Дина Рубина - Окна Страница 33

По настоянию младшего сына они поехали в Америку – за «вторым мнением».

Беседуем с Ренатой после возвращения:

– Ну что ж, мы убедились, что израильские врачи ни разу не оказались отставшими. Меня послали на генетический анализ – это там сейчас модно. Кроме того, подвергли строжайшему допросу на предмет того, умер ли кто в семье от рака. А у меня, надо вам сказать, Дина, буквально все со всех сторон умирали от рака. И вот сидит американская врачиха, профессиональная улыбка до ушей, задает вопросы:

«От чего умерла ваша мать?»

«От рака».

«Какой она была расы?»

«Еврейской».

«От чего умер ваш отец?»

«От рака…»

Вид на Толедо. 2007

Далее следовали вопросы о племянниках, сестрах, братьях, которые все исправно помирали от рака. А врачиха все держала на лице широкую улыбку.

«От чего умер ваш дед со стороны отца?»

«От бандитской пули», – отвечаю я, радуясь разнообразию.

Врачиха вытаращивает глаза. Но улыбка приклеена.

«Почему?»

«Время было такое, – говорю я. – Была революция».

«А от чего умер ваш дед со стороны матери?»

«От бандитской нагайки».

Я смотрю, что врачиха хотела бы драпануть отсюда как можно дальше. Но улыбка на месте.

«То есть как? – спрашивает. – Почему?»

«Время было такое. Революция».

И тогда она делает паузу и осторожно осведомляется:

«А зачем они все этим занимались?»

И Рената пережидает мой смех и говорит спокойно:

– А что делать? Я бы всех их с удовольствием похоронила от рака…

У меня почему-то нет ощущения, что Рената исчезла из моей жизни. Так бывает после ухода больших артистов, писателей, поэтов: эманация личности в окружающее пространство такова, что очень долго остается ощущение абсолютного присутствия человека здесь и сейчас. Ловлю себя на импульсивном желании позвонить ей и рассказать о недавней поездке в Польшу, о том, что по-польски «еврейская писательница» звучит как «жидовска пи́сарка». Спохватываюсь, что позвонить не получится… и все-таки по инерции представляю себе комментарии Ренаты: ее жестикуляцию, ее руки, что взлетают и как бы охватывают в воздухе арбуз; ее профиль в раме странного окна-проема из артистической: вот досмотрю Ренату, и самой выходить… Но главное – ее голос с неподражаемыми интонациями; ее голос, что звучит во мне и звучит, не замирая…

Иерусалим, май 2011

Вид на Толедо. 2007

Улица Иерусалима. 1998

Кошки в Иерусалиме

Алексею Осипову

1

«….От Иерусалима земного до Иерусалима небесного – не более 18 миль».

Случилось так, что один зимний иерусалимский день – а это не просто день был, а суббота, самый тихий, обстоятельный и раздумчивый день моей недели, – я провела в Иерусалимском университете на горе Скопус.

Накануне позвонили из некоего образовательного фонда, что проводит здесь семинары для учителей из разных стран, когда-то бывших частью советской империи. Энергичный женский голос (а у сотрудников подобных фондов и благотворительных организаций бывают такие ликующие голоса, что хочется сразу трусливо опустить трубку) предложил «прочесть лекцию симпатичной и интеллигентной публике!».

Мои выступления все организаторы почему-то называют лекциями, хотя если что и бывает менее похожим на лекцию, так это моя трепотня перед теми, кто выразит желание ее послушать. Никаких лекций я не могу читать по определению, я ведь человек без образования: я закончила консерваторию.

Звонок этот раздался в святое время, когда, вспахав первую, самую каменистую борозду утренней работы, я делаю перерыв на чашку кофе, которую пью на балконе, задрав ноги на соседний стул и созерцая острие колокольни Елеонского монастыря, именуемой в просторечии «Русской свечой».

Телефон звонил, я и ухом не вела, и Борису пришлось снять трубку и принести мне ее на балкон.

Итак, лекция. Я осведомилась, далеко ли семинарят.

– В университете на Скопусе.

После чего переместила взгляд с «Русской свечи» на башню университета, от которого меня отделяют минут десять неторопливой езды на машине; а если расправить крылья и полететь над ущельем и холмами арабской деревни Азария – тогда и вовсе минут пять.

– И когда это?

– Послезавтра, в субботу.

– Я не езжу в субботу, – отрезала я. – Никогда!

