Татьяна Веденская - Плохие девочки Страница 37

– Но позвольте! – вспыхнул безусый, но было поздно.

– А вот позвольте вам не позволить! – воскликнул усатый и хлопнул себя ладонью по бедру. Он был прекрасен. Его лицо пылало праведным гневом. Его усы восставали на защиту русской правды. Стоило ли говорить, что мое сердце – сердце простого зрителя, случайно прикоснувшегося неопытной душой к феномену шоу-бизнеса, – было моментально отдано усатому мэтру. Бася потом долго смеялась и спрашивала меня, что именно, по моему мнению, усатенький рупор русской совести и духа имел в виду. И о чем он вообще говорил. О каком то есть фильме и о чем таком усатый кого предупреждал.

– А черт его знает, – призналась в конце концов я. Потому что смысла в его речах я никак не смогла найти.

– Его там и нет, – пояснила для меня Бася. – Просто мэтр наш давно умеет держать себя перед камерой. И если его загоняют в тупик, он всегда включает «фактор веры» или уж на крайняк обнищание русского духа.

– Ну и фрукты вы тут все, – обиделась я на все кино сразу и на усатого мэтра в частности.

А теперь Бася тоже «нас предупреждала»? Тоже «нам говорила, что не надо так делать»? Что за киношные трюки! Я сказала ей об этом. Сказала, чтобы все остальные тоже знали об изворотливости киношного ума.

– Она влияет на нас. Она победила бы нас в любом случае! – сказала я. – Она сейчас начнет про «авторитеты» и «русскую идею», тогда уж никто не выберется!

– Что? – одновременно озадачились Авенга и Сухих.

Но Бася сменила тактику. Она подняла с земли камень и бросила его в Сухих. Сначала промахнулась, когда начала было про то, что «нечего было с самого начала Стаса к себе пускать». Но потом прицелилась и вмазала в самый лоб:

– Тебя кто просил СЕЙЧАС об этом рассказывать? Разве нельзя было немного подождать, подготовиться.

– Да? – агрессивно ответила Аня. – И что я должна была тогда ей сказать? Что я сюда, к Галке, зашла за солью? Или за спичками?

– Ты вообще должна была молчать! – рявкнула Бася.

Дальше на Сухих набросились все. Сработало стадное чувство. Я тоже кричала, уже не помню, что именно, но точно что-то омерзительное и несправедливое. За что мне потом было очень, очень стыдно. Так, наверное, в Средневековье инквизиция судила еретиков. Не потому что они были в чем-то виновны, а потому, что средневековое общество было полно темных, снедающих душу страхов. На него могли напасть и с севера, и с юга, и с любой другой части света. Его могла поразить чума, у него не было полисов ОСАГО, поголовной вакцинации и билля о правах человека. Сама жизнь человеческая стоила три копейки в базарный день, и от непереносимости такого количества потенциальных угроз люди, если собирались толпой больше пяти человек, моментально теряли человеческий облик. Они шли, ломали двери, обвиняли людей в какой-нибудь ерунде, махали вилами. А стоило разойтись по домам, как становилось понятно, как они были не правы.

Так и мы с девочками. Мы слишком испугались того, что произошло. Весь наш мир рушился, как будто именно сегодня наступал конец света – персонально для нас и для нашей маленькой компании, для нашей спокойной привычной жизни. Как ни крути, а все мы жили и крутились вокруг Марлены, как планеты вокруг Солнца. Без нее наша галактика потемнела и потухла. И кто-то же должен был за это ответить? Кто-то должен был быть крайним, потому что теперь уж, и все это понимали, вещи никогда не будут такими, как прежде. Так почему бы это не быть Сухих?

Аня, надо отдать ей должное, отбивалась яростно. Она тоже кричала, размахивала телефоном, предлагала немедленно поехать к Марлене и все ей объяснить.

– Не надо, хватит с нее твоих объяснений, – ядовито кривилась Бася.

– Ты сделала уже все, что могла! – это патетичное, спекулятивное утверждение внесла я. Каюсь. Слезно прошу прощения, но сказанного не воротишь, как и сделанного. Слово не воробей. Наши костры уже были сложены, вязанки дров уже были связаны и готовы к возгоранию. Мы стояли с перекошенными лицами, в перепачканных золой сарафанах и трясли горящими факелами. Мы все согласились, что без Сухих было лучше. Что за такое самоуправство она обязана подвергнуться очищению огнем и быть предана анафеме на веки вечные. И мы бы сделали это, честное слово. От страха и огорчения мы все, определенно, почти потеряли человеческий облик.

Потом Авенга вдруг встала на защиту Сухих. Она вышла вперед, плюнула в нашу сторону, потушила свой факел в придорожной луже и сказала, что «не судите, да не судимы будете».

