовал от нее «Мама Няма аманя», и она перечитала ему всего детского Хармса). Ирка сказала: «Здравствуйте… знаете, я в детстве не понимала, что в нем такого, в детстве же не понимаешь, как Хармс раздвигает сознание, тебе просто хорошо… А потом уже понимаешь – поэтика абсурда, но оказывается, с детства ты совсем не изменился, тебе просто хорошо…» Энен сказала: «Считают, что он придумал другой мир, но…», Ирка сказала: «Но это не придумывание, он не придумал другую реальность, это не описание другого мира, он жил в нем…», – в общем, они с Энен бросились друг к другу, как потерянные близнецы. А мы с Алисой увидели культурный код в действии, поняли, как говорят на одном языке.

Ирка была независимая и деликатная (нечастое сочетание): мгновенно, но без настойчивости подружилась с Алисой, со Скотиной обращалась как с разумным человеком, оставалась ночевать, не подчеркивая отношений с Романом, как будто пришла ко всем, засиделась и осталась ночевать, потому что рано на работу. Ирке не нужно было ни на завод, ни в сберкассу, она была аспиранткой в университете, ей не нужно было рано на работу, но как будто бы нужно, вот она и ночует.

С Иркой украшали елку. У Романа семейной новогодней коробки с игрушками не было, игрушки принесла Энен. Разложили игрушки на письменном столе, рассматривали каждую, привязывали нитки, потом совещались по каждой игрушке – примеряли на елку, прикидывали, какую куда. Наверх птицы на прищепках, вниз огромные морковки и шишки, в середину картонные игрушки пятидесятых. Для макушки у Энен были звезда и пика, на выбор, Скотина выбрал звезду и вдруг заплакал. Никогда не говорил о маме, а тут вдруг сказал: «У нас с мамой была звезда, пусть здесь будет звезда». Алиса надулась, она хотела пику, но Ирка без упрека, без всяких «ты взрослая, а он маленький, он же твой брат» попросила: «Ну, Али-иска…» Ирка была хорошая. Но не то, что называют «хорошая, но скучная», не то, что Роман был с ней, как будто пил кефир, полезно, но не зажигательно, нет. Он был с ней спокоен, нежен и как бы заинтересован. И она была очень красива, не «красивая девушка», а настоящая, редкая красавица с лицом как на картине Модильяни, с неожиданно при своей классической красоте современной фигурой, длинноногая, не хуже Жанны… Чем такую прекрасную Ирку привлек Роман? Ну, наверное, к Роману ее привязывала страсть, но страсть незаметная, ненавязчивая. Во всяком случае, при нас она ее не демонстрировала.

О том, что произошло, куда делась Ирка, мне рассказала Алиса. Они сидели втроем – Роман, Алиса, Скотина – и ждали Ирку, она должна была прийти после вечерней лекции. Ирка только начинала читать лекции и после каждой лекции летела как на крыльях, – ура, получилось!

– Ирка идет, – сказал Скотина, сбегав к домофону.

– Ну так открывай, – сказала Алиса.

– Не открывай, – сказал Роман.

– Звонок, Ирка звонит в дверь, ты что, не слышишь? – удивилась Алиса.

– Слышу, – сказал Роман.

Ирка звонила в дверь удивленно долго, ведь Материя внизу сказала ей, что все, и Роман, дома.

Ирка звонила, Мент лаял, Роман не открывал. Ирка звонила-звонила и ушла, больше мы ее не видели, Роман сказал: «Я ее выгнал, надоела».

Аня, мать Скотины, – c ней был договор, по которому она отдает Роману ребенка взамен на диван, – запомнилась мне навсегда, хотя я никогда ее не видел. Роман называл ее «дура-малолетка». Дура-малолетка была откуда-то из провинции, в Питере совершенно одна, – и вдруг собралась в Америку с целью выйти замуж (не знаю, почему в Америку, тогда каждый протаптывал собственные тропы). Роман не дал ей денег на билет, предложил: «Возьми диван, продай, купи билет и п…й нафиг в свою Америку и больше не появляйся». Она продала диван, купила билет, вышла замуж, приехала повидать Скотину. Материя сказала ей: «Роман Алексеевич велел вас не пускать». Условия обмена Скотины на диван были жесткими, в их устном договоре мелким шрифтом значилось, что она отдает сына навсегда. Воевать с Романом за Скотину было невозможно – силы неравны, она заплакала и пошла нафиг в Америку. Материя донесла Алисе: «Она хорошенькая, беленькая, как зайчик, где же тому зайчику против Романа Алексеевича», Алиса гордо ответила: «А то!» и, подумав, добавила: «Но лучше бы папа отдал ей Скотину… Не понимаю, зачем он папе». Скотина имел в ее глазах весьма сомнительную ценность: слишком крикливый, слишком прыгучий, слишком Скотина.