Александра Романова - Контактная импровизация Страница 4

– А ты можешь мне показать две одинаковые картины? Или даже просто похожие?

– У тебя много цветов… – неуверенно тянет она.

– Много, даже иногда это цветы одной породы, но я не повторяю ни композицию, ни гамму, поэтому не могу писать по картине каждый день. Мне каждую работу нужно выносить в голове, придумать, а уже только тогда писать. Чисто технически я могу за три часа холст написать. Любой дурак разделит сутки на три часа, получит восемь картин, умножит на среднюю сумму, за которую их покупают, и упадет в обморок. Это потому что он дурак. Я некоторые картины всю жизнь придумываю, возвращаюсь к мысли, откладываю, пробую, снова думаю, но кто этот процесс видит? Никто. На всяких показательных мастер-классах народу кажется, что все мои манипуляции проще пареной репы, что я просто так взмахнула несколько раз мастихином, и у меня все получилось, и у них получится в одну секунду, только начни. Поскольку холсты и краски доступны сегодня любому возжелавшему сделать шедевр, я стала обнаруживать на выставках очень наивные попытки сделать как я, это такой контрафакт, бороться с которым более чем глупо, ведь сделавшие эти замечательные картинки даже не отразили меня, что уж говорить о реальности.

– Дружок, да тебя занесло, ты с трибуны-то слезай, а то еще ногу сломаешь, – Пашка устала от такой меня, но что поделаешь – если не валяюсь в виде раздавленного слизняка, сразу залезаю на броневик, и переходы практически незаметны. Только что была депрессивная сопливая рохля, и вдруг…

– Короче, я не могу написать такую же книжку. Не могу даже пользоваться теми же приемами.

– Так уж получилось, что я филолог, а литературоведение как часть моей глубокой и неточной науки может похвастаться знанием достаточно ограниченного количества приемов, жанров, стилей, и тебе придется туго, если каждый раз ты будешь вынуждена отметать абсолютно все, что было использовано ранее.

– И поэтому я в кризисе. Повториться не могу, а новое не находится, – мы поняли друг друга, если это вообще возможно.

Паша задумчиво рассматривает один из моих буклетов; я еще не успела разобрать ящики, недавно привезенные из типографии.

– Хорошие штуки получились, вкусные, – она оценила мои ухищрения: лак, сложная вырубка, великолепный полноцвет, изящные шрифты и интеллигентные цитаты из великих обо мне. – У тебя уже есть детектив, жанр второй книги я затрудняюсь определить, может, это авантюрный роман? Так что у тебя остается еще достаточно богатый выбор: приключенческий, научная фантастика, фэнтези, любовный роман, философский, сага, эпос… я ничего не забыла?

– Роман в стихах, – давясь от смеха, я стараюсь дожевать кусок капустного пирога.

– И еще роман-катастрофа.

– Это как фильм-катастрофа про то, как что-то очень страшное случилось со всеми? Я таких романов не знаю.

– Ну делают же фильмы по таким сценариям, так наверняка есть и такие книги. Да, и не забудем сказки, ты можешь податься в детскую литературу, а если исчерпаешь себя там, останется про запас театр, а в драматургии своя система жанров…

– Остановись, перспективы совершенно необозримые. Так я могу создать с нуля национальную литературу, чего от меня совершенно не требуется. Те, кто меня читал, хотят того же, только чуть про другое, как вторую серию или даже целый сериал.

– Они требуют эпопею?

– Это эпопея? Значит, ее и требуют, но я все сказала и слова закончились, – я же не преувеличиваю, мало кто может вынуть из себя два толстых тома, теперь же надо накопить на следующий.

– Я тебе не советчик, конечно, но писатели обычно пишут, не задумываясь над тем, закончились у них слова или еще парочка осталась. Ты же не вычеркиваешь из словаря использованные? Или вычеркиваешь?! – по округлившимся Пашкиным глазам я могу представить картинку, которую нарисовало ее воображение, и мне становится легко и свободно, будто где-то открыли окно, а она вдруг решает: «Знаешь, мне все-таки домой надо ехать, там у меня еще несколько непереведенных глав, а сдавать уже через неделю».

Чтобы не умереть голодной смертью и быть хоть в какой-то мере независимой от настойчиво щедрой Анны Николаевны, Павлина делает переводы. В идеале это должно превратить ее в замечательного переводчика, но мне кажется, что это занятие скорее сделает из нее неврастеника, поскольку издательство, на которое она работает, специализируется на литературе про серийных убийц, вампиров и другие аномалии с уклоном в нарезание людей на котлеты. Паша внимательно и добросовестно переводит эти опусы, честно снабжая их комментариями, проверяя цитаты и выдерживая авторский стиль. Каждый месяц в библиотеках становится на одну страшную историю больше.

