Василий Яновский - Портативное бессмертие (сборник) Страница 32

Но он выбрал подданство, ненавидя переселенцев,

Явившихся издалека и пьющих чай далеко за полночь.

О, скольких таких потомственных псов

Юноша встречал, передвигаясь на запад и за океан!

Создавалось впечатление, что эти пегие собаки —

Часть почвы и стихий, без них зерно не умрет.

А если не умрет, то и не воскреснет.

Раз совершенно бесшумно, точно в древней сказке,

Кобель подкрался к юноше и вцепился в икру.

Корней глубоко понимал тогда метафизику этого пса

И даже не смазал йодом укус (вопреки советам отца и сестер).

«Не бешенство, а Ленин, Адлер {22} , Фрейд и Павлов двигают собаками,

И только собаками!» – уверял юноша и повторял потом

На других континентах, когда его кусали пегие ищейки.

Тогда юноше впервые померещилось… Он бредет по окраинам

Млечного Пути, сзади подкрадывается чудовище с тонкой

Вытянутой шеей, как у созвездия Пса, и молча вонзает острые зубы.

Страшная битва предстоит Корнею на новом пустыре.

А вдали

Одно окно сияет: там тоже отец в постели, две сестры за посудой

И толстый молодой кот прыгает с койки на теплую лежанку.

Так закончил Конрад, сам удивляясь силам, вызвавшим к жизни эту поэму. Как ни странно, декламация под аккомпанемент гитары произвела плохое впечатление на подвыпивших слушателей; все только ждали знака проповедника или Ипаты, чтобы обрушиться на новоявленного сочинителя. Фома ловко отполз к другому костру, ожидая немедленной потасовки (где и притаился на манер беспомощной ядовитой змейки).

Конраду не полагалось упоминать о своей мифологической жизни у рубежей Европы. «Надо, однако, узнать подробнее мою биографию», – брезгливо хмурясь, подумал Конрад, сердясь на себя за нелепый промах, совершенный исключительно под влиянием алкоголя. (Кроме того, что он жил в Чикаго, где встретился с молодой Ипатой, а потом уплыл в Корею, ему ничего не было официально известно о своем прошлом.)

К счастью, Бруно, все время молчавший и, видимо, плохо переносивший перипетии тризны, вдруг вмешался и в свою очередь начал вспоминать эпизоды из детства или, точнее, прадетства. Народ вокруг костров охотно слушал его рассказы, не меняя, впрочем, хмурого и грозного выражения лица и не забывая то и дело прикладываться к фляге.

Ребенком с розовым обнаженным пузом Мы играл на песчаной отмели возле отца или деда, чья голова напоминала вершину горы, покрытую ледниками. Солнце уже исчезало, заливая косым сиянием пурпурный океан, покрытый крупными складками, словно ступенями, что делало его похожим на выпуклую безграничную лестницу жизни. Рыбы, крабы, лангусты, креветки ковыляли, уплывали, скакали, пятились назад вслед за уходящим морем. Змеи, драконы, тиранозавры, жующие папоротник киты уползали, уносились, убегали, прятались в хвощах. Гнусы, мотыльки, птицы улетали в прибрежные заросли, пропитанные испарениями кратеров.

– Ну как ты останешься один! – вздыхает дед, чья борода похожа на Ниагару. – Уйди назад, отступи на время.

Дитя заливается звонким смехом:

– Нет, на этот раз я останусь.

– Но тебя съедят, – говорит могучий старец. – Аспиды сигают в кустах.

– Никто Мы уже не слопает, – возражает дитя с розовыми пятками. – Опаснее всего была Твоя любовь.

– Страшно оставить малютку среди чудовищных теней, – все еще сомневается великий собеседник. – Помни, сын уже был заклан при сотворении мира.

– Ну, будет, чего там, право, – утешает крохотный Мы с льняными волосами.

– Вырастет Каин, невесело это. Значит, не боишься?

– Зачем бояться? Ты ведь в Мы, повсюду эллипсы с двумя центрами Зачем бояться?

– Ну, поедим, дитя, – решает старец и крошит в лоханку сухарей, льет соленой водицы. Мы ест чудесную тюрю [42] , равной которой он уже никогда не едал больше.

– Я помню, как Мы восхищался марсельским буйабесом [43] перед отъездом сюда, – торжественно прерывает слепой проповедник. – Мы тогда говорил: «Божественная уха!»

Мы снисходительно оглядывается, не отвечает. При тусклом свете осеннего дня меж клубами дыма виднеются суровые, сердитые, простые и красивые лица охмелевших людей с тихими глазами, они молча жуют, глотают и словно примеряются к рассказам Бруно.

Уже перевалило за полдень, но от этого не стало теплее или уютнее. Туман низвергался с гребня гор в долину, ломаясь по пути на осколки, образуя отдельные миры, континенты. Одна мгла стояла над самой землей, другая плыла в небе, третья опускалась в озеро, четвертая змеей уползала в ущелье.

