Олег Рябов - Девочка в саду и другие рассказы Страница 4

Договорились мы с капитаном, сели на это плоское судно почти без надстроек и через полчаса оказались в Великовском. Село огромное, раскинулось широко, дома кондовые, венцов – не сосчитать. Каждый дом по своему проекту – двух похожих нету. Некоторые – двухэтажные. Вдоль домов деревянные тротуары из досок, в палисадниках золотые шары да мальвы.

Гришин, наш руководитель с кафедры русского языка, у кого-то выспросил, и мы прямиком отправились к местному старожилу дяде Ване Быкову, которому скоро сто лет и который в двух революциях и пяти войнах лично участвовал.

Дядя Ваня сидел на завалинке: китайские кеды «два мяча», брюки с заплатами на коленях, фуфайка-стеганка на голое тело, капитанская фуражка без кокарды, в руках погасшая козья ножка. Сто лет на вид ему не дашь, но восемьдесят с гаком – можно. Мы дружно расселись на бревнах-катышах, еще не колотых для поленницы, а Гришин с места в карьер начал:

– Дядя Ваня, мы вот тут со студентами из университета в экспедиции, значит, разные истории записываем, сказки, песни. Нам рекомендовали вас: говорят, что вы и в японской войне участвовали, и в революцию в Петрограде были. Расскажите нам с ребятами, что вам особо запомнилось.

– А что запомнилось? Да все хорошо помню. На японскую войну мы на броненосце пришли, вокруг Африки, два месяца почти. А воевать? И не помню, чтоб воевали. Как сказали мне, что до дому десять тысяч верст, что если пешком, так двадцать лет идти, – тут и в глазах потемнело, и в ушах зазвенело. Не до войны сразу стало. Как подумаю, что все корабли японцы потопят, а домой пешком придется топать, так душа в пятки и уходит. А в революцию я с Дыбенкой сдружился, он в революцию главным был. Было у нас собрание в каком-то дворце. Мне там приспичило, и забежал я в нужное место по нужде. Стою, делаю свое дело и вдруг слышу: дверь открывается, и по мне, по спине, как озноб прошел. И течь перестало, и волосы, чувствую, на голове шевелятся. Повернулся: мужик стоит с каким-то солдатом, и от этого мужика холод, как из погреба. Это Дыбенко был. Потом я у него по особым поручениям целый месяц был. Так, на побегушках. У меня фотокарточка даже где-то осталась: Дыбенко и я еще с одним матросом.

– Так что, дядя Вань, ты и Зимний дворец брал?

– Был я в Зимнем дворце, только ничего интересного я про него не помню.

– Дядя Вань, а тебя наградили как-нибудь потом?

– Наградили. У меня Георгий есть за немецкую войну, потом медаль «За отвагу», и еще потом какие-то. В коробке из-под чаю лежат, хотите – покажу.

– Спасибо, дядя Вань, посмотрим. А сейчас расскажи нам, что тебе больше всего в жизни запомнилось? Так, чтобы даже не верилось, что это с тобой случилось!

Дядя Ваня задумался и закурил протянутую кем-то из ребят сигарету.

– Было мне десять лет, и поймал я щуку прямо здесь, в Грязном затоне. Ловил на жерлицу, приманкой большая лягушка была, думал сома поймать, а поймал щуку. Было в той щуке два пуда, ровно как во мне. Я ее два часа мучил, пока на берег вытянул. А может, она меня мучила. То я ее к берегу подведу, то она меня в воду по пояс утащит. До сих пор помню, как я тогда плакал. Вытащил, сижу и плачу – не знаю, как ее до дому допереть. Пришли мужики, помогли. Ее потом разрубили топором вот в этом дворе и всей деревней ели. А мамка все меня по голове гладила. Вот до сих пор думаю: а если бы она меня тогда утащила! А больше – ничего интересного и не было.

Лошадь как лошадь

Это сейчас Кудьма как Кудьма, речка как речка. А в детстве Кудьмой детей пугали: столько там каждый год народу тонуло – кошмар! Холодная она была, вся в родниках, водоворотах, заводях, корягах. Говорили, что и водяные в ней живут, и русалок в ней видели, да и названа-то она в честь царевны мордовской, которая в ней утопилась от несчастной любви. Только все это в детстве было.

А тут как-то во двор к нам переехал жить интересный мужичок: одинокий, крепкий, работящий, услужливый, – Федором звали, а фамилия Французов. Со всеми быстро перезнакомился, а особо глаз он положил на нашу управдомшу Милку Некрасову. Она женщина уже в годах была, под пятьдесят, красивая, стройная, казачка такая. А вот в звании, все знали точно, подполковник милиции на выслуге. Управдомшей она сама себя сделала, никто ее не назначал. Ее и так все в районе, да и в городе знали. Просто есть такие ответственные люди: видит непорядок – идет к зампреду райисполкома и говорит: «Ты что, Ваня, не следишь?» И Ваня все делает: и мусор уберет, и забор поправит, а асфальт заасфальтирует. Жила она одна, без мужа, без детей – только собаки и кошки, и те подзаборные, любила она их, пригревала, а потом удачно кому-нибудь в хорошие руки отдавала.