Я вызываю Паше такси – не ловить же ей попутку, тем более что милиция постоянно недоумевает, почему эта девочка нарушает комендантский час, и старается напомнить, что детям до восемнадцати лет нельзя после десяти часов вечера ходить по улицам без сопровождения взрослых.

Не хочу признаваться в том, что одной остаться мне страшно, поэтому спокойно помогаю ей найти митенки, шарфик, подаю пальто, наблюдаю, как Паша методично засовывает в уши оранжевые наушники и включает японские песенки.

– В Японии тебя бы приняли за свою, – почти не шучу я.

– М-м, Япония… – она мечтательно вытягивается и словно улетает.

Ночь я бездельничаю, как и весь следующий день, который посвящен ленивому почитыванию угрюмых книг по истории Отечества. Завтра у меня лекция, так что надо восстановить в памяти даты и имена, понять заново, кто, кому и почему отрубил голову и что из этого вышло. Меня ожидает эпоха Петра Великого, а эта лекция особенно хороша, поскольку чем больше эффектных поворотов сюжета, тем легче держать внимание моей не слишком образованной публики. Художники вообще к истории в расписании относятся как к курьезу, и было фантастически трудно сделать так, чтобы эти воспитанные в духе Руссо дети систематически посещали мои занятия. Не помогали ни авторитетные исследования, ни цитирование великих ученых, ни демонстрация цветных слайдов – все это приводило к глубокому сну и тотальному обезлюдению на третьей лекции. Единственным лекарством оказалась полная театрализация. Мне пришлось в лицах разыгрывать историю, превращая ее в серию моноспектаклей, и тут невозможно пользоваться конспектами, пиши – не пиши. Для каждого эпизода были свои действующие лица, я медленно и подробно рассказывала завязку, вела к кульминации, разоблачала и задавала патетическим тоном вопросы… заснуть при таком изложении материала могли лишь те, для кого русский был иностранным или кто работал три ночи подряд, а все остальные преданно слушали, хотя ничего не запоминали. Нет, кое-что они к экзамену помнили, но в большинстве случаев это было что-то совершенно невразумительное, и первые годы я, конечно, несколько расстраивалась, выслушивая, что Берия – это любовник Елизаветы Петровны, а бульдозерные выставки – это выставки сельскохозяйственной техники, но потом и к этому привыкла.

Перечитываю хронологию погони за царевичем Алексеем и представляю себе, как много потеряли наши режиссеры, которым не приходит в голову сделать об этом фильм. Здесь и любовь, и кутежи, и страх, и предательство, и ночные погони, и трусость, и смерть… И как ярко мне видятся эти картины, которые оживут на несколько минут и пропадут внезапно, затертые в студенческом мозге мыслями о салате в столовой и невыполненном задании по композиции.

Нет, кажется, был какой-то убогий фильм, но совсем не такой, как надо… Я бы сделала лучше, но меня об этом никто не просит, и я просто читаю, что-то выписываю и снова читаю. Вчера, перечисляя все возможные формы литературного извращения, мы забыли исторический роман. С самого раннего детства, как только научилась читать, я ненавидела подобные книжки и до последнего времени не прочла ни одной. Пыталась несколько раз, но фальшивость диалогов, наигранность и бутафорность литературного прошлого доводили меня до дрожи за пару страниц. За это же свойство почти вся фантастика и фэнтези мне невыносимы. Есть четыре гениальных писателя в этих жанрах, а у остальных только игрушечные бластеры да женщины с дурными именами, состоящими из одних гласных.

Что я на них взъелась? От неудовлетворенности, разумеется. Мне осталось всего несколько часов позлиться, а потом можно и на открытие выставки сходить. Меня звали, здесь недалеко, и в моем ежедневнике абсолютно пусто. Не только сегодня.

Пока при помощи обыкновенных щипцов волосы превращаются в прическу, размышляю над тем, как я умудрилась остаться без дела. Это состояние настолько дико и необычно, что меня захлестывают растерянность и недоумение. До недавнего времени я считала минуты в часах, ложилась на рассвете и вскакивала по будильнику, я постоянно бежала с работы на работу, из института в институт, от халтуры к халтуре. Потом устраивала по три выставки одновременно и писала книжки одну за другой, ставя спектакли и устраивая семейную жизнь. Я готовила первое, второе, третье и компот и снова бежала. Между танцами и занятиями на курсах французского были встречи с друзьями, плавно переходящие в деловые встречи, и мне казалось, что эта круговерть будет вечной. И тут вдруг хрясь, и остановка. Выключили рубильник. Все дела сделаны, все разошлись. Вот могу пойти на выставку, чтобы напомнить самой себе, что жизнь продолжается. А могу и не пойти – это ничего не изменит.