Дина Рубина - Окна Страница 32

Рената преподает в университете в Беэр-Шеве. На какой-то мой невинный вопрос о работе следует мгновенная зарисовка про коллегу из Индии. Та ходит в черном сари и сама очень черная.

– Оказывается, в Индии тоже есть евреи, и это, Дина, уже серьезно.

Так вот, эта еврейская индианка в зарисовке представляется абсолютной параноичкой.

Подходит она к Ренате и заявляет: «Рената, вы тут единственная леди! Остальные все – негодяи. Тут сплошной харассмент. А нас с вами преследуют из-за цвета кожи».

После этих слов Рената выдерживает паузу и говорит безмятежным голосом:

– Она абсолютно черная. Меня вы видели… И я совершаю ужасную ошибку, которую делать нельзя, – я начинаю ее переубеждать и уговаривать, что не все негодяи. Параноиков, оказывается, отговаривать нельзя. Надо соглашаться, что харассмент, и все негодяи, и по цвету кожи…

«Ну, – говорит еврейская индианка, – посудите сами, как же не харассмент! Вот мы едем вчера в машине, – (Завкафедрой, – вставляет Рената, – которая главная негодяйка, ежедневно после занятий развозит безлошадных педагогов по домам на своей машине, вероятно, из врожденной подлости), – и вдруг полицейский останавливает машину и мне одной – мне одной! – говорит: у вас не пристегнут ремень!»

«Что вы говорите? Вам одной? Почему?»

«Потому что у других он был пристегнут…»

Жемчужина среди ее устных рассказов – миниатюры о тете Иде, одесской тете Иде, Иде Абрамовне, – у которой на гастролях Театра Моссовета останавливалась сама Раневская.

Раневская, которая не признавала никаких эстрадных писак, – она писала свои тексты сама, из жизни, потому что знала, чего хотела, – поняла, что в лице этой женщины она имеет бриллиант. Достаточно было послушать, как тетя Ида проклинает непочтительного соседа:

– Азамен (эдакий) сифилистик! Азамен мерзавец! Азамен неуважение к женщине!

Рената утверждает, что тексты ролей Раневской пересыпаны словечками и выражениями тети Иды.

– Когда в детстве меня привозили на лето в Одессу, тетя Ида имела цель в жизни: ребенок должен вернуться поправленным. Что значит «поправленным»? Чтоб «терли ножки»! Для этого: каждый день гоголь-моголь мит дем булочкис, мит дем масло, мит дем мед. И вот на этом деле, – говорит Рената, – я была поправлена на всю жизнь.

Обряд кормления проходил так: тетя Ида брала газету и торжественно зачитывала передовицы.

Но если это не помогало, тогда выпускали Розочку. Розочка, как известно, была замужем за начальником ОРСа. Вы, Дина, маленькая, вы не знаете этого магического слова. Начальник ОРСа! Отдел Рабочего Снабжения! Все слова произносятся стоя. Он был большим начальником, и «дер коммунист в придачу», но по части секса, как я понимаю, не дотягивал.

Розочка говорила мне вкрадчивым голосом: «Если ты съешь ложечку, я расскажу тебе, как вчера мы гуляли со Стасиком».

Мужа, «дер коммуниста в придачу», звали Миша.

«Если ты съешь ложечку, я расскажу тебе, откуда берутся такие синяки..» – и она осторожно спускала бретельку с плеча.

А я открывала рот…

Больше всего я люблю рассказ Ренаты Мухи о том, как в эвакуации в Ташкенте тетя Ида выкармливала народного артиста.

Городок в Голландии. 2008

В администрации театра ей сказали: «Подкормите его, нам надо его подкормить. Он вас озолотит». А ему сказали: «Мы дадим вам женщину, что у вас еще не было такой женщины!»

И тетя Ида стала выкармливать народного артиста. Она продала свои золотые сережки. Всю ночь в эротических мечтаниях она придумывала все новые еврейские блюда. Штрудл! Штрудл-вертячку, большую простыню раскатанного теста, которую подбрасывают на руках. Это умели не все хозяйки. Тетя Ида умела. Манделех! Манделех в курином бульоне!

Дети – Рената и двоюродный брат Мишка – припухали с голоду.

Бабушка брала в руки топор, стояла над ребенком, который не хотел есть жмых, и говорила: «Ешь, майн кинд, а то я пойду за госпиталь. Там есть яма, куда от операций выбрасывают руки и ноги, принесу сюда и брошу на стол руку мертвяка!»

Артисту варили курицу, детям не давали. Рената помнит каждый пупырышек на нежной коже этой золотистой курицы!

