Тинатин Мжаванадзе - Самолет улетит без меня (сборник) Страница 34

Оставалось ожидание.

Ближе к вечеру привезли мужа. Женщина едва взглянула ему в лицо и обняла его. Сильно и крепко, во всю ширь объятий. Они молчали, потому что говорить было нечего.

– Пока меня отпускают, – сказал он, голос его был иным, чем всегда.

Пришли мужчины с замкнутыми лицами, выходили на балкон, переговаривались вполголоса, и муж среди них стоял, впервые нуждаясь в защите.

Господи, пусть этот ребенок выживет. Мы будем делать все, чтобы он выздоровел, мы все продадим. Да, мы не виноваты, но почему-то так случилось, что именно наша машина встала на его пути. Случайность, да, не более, но так случилось. Матерь Божия, сделай, ну пожалуйста. Мы неплохие люди, правда, ты же видишь. За что нас так наказывать? У нас ведь мальчик такого же возраста. Я не знаю, что испытывают люди, у которых мальчика убила машина. Ах, нет, пока он жив. Но их ненависть будет понятна, и она нас убьет. Чем виноваты наши дети? Пусть он будет жив, Николай Чудотворец, ты же всегда мне помогал. Я ведь так редко прошу о чуде, и сейчас оно мне нужнее всего за всю жизнь. Вступись за нас, Николай угодник, ты добрый, я знаю, и все знают. Господи, дай нам выжить, дай нам не сломаться, мы ведь никому не желали зла. Все, кто на нас смотрит, – помогите нам, ибо нет сил нести эту ношу, хотя…

Женщина спохватилась и посмотрела на своего сына. Он жив и здоров, и сидит тут в безопасности. Если бы она была на месте ТОЙ матери, она бы разорвала чужого ребенка в клочья. И опять спохватилась, мучаясь от страшных мыслей, расползавшихся в голове, как змеи из корзины.

Спасибо, спасибо и спасибо, что мы все живы. Было страшно отдавать что-то взамен. Каждую змею в голове она отлавливала, рассматривала и осторожно запирала в клетку.

Ожидание могло затянуться на месяцы и годы.

– Только пусть живет, – не глядя никому в глаза, говорил муж время от времени, сидя с мужчинами в комнате.

Брат выходил с телефоном и звонил в больницу – да, мы сделали все, что могли. Теперь только ждать. Ничего нового? Нет?

После одного из таких звонков он помедлил. Но по молчанию стало все понятно. Муж уточнил:

– Все?

– Да, – сказал брат.

Муж вышел на балкон, пряча лицо. Жена затравленно оглянулась на мужчин – что делать?

– Иди за ним, сейчас ты нужнее.

Жена вышла. Муж плакал. Никогда она не видела, чтобы мужчина так плакал. Он плакал так, словно остался один в погасшем мире, и больше никогда не будет радости.

– Я с тобой, – обняла жена его за плечи сзади. – Если ты виноват, то и я виновата. Ты очень хороший человек, все это знают. Ты никому не хотел зла, это случайность, ужасная случайность, и почему-то она упала на нас. Я тебя очень люблю, и дети тебя любят, и все тебя любят. И дедушка мальчика тебя не винит, ты слышишь меня? Запомни это. Они написали в полиции, что водитель не виноват, – сорок свидетелей видели. И ты очень хороший водитель, ты ни разу не попадал в аварию! Пожалуйста, не думай, что ты плохой. Это просто случай.

– Бедный мальчик, – простонал муж, склонив голову на ладонь. – Бедный маленький мальчик. Он бежал к деду, был просто очень озорной. Дед его в школу сегодня не пустил и взял с собой, как будто все одно к одному. А родителей его здесь нет, они в Турции зарабатывают.

– Повернись, – попросила жена. Она развернула его к себе и обняла снова – который раз за этот день, длинный солнечный день, весь в ранах и боли. – Это всегда будет с нами. Мы сделаем все, чтобы эти люди нас не проклинали. Я очень боюсь, что эта смерть ляжет на наших детей, но ведь мы неплохие люди, правда?

– Охх, – всхлипнул муж и отстранил жену от себя. Она вернулась в комнату.

Предстояло рассказать старшему сыну, предстояло подумать – что делать дальше, предстояло защищать всех своих, не обидев тех, кто страдал сегодня больше, чем она.

Следующие два месяца шло расследование.

Их вызывали на допросы, один раз вместе с ребенком, и он рассказывал четко, потому что все помнил – как увидел со своего высокого места маленького щуплого мальчишку, который бежал вниз по лестнице супермаркета и размахивал руками, наверное, очень торопился, и он даже не остановился перед дорогой – так и дунул вперед, не глядя.

Все измерения, улики и показания совпадали в пользу водителя.

Им отдали машину и отпустили.

С тех пор каждый год в этот день муж и жена пили одну бутылочку на двоих и негромко говорили о чем-то, понятном только им двоим. Муж перечислял той семье деньги, узнавал через третьих лиц, что те люди родили еще одного ребенка. Машину, которую они вначале видеть не могли, не удалось продать за приемлемую цену, и она так и осталась – виноватая, старалась быть полезной и удобной в десять раз больше прежнего.