Так вот, однажды Французов прямо достал Милку: скажи – почему одна, скажи – почему не замужем, скажи – почему детей нет, скажи – почему замуж тебя никто не берет, такую красивую? И вот – достал!

Милка Некрасова ему и говорит:

– Вот видишь, тополь большой, наполовину гнилой, того и гляди упадет?

– Вижу, – отвечает Французов.

– Спили его, на чурбаки располосуй и увези его к едрене фене, чтобы я его не видела! Тогда я все тебе расскажу. Всю правду!

– Прямо всю правду? Без утайки?

– Сказала – всю!

Уж как Федя корячился два дня – это надо отдельную повесть писать. И когти электромонтажные раздобыл, и пилу «Дружбу», и помощников-малолеток; только через день ни гигантского тополя-старика не было во дворе, ни одной веточки не валялось – только ровный пенек, на котором можно было в домино играть.

Вот тут уж Федя по полному праву стал наседать на Некрасову: расскажи да расскажи.

– Может, тебе еще и показать? – злилась Милка.

– Нет. Показывать не надо. Просто расскажи, что обещала.

Уселась Некрасова на лавочку, нас тут было человек пять, и я был.

– Вот ты, Федя, с серебряной ложкой во рту родился. Родители тебя на теплоходе в Астрахань возили, черной икрой кормили, арбузами камышинскими, Артек, Сочи. В общем – все, что хочешь. А я – деревенская. Жила в деревне Черемисово и слаще морковки в детстве ничего не пробовала. Радость одна – летом в Кудьме с девчонками купаться. Был у нас там свой детский пляж: коса песчаная. Купались мы в ночнушках, рубашках таких, купальников-то еще и не было. Было нам лет по десять, и любили мы там загорать и плескаться в воде. Знали мы там все ямки, водовороты и заводи. Только вот однажды плыву я и вдруг чувствую, что попала в холодный, просто ледяной ключ, который всю меня сжал и мертвит прям: быстро-быстро, крикнуть не успела, а уже вся заледенела. И девчонок не слышу, а холод сначала по пояс, потом и вся грудь. А в голове – сначала все красное, потом – синева, а потом все белое. Вот, думаю, и утонула. Прямо мысль такая была. Вот говорили – страшно, а на деле – все просто. Так я и утонула.

Лошадь спасла. Девчонки-то убежали в деревню, напугались. А на берегу лошадь паслась. Зашла она в воду, взяла меня за рубашку зубами и вытянула на берег. Даян сама уцепилась за ее гриву – не оторвать. Лошадь как лошадь, даже звать не знаю как, а вот вытащила меня на берег и улеглась рядом на песок, и греть стала. Я тут согрелась от тела-то ее большого немного, пришла в себя, да снова сознание потеряла со страха: лежу под огромным теплым животом лошади, а он дышит. Такое только на том свете бывает. А лошадь почуяла меня живую и ну вставать. Я еще крепче за гриву ее уцепилась. Так она меня в деревню на себе поперек и притащила.

А как ее звать, я так и не узнала. Через два дня она сама ко мне подошла и все лицо, все руки мне вылизала. А я хоть бы спасибо ей сказала. Вот!

– Нет, это не все, хотя и чудно, – заголосил Федька Французов. – Ты еще расскажи, почему замуж тебя никто не взял после этого?

– Что это не взял, – ответила Некрасова, – и замужем я была, и сынок у меня есть, Колька, в Белгороде работает по строительству. Только я ему строго-настрого запретила сюда ко мне приезжать, даже поругалась. Там женился – пускай там и живет. Правда, там тоже есть речка, Донец какой-то. Мужа-то моего, Васеньку, фараонка увела.

– Что – в Египет, что ли, уехал?

– «В Египет!» Утонул он в той же Кудьме. Он тоже в милиции служил. Только я не лошадь – не смогла его спасти. Поехали они по осени на рыбалку на Кудьму втроем, а вернулись двое. «Утоп твой Вася», – говорят.

Ну, я им по мордасам, и наутро вместе, да еще водолазов взяли, туда, где они рыбалили. Осень, на деревьях ни листика, вода стальная, водоросли пожухли, грязными тряпками на кустах висят. Побродили мы, побродили, а метрах в ста пониже гляжу – Вася мой, корягой зацепленный, плавает.

Разделась я мигом до панталон и майки и в эту ледяную прорву и нырнула. Добралась я до своего Васи, а он как кочень неразгибаемый и зацепился штанами за корягу, и трава во рту. А мои истуканы ряженные, в форме, в фуражках стоят, как остолопы. Ну, дурни и дурни! Холодно, коченею, а Васеньку своего из коряги выпутываю.

И тут выныривает передо мной она, голова русалочья, и говорит. Я не слышу, но по губам-то могу понять: «Не свое берешь». А смотрю я на девку-русалку и с ума схожу: это же я, только волосы зеленые и глаза зеленые, а глаза мои, и овал лица мой – будто в зеркало смотрюсь. И холод пропал. Чувствую – я живая, а она – нет. И тут она как дернет, и нет моего Васи. Стою я на берегу в мокрых панталончиках и маечке. А мои остолопы стоят поодаль, варежки разинув, и смотрят на меня, красивую.