Торопливо и как-то внезапно собрались домой. Против течения тяжело было выгребать; в некоторых местах таскали лодки на себе через узкие водоразделы.

Там, далеко, на склонах пухлых холмов, добродетельные крестьяне что-то такое делали, неторопливо и с достоинством; снизу их занятия представлялись вроде праздничного хоровода или другой лирической забавы.

В трудных местах Мы, Ипата, проповедник выходили на берег и брели скользкой тропинкой, предоставляя хамам таскать суденышки. У одного такого подъема Конрад с Яниной свернули в кусты; когда они догнали остальных, все уже сидели по местам, готовясь к последнему звену пути по прудам, соединенным каналами. Бруно, тяжело переводя дух, сказал:

– Хочешь, делай скорее! А так дальше Мы не согласен. Янина, сидевшая рядом с ним, радостно шепнула:

– Все уже решено. Больше нельзя ждать. Я беременна, пойми! – Конраду не были слышны ее слова, но по жестам и гордой радости в больших влажных глазах он догадался, о чем речь, и тоже утвердительно кивнул головой, успокаивая Бруно. Пора, пора бежать. С его стороны все давно готово. Эрик после обильного угощения и малой толики денег согласился передать цидульку на американскую сторону, друзьям. Теперь ждали сигнала оттуда, который запаздывал. (Пускаться в опасный путь Конрад намеревался только при более или менее полной луне.) Было уже упущено время месяц назад, и пришлось сызнова налаживать связь.

И вот, наконец, луна опять повисла, почти совершенно круглая, пухлая (трехмерная) и ослепительная. Рощи и воды простирались, подернутые сиреневатой пеленой. Были такие две ночи после похорон, когда весь городок словно очумел от жестокого полнолуния и притаился еле живой, раздавленный меж складками гор. Лес, оголившись, отступил подальше от околиц, и взору поселенца открылись вдруг глухие недоступные трущобы далеко внизу. Деревня едва дышала своими дымоходами, напоминая хитрого слабого зверька, застывшего на ладони охотника и притворяющегося мертвым. Дождь прекратился, туман рассеялся, и пыльца лунного света ощутимой тяжестью падала на поверхность земли. Люди, звери, растения страдали от бессонницы и наутро выглядывали из своих хат, логовищ, расщелин изнуренные, точно после стихийного бедствия.

Впрочем, никакой катастрофы в действительности не произошло; маятник, качнувшись высоко в одну сторону, начал очень быстро падать. Несущественно, что пишут в учебниках; обитатель селения знал, что для полного ущерба потребуется всего три-четыре дня. И глядя на изуродованный, откушенный профиль луны, он со вздохом вспоминал, что еще только вчера мир был залит густым воском и медом – отражением славы Господней.

А между тем дневная жизнь в селении проходила по раз и навсегда заведенному трафарету, и крайняя раздражительность Конрада легко объяснялась именно очередным полнолунием, действующим тягостно даже на старожилов.

Янина с Бруно совсем не показывались в городке, скрываясь на хуторе. Фома был обременен школой, где новый учитель (Гус) все больше и больше задавал уроков (или это так казалось, потому что дни укорачивались).

Одна Ипата могла бы заметить перемену в настроениях мужа, но она совершенно отвернулась от Конрада, почти не разговаривала с ним и только тихо передвигалась по дому (точно с опущенными руками), отлично, впрочем, справляясь с работой. Глаза ее, глубоко сидящие, острые, горели теперь торжествующим мстительным огоньком. Она перестала беспокоить Конрада по ночам, почти не являясь к нему в спальню, что его отнюдь не удручало.

Ипата довольно часто теперь подвергалась своим припадкам столбняка; она застывала совершенно неподвижно и в самой неудобной позе, точно окаменев или расторгнув узы с телом. Фома очень боялся этого полного отсутствия матери, ее кататонического покоя, а Конрад иногда даже подносил зеркальце к губам, чтобы убедиться, жива ли она еще. Его прикосновение заставляло женщину сразу брезгливо встряхнуться, отстраниться, она теперь довольно часто распевала балладу о дереве, на котором растут и зреют бесчисленные плоды. (Плоды умирают и гниют у корней, а дерево вечно и свято.)

Естественно, Фома страдал от этих семейных отношений и под предлогом трудной арифметической задачи уходил к тетке, где оставался ночевать; чудилось, что он готов навсегда связать свою судьбу с беглецами.

Однажды в самый разлив осенней слякоти в полдень у Ипаты в доме за столом собралась вся семья; рванув дверь (не входя на кухню), слегка подвыпивший Эрик подбросил долгожданную телеграмму на имя доктора Корнея Ямба. Конрад тут же небрежно развернул ее и прочел вслух: “Sale accepted money deposited taxes deducted Sultan” [44] .