Спустя три года летом женщина пошла в том городке на рынок. В отцовской раздолбанной машине томились после моря дети, и она торопилась купить хорошие помидоры и курицу на бульон. Обошла ряды, увидела самые вкусные – розовые.

– Вот хорошие, – удовлетворенно подняла глаза, увидела молодую худенькую женщину в черном. На шее у той болтался медальон с портретом мальчика в черной овальной рамке.

– Сколько вам свесить? – приветливо, но как-то вяло спросила продавщица.

– Давайте полтора, – кровь снова отливала от губ, от лица, от сердца. Может, это вовсе не она, подумала женщина, тут все носят такие медальоны.

Продавщица ловко засунула помидоры в пакет, положила на весы, поставила гирьку, конечно – обвесила, но и черт с ним, протянула сдачу и улыбнулась.

Женщина улыбнулась в ответ и вышла с рынка на чугунных ногах.

– Где ж я их оставила, – мучительно подумала она, не понимая, как теперь жить целый день.

Целое лето.

Целую жизнь.

– Мам, тебе плохо? – спросил старший мальчик и взял у нее пакеты из рук.

– Ничего, – сказала мать. – Жарко просто.

Дурочка

Я – беспросветная дура.

Нет, правда дура. Настоящая такая, дневник весь в красных двойках и в целом тугодумка. Мама одно время даже колебалась под напором родственников – не отдать ли меня в школу для умственно отсталых, но дед ее обматерил последними словами и пообещал, что, если она своими руками сделает из меня официального дебила, он ее лишит наследства. Мама тогда посмотрела на меня и сказала: да черт с ней, с этой школой, зато у девочки ноги отличные и голос есть, не пропадет.

Ноги и голос у меня в отца – я его не помню, он умер, когда мне было полтора года, но всю мою жизнь его портрет смотрит на нас всех со стены в гостиной. Даже когда мама вышла замуж второй раз за этого убогого, чтоб он сдох, портрет продолжал висеть, и когда убогий воспротивился – поглядите на него, тоже мне, осмелел! – дед обругал его и чуть не пришиб стулом. Дед ругается очень смешно:

– Об твой матэрьию! – и швыряет стул, только успевай пригнуться.

Семья смирилась с тем, что я ку-ку, и ничего особенного от меня не ждала: здорова, керосин не пьет, под машины не бросается, дом не поджигает – и ладно, и слава Богу. У нас и такие есть в поселке, есть с чем сравнить.

В школе я училась из рук вон плохо, меня перетаскивали из класса в класс только после трех часов мучения на педсовете перед каникулами, маминых слез и моих обещаний исправиться.

На следующий год все повторялось, и мама с облегчением вздохнула, когда я в конце концов получила аттестат, набитый тройками, на каждой из которых она заработала по пряди седых волос. Даже петуха зарезала, сварила и бедным раздала! Единственный предмет, по которому я училась хорошо, – пение.

Только из-за музыки мама не поддалась родичам и не отдала меня в школу для умственно отсталых. Ну и дедушка же стулом помахал, спасибо ему.

Когда приходили гости – а это у нас бывало часто, дедуля тогда был начальник и богатый перец, – под конец застолья всегда звали меня. Я садилась за пианино и начинала петь.

– Вот же дал Бог талант дурочке, – удивлялась сестра моего отца и отвешивала подзатыльник своей дочке: – Сколько денег на репетиторов угрохали, а она даже «Чрело пепела» сыграть не может!

Да оставьте мне хоть один шанс, елки-палки!

Не знаю, что со мной не так. Буквы и цифры наводят на меня тоску и ужас, самое большее, на что я способна, – выучить слова песен, и все. И желательно покороче. Написать – тоже могу, и плевать, что с ошибками.

И в кого я такая? Сестра моя училась прилично и даже закончила институт, младшие сестра и брат – сводные, от маминого убогого – тоже вроде не такие придурки, а я – то ли уронили в детстве, то ли болела менингитом.

Пока я училась в музыкальном колледже, мы с девочками создали группу – герл-бенд. Моя лучшая подруга Булка писала нам песни, и мы разучивали их на четыре голоса в промерзшей квартире, согревая воздух собственным дыханием.

Первое и последнее выступление закончилось провалом: фонограмму мы слышали плохо и начали петь в другой тональности, и мамин двоюродный брат, который нас устроил в этот ночной клуб, долго потом смеялся – выступает группа «Пончик, Булка и две Спицы»! Ай, как это было смешно! Вышли на сцену четыре зашуганных девицы: я – тощая сова на длинных ножках, Инга круглая и маленькая, Мака высокая и худая и наша Булка – в центнер весом. А одеты как – кто во что горазд! Ага, и поем про несчастную любовь под фонограмму с разницей в интервал. Успех грандиозный! Публика полегла от смеха.