На самом деле, в субботу, в святой наш день, я езжу, конечно, но, соответственно, только по святым поводам: например, в винодельню «Ганс Штернбах», что в лесах за Бейт-Шемешем, если поспело молодое вино, или на блошиный рынок в Яффо за каким-нибудь ситечком мадам Грицацуевой в средиземноморском варианте.

– Мы знаем, – заторопился голос, – и поэтому хотим пригласить вас с супругом стать нашими гостями на все выходные. Обещаем удобный номер в университетской гостинице.

Я отхлебнула из чашки глоток кофе, проследила ленивую трусцу трех бедуинских верблюдов по ниточке тропы, наброшенной арканом на соседний холм; за ними на ослике ехал некто совсем крошечный, но отчетливый настолько, что видна была оранжевая кепка на голове. Подумала: а в самом деле, мы ведь еще ни разу не отъезжали от дома так близко…

Отхлебнула еще глоток… и дала согласие.

Меня ждало некоторое потрясение.

Маленький чемоданчик мы все же собрали. Как любит повторять Боря:

– Никогда не знаешь, что может понадобиться в дороге.

И хотя дороги той было – десять минут через туннель или пять по воздуху, образовалась куча вещей, которые взять необходимо, даже если из окна гостиницы виден твой собственный балкон.

Итак, мы сели в машину и двинулись, и одолели этот наш туннель, высокий и светлый, как органный зал, на совесть пробитый лет восемь назад в старом теле горы Елеонской, полной карстовых пустот и тайн минувшей жизни (например, в ходе работ строители наткнулись на керамический завод I века новой эры), а вылетев из туннеля, свернули вправо, поднялись на гору и уже через минуту парковали свою старушку-«Хонду» в подземном гараже университета. На стойке в лобби университетского отеля нас ждали ключ от комнаты и отпечатанная программа семинара, где мои безответственные побасенки, как всегда, именовались лекцией. А далее – завертелся вечер, на каких мне приходилось бывать уже не раз: торжественный ужин с участниками семинара, старательно зажигающими субботние свечи и прилежно выводящими рулады выученных накануне хасидских песен. Ликующий голос не обманул: все это была симпатичная публика, люди читающие – учителя из Минска, Киева, Ташкента и Баку, – и вечер плавно перетек в душевные посиделки с в опросами-ответами, с «историями из жизни» – моя так называемая «лекция».

Наутро, проснувшись, как обычно, в пять, мы решили пройтись по парку, хотя в окне моросило, а на дне каменного дворика, куда выходило наше окно, плавал какой-то кисель, и стояла тишина, полная томительной капели и чьих-то невесомых шажков.

Впервые я оказалась в Еврейском университете на Скопусе не в будний день, когда тысячи студентов снуют-бегут по аудиториям, библиотекам, кафетериям и книжным магазинам, когда на всех этажах университетских зданий звучит разноязыкая речь и беспрестанно звонят мобильные телефоны, а в полновластном покое субботнего утра, насыщенного шорохами, дуновениями, загадочным попискиванием и бормотанием настырного дождя.

Мы оделись и вышли в дырявые лохмотья тумана.

Вокруг молчаливо мокли сосны, пинии и туи, молодые оливы и разные диковинные кусты, искусно вписанные в рельеф горы, меж ноздреватых и осповатых валунов иерусалимского камня. Весь этот парк – с мостиками, полированными дождем ступенями и стилизованным под античность амфитеатром, обращенным в сторону Иудейской пустыни, был настоящим произведением искусства.

Мы постояли меж колонн, молча глядя на многоэтажные коробки пустых домов арабских деревень внизу. Пробитые черными свищами незастекленных окон, ослепшие от бесплодной ненависти их строителей, они стоят так не годами – десятилетиями.

Борис сказал:

– Иерусалим незрячий.

Дождик оживленно тряхнул над нами ситом, и мы накинули на головы капюшоны курток.

Тут самое время заметить, что кампус университета, изобретательно и бережно встроенный в знаменитую гору, с которой бросали первый взгляд на Иерусалим завоеватели всех времен (за что и получила она имя «Дозорной горы»), спроектирован по образу крепости. Здания многих факультетов соединены между собой длинными переходами, коридорами, лестницами и мостками. Входишь в одну из дверей юридического факультета, минуешь катакомбы кривоколенных узкооконных ущелий – и выныриваешь на историческом факультете, в маленьком патио, среди японских скульптур…