Василий Яновский - Портативное бессмертие (сборник) Страница 31

Конрад жадно дышал густым, тяжелым воздухом, чувствуя себя Гулливером в стране крошек; отсюда ему было видно приблизительное направление водного пути. Убегая, им предстояло, в сущности, преодолеть только несколько критических узлов, подъемов и спусков, все остальное уже не представляло особых затруднений (разумеется, если не будет погони и перестрелки).

А между тем пышная лодка с останками Аптекаря плыла по рекам и осколкам озер, похожих на разбитые блюдца, из которых течет молоко или мед. По-осеннему голые и озлобленные деревья шумели над самой головой в узких протоках, флотилия плоскодонок, еще озаренная дымными пахучими факелами, проносилась в громе религиозных гимнов, ведомая неистовым слепым проповедником и грозной Ипатой на манер большой истории человечества, шествующей мимо изб и нив оглушенных крестьян, закоснело ковыряющих свой огород.

Кругом все напряженно струилось – вода, воздух, дым, песня и свет раннего сурового нового дня. В некоторых местах переправлялись через пороги и водопады; несмотря на гомон и внешнюю сумятицу, вся работа производилась споро и ловко.

Кладбище, как уже объяснили Конраду, было расположено в непосредственной близости к Большому Озеру. Поле, вероятно, было тоже когда-то покрыто водой и теперь, неровное, производило впечатление изрытого клыками вепрей. В дождливые месяцы, когда разбухают ручьи, погост опять окатывают волны и уносят далеко освобожденных из своих домовин покойников. Иногда отважные путешественники или купцы, возвращаясь из опасного плавания, встречали прикованные ко льду скелеты с пустыми, тихими (как у королей, дам, валетов) глазными впадинами.

Небо над озером было грозное, словно на картинах Делакруа {19} . Шум обитателей селения становился громче и неистовее. Кстати, по пути они не только пели гимны, но и часто прикладывались к плетеным бутылкам. Хмелея, люди становились одновременно и шумнее, и угрюмее. Одни орали так просто, без смысла; другие пели псалмы; третьи палили из ружей и даже из старинной пушки. Она стреляла маленькими ядрами, которые увечили только при прямом попадании; разумеется, этот чугунный апельсин мог прошибить борта лодки. Но предельную дистанцию и точность прицела Конрад установить не мог.

Похоронив, как полагалось, Аптекаря у подножия большого камня (вероятно, занесенного сюда еще арктическими ледниками), народ уселся на лугу в виду необозримых мутных вод и занялся богатой, разнообразной закуской. Соленая, вареная, копченая рыба, грибы, ягоды, корешки, овощи, сало, телятина, баранина, птица. И, разумеется, опять плетеные бутылки.

Молодежь быстро развела несколько больших и ярких костров, и сразу начались танцы, песни, хороводы. А затем состязания в ловкости, силе или талантах. Парни прыгали через ямы, наполненные водой, метали пудовые камни и мешки с ядрами, стреляли из луков. Девушки боролись, бежали наперегонки и плясали.

Старики и старухи неукоснительно прикладывались к флягам и постепенно разогревались. У главного костра, где восседала элита, велась степенная беседа о Царстве Божьем, о двух Лазарях, о гласе вопиющего в пустыне. Конрад, переусердствовавший в отношении яблочной настойки, целовал попеременно то Янину, то Ипату, то даже Матильду в скрипящем корсете; он звал Хана и мельника на шахматный бой, уверяя, что без ферзевого гамбита [41] тризна по Аптекарю не будет совершенной.

Янина блаженно посмеивалась, иногда, впрочем, отрываясь от Конрада и ухаживая за Бруно, подавая ему пирог или окорок. Ипата возвышалась рядом с мужем как тяжелое и нежное изваяние. Старики таинственно мигали, моргали тихими глазами, проповедник устало ходил от костра к костру, подбадривая одних, призывая к порядку других (иногда даже пользуясь своей железной витой палкой). Только Бруно, по-видимому, страдал, с трудом переводя булькающее в груди дыхание; он сидел, как пленник, которого дикари привели в свой стан и теперь готовятся зажарить. Строгим вопрошающим взглядом обводил юноша прилегающую местность, точно гадая, откуда еще может прийти избавление.

Волны озера бились за песчаной грядой; доносился злобный короткий вой обиженной, рассчитывавшей на больший простор стихии. Было ясно, что при весеннем разливе от этого кладбища не останется и мокрого места: останки Аптекаря поплывут за тридевять земель. Конрад, наконец, догадался, что это не случайность, а, по-видимому, так нарочно подстроено в соответствии с волей патриарха. Но мужики и даже Ипата, которых он расспрашивал, только удивленно отнекивались; особенно настаивать Конрад не решался даже в разгар праздничного веселья, зная уже подозрительность и крутой нрав своих односельчан. Теперь для него не оставалось никаких сомнений насчет того, какой путь бегства избрать; все казалось вполне достижимым.