Артист приходил, садился за стол. Тетя Ида препоясывалась чистым полотенцем, и пышная невеста плыла в ее руках к обеденному столу.

Артист кушал, опускал глаза, хвалил еду и, уходя, говорил большое спасибо.

Наконец наступил последний день «кормления».

Все собрались в своем огороженном простыней углу, который снимали у раскулаченных.

Артист явился, поел, похвалил, как всегда, еду, поднялся, пожал, опустив глаза, руку тете Иды.

И ушел.

Ушел…

Они – две женщины и дети – сидели и долго смотрели друг на друга.

Взрослые, конечно, знали фамилию этого знаменитого артиста. Но при детях она не произносилась в семье никогда.

Поэтому уже взрослым человеком, оказавшись в каком-нибудь московском театре, Рената каждый раз шла к фотографиям в фойе и всматривалась в лица – этот? Этот? Может, этот? И не узнавала.

Она не любила театры. И не любила народных артистов.

Самое смешное, что брат Мишка, который припухал вместе с ней в ту холодную ташкентскую зиму, стал артистом, причем московским. Приезжая к нему в гости, она приходила к нему в театр и точно так же, выманивая его после спектакля в уже пустое фойе, водила к фотографиям и спрашивала: «Мишка, а не этот ли?»

Седой оплывший Мишка всматривался в знакомую ему уже тридцать лет фотографию с новым интересом, пытаясь оживить в памяти тот день последнего кормления, ту последнюю райскую курицу, уплывающую под взглядами детей в жующий рот народного артиста… и говорил наконец:

– Нет. Не он!

Есть у меня записанный с ее слов рассказ про то, как она победила болезнь в первый раз, много лет назад, хотя американские врачи давали ей сначала три недели жизни, потом – три месяца… («При этом они все время улыбались, Дина!»)

Когда после операции она очнулась от наркоза, над ней стоял улыбающийся профессор. Он сказал:

– Рената, у меня для вас отличные новости. Я думаю, что у вас впереди несколько хороших лет. Есть ли у вас вопросы? – спросил он.

– Есть, – сказала Рената. – Один. Филологический. У нас в институте однажды на семинаре возник спор, как следует понимать знаменитое английское «несколько»: один-два? два-три? Или все-таки семь-восемь?

– Знаете, – помедлив, произнес профессор, – я в этом бизнесе сорок лет, и чудес пока не встречал. На вашем месте я бы считал, что «несколько» – это два-три, и не строил иллюзорных надежд, что это семь-восемь… Мой вам совет: не начинайте ничего нового, завершите все для вас важное и совершите то, что всю жизнь хотели сделать, но откладывали на потом.

Повернулся и вышел.

И затем последовали долгие недели мучительного лечения, в течение которых – я отлично представляю это, зная Ренату! – она покорила, завоевала своим неисчерпаемым обаянием весь медицинский персонал.

Когда выписывалась, явилась на прием к своему профессору, который должен был дать ей последние наставления.

– Рената! – сказал он на прощание. – Я благодарю вас за ваши усилия по очеловечиванию американской медицины.

И когда она уже взялась за ручку двери, он окликнул ее:

– Рената! Вы помните, что я сказал вам по поводу этих «несколько»? Так вот, повторяю: я сорок лет в своем бизнесе и с чудесами не сталкивался ни разу. Но если все-таки когда-нибудь такое чудо произойдет, оно произойдет с вами.

И чудо произошло, и Рената много лет после той операции жила полноценной яркой творческой жизнью, написала много замечательных стихов, объездила много стран, преподавала, выступала, дарила любовью и дружбой множество людей: совершала немыслимые усилия по очеловечиванию мира.

И когда несколько лет назад болезнь возникла снова, у Ренаты уже был опыт борьбы, успешной борьбы. Возможно, именно поэтому она не сдавалась так долго.

Иногда казалось, что она наблюдает со стороны за своей собственной борьбой за жизнь.

В одной из телефонных бесед:

– Вот эта болезнь, которой я болею, она очень добросовестная. Сначала у человека выпадают волосы, потом всякие другие приспособления для нормального существования… и если вы думаете, что человеку не нужны ногти…

По настоянию младшего сына они поехали в Америку – за «вторым мнением».

Беседуем с Ренатой после возвращения:

– Ну что ж, мы убедились, что израильские врачи ни разу не оказались отставшими. Меня послали на генетический анализ – это там сейчас модно. Кроме того, подвергли строжайшему допросу на предмет того, умер ли кто в семье от рака. А у меня, надо вам сказать, Дина, буквально все со всех сторон умирали от рака. И вот сидит американская врачиха, профессиональная улыбка до ушей, задает вопросы:

«От чего умерла ваша мать?»