– Что она тебе! Зачем ты за нее впрягаешься? – кричала Бася, вполне готовая в запале сжечь и двоих.

Авенга выпрямилась, гордо подняла голову и сказала, что жечь людей ей не позволяет корпоративная этика.

– Знаете, сколько наших полегло на таких вот кострах?

– Это были ведьмы! – взвизгнула Бася. – И потом, католическая церковь уже извинилась. А Эта Женщина (и она ткнула факелом прямо в Сухих) испортила всю жизнь светлой и непорочной королеве Марлене!

– Знаете, что? И так в Европе теперь днем с огнем не встретишь ни одной красивой женщины. А все потому, что вот такие, как вы (тут она показала пальцем на нас с Басей), сожгли весь дельный генофонд. Какие ведьмы, я вас умоляю! – фыркнула Авенга и встала рядом с Сухих.

– А она права, – вымолвила я и присоединилась к ним.

– И ты, Брут! – воскликнула Бася, осуждающе глядя на меня. Стоять одной с факелом в руке ей стало скучно. Она вздохнула и согласилась, что в принципе… если смотреть в корень… и не пытаться малодушничать… то тогда, конечно же, надо было все Марлене рассказать.

– Вот именно! – с облегчением кивнула Сухих, разматывая путы. – А вы сразу – жечь. Дикость какая-то. Нам надо держаться друг друга.

– Думаешь? – вздохнула я. Что-то я сомневалась, что без Марлены мы сможем держаться друг друга.

Нет, мы, конечно же, еще побурлили и покипели. Было много разговоров. Мы засиделись далеко за полночь, даже выпили все остатки клюквенной настойки в моем доме и звонили Тимке, спрашивая, нет ли у него еще. Потом, помню, предлагали ехать немедленно и что-то решать, что-то делать. Анька порывалась позвонить Стасу Дробину и высказать ему все, что она о нем думает. Но испугалась – ей же с ним еще жить! И зачем только она с ним переспала?!

Затем садились писать объяснительную, но дальше слов «Дорогая Марлена, ты знаешь, как мы все к тебе относимся» дело не двинулось. А что напишешь? Что «ты только не думай, что мы это от тебя скрывали!»? Ужасно звучит, только Бася могла такое накалякать. Или вот еще кусочек из неизданного (и неотправленного): «Мы надеемся, что ты поймешь, почему мы тебе все рассказали. Ты наша подруга и имеешь право знать правду, даже если это и разрушит твою семью. Мы, во всяком случае, уверены, что на нашем месте ты бы сделала то же самое».

– Что то же самое? – злилась Авенга, глядя на Сухих. – Что бы она сделала? Переспала бы с мужем подруги, с которой изменил ее муж? Что ты именно сделала, что она должна повторить?

– Бред какой-то получается, – согласились все. В результате (весьма логично и последовательно), когда миновала полночь, а наши тыквы и крысы как были, так и остались «при своих», мы решили ничего не предпринимать. До поступления соответствующих указаний.

Только не спрашивайте, от кого. От черта лысого, вероятнее всего.

Было решено созвать дополнительное совещание, а пока собирать информацию. Бася внесла здравую мысль, что, возможно, Марлене просто нужно немного времени, чтобы все переварить.

– Потому что это же Марлена! – многозначительно изрекла она. – Вы же вдумайтесь, какая у нее жизнь. Она же, как одуванчик в оранжерее. Конечно, у нее шок. Конечно, она не верит нам. Может быть, она вообще от этого не оправится.

– Одуванчик, между прочим, – это сорняк, – влезла я. – А Марлена не сорняк.

– Я не это имела в виду, – оскорбилась Бася.

Еще некоторое время мы обсуждали, какой Марлена цветок. И какие… м-м-м… все мы представители флоры. Бася была однозначно отнесена к вьюнам, несмотря на ее протесты. Аньке Сухих был присвоен статус «какого-нибудь дерева».

– Почему это дерева? – опешила она. – И какого именно? Знаете ли, дуб – тоже дерево, а я не дуб.

– Ну и не крыжовник, – фыркала Бася.

– Крыжовник – куст, – снова внесла свои коррективы я.

В результате бессмысленного в своем идиотизме исследования (изрядно подогретого «Клюковкой») я была провозглашена подорожником. Потому что все меня постоянно прикладывают к ранам, и они затягиваются. А Авенга сама сказала, что она – папоротник, который цветет только раз в тысячу лет. И по которому можно предсказывать будущее.

– А кто увидит меня в цвету, тот может загадать любое желание. А еще около меня русалки пляшут на Ивана Купала.

– Круто! – согласились все.

– А кто же все-таки Марлена? – спросила Сухих, когда все успели как-то расслабиться, а Бася – даже и прикорнуть у меня на софе. Мы замолчали. Мысли о Марлене были огорчительными.