Конрад несколько раз дружески и покровительственно потрепал по плечу мягкотелого Бруно, даже шепнул:

– Скоро, скоро кончатся твои страдания здесь.

Янина возвращалась из хоровода веселая и вспотевшая, излучая жизненную священную энергию. Местные женщины отлично плясали, но чувствовалось, что они принимают участие в какой-то приятной, но требующей упражнения спортивной игре. А Янина танцевала так же естественно, как другие ходят или стоят. Конрад любовался ею до того откровенно, что даже оглядывался на соседей, на Ипату или слепого пастыря, точно приглашая их разделить свой восторг, что смешило мужиков кругом, а некоторых и начинало сердить. (Впрочем, то тут, то там уже возникали унылые драки, и палка проповедника мелькала над кустами все чаще и чаще.)

Огонь в кострах шипел, дымил, припадал к обожженной земле и вдруг снова вспыхивал убедительным пламенем (в него вместе с мокрыми дровами подсыпали горсть пороха). Водка и состязания разжигали в толпе древние отклики. Даже Конрад, чужестранец, испытывал влечение к подвигу и славе – захотелось чем-то отличиться. Так как он с самого начала решил не показывать согражданам своей физической силы, то теперь выступил с подобием литературного произведения – что-то вроде белых стихов, выговариваемых речитативом.

Впрочем, все свершилось неожиданно, точно его подталкивали таинственные, незримые, но реальные силы. Дождавшись конца баллады, исполненной Шарлоттой и Домиником, Конрад, перебирая струны старинной гитары, начал так:

Юноша жил тогда еще в родной семье,

Окна дома выходили в темный переулок.

Ворота на запоре, и ночью надо перелезть через забор.

Как только юноша сворачивал в тупик,

Уже издалека ударял навстречу свет из окошка.

О, сияние родных окон, о, сияние дорогих очей,

О, сияние Бога, сотворившего свет!

Свет расходится волнообразно. Мир исполнен света и Бога.

Понесем свет за пределы бытия и Бога, в царство тени, аминь.

– Аминь! – подхватили старцы и старухи у костров. – Аминь!

– Юноша знал, – выговаривал Конрад, перебирая металлические струны, —

Дома его ждет хлеб, мясо и, может быть, (оставлена отцом) рюмка самогона.

Отец уже в постели, читает старые речи Милюкова {20} ,

Заодно ругая Ленина и Керенского {21} : «Мерзавцы, до чего довели!»

Две сестры заканчивают день эмигрантского плена.

Чем меньше посуды, тем чаще ее мыть,

А две пары белья надо латать и латать.

Толстый молодой кот прыгает с койки под стол:

«Мяу-мяу, идет брутальный юноша, полный сил».

– Вернулся, – скажет отец (поверх золотой оправы российских очков), – вернулся новобранец.

Видишь, и уходить не стоило, я говорил:

Сидели бы вместе, в карты или шахматы сыграть…

Корнею после угара собрания, где читали «Двенадцать»

Блока (провожая Марину, первый поцелуй в женскую грудь),

Чудится: действительно, и уходить незачем было,

Сидели бы все вместе, шлепая королями, валетами, тузами.

Тогда жизнь представлялась еще юноше как блистательный бой:

Он – прапорщик с горстью пехоты, бегущий на штурм

(Полковое знамя полощется над головой).

Вот уже близка цитадель науки, искусства, любви и добра,

Совершенства и силы, духовной, биологической Ура!

Играет оркестр, еще и еще; через вал и в штыки.

Ура и ура, с нами Бог и Жанна д’Арк.

«Если возвращаюсь, то незачем было уходить», —

Шепчет юноша, бредя темным переулком навстречу

Освещенному окну, где продолжается еще знакомая жизнь.

Рядом в соседнем дворе обретался пегий пес,

Голодный, презлой и обездоленный.

Он цеплялся за своих грубых хозяев,

Не получая хлеба или ласки взамен.

Если бы пожелал, мог бы воистину называться ничейным,

Но он выбрал подданство, ненавидя переселенцев,

Явившихся издалека и пьющих чай далеко за полночь.

О, скольких таких потомственных псов

Юноша встречал, передвигаясь на запад и за океан!

Создавалось впечатление, что эти пегие собаки —

Часть почвы и стихий, без них зерно не умрет.

А если не умрет, то и не воскреснет.

Раз совершенно бесшумно, точно в древней сказке,