Анатолий Малкин - Все ангелы живут здесь (сборник) Страница 4

Хороший у них варили кофе, редкий для английского заведения. Он вспомнил вкус напитка, но с места все же не двинулся, продолжая размышлять про вчерашнее путешествие по городу:

«За что же тот, кто живет наверху, отвалил так много счастья моим глазам и душе?»

Такое количество счастья в Москве точно было бы знаком перемен. А здесь, между Северным морем и Атлантическим океаном, оно лишь уравновесило обе половинки его души – взрослую и детскую.

Зимин ощутил, что напряжение, которое его мучило в последнее время, пропало и он словно возродился. Давно потерянную свежесть обнаружил еще вчера, когда прошагал почти весь центр Лондона, почти не отдыхая. Мало того – за весь день удовольствовался чашкой бульона с пирожком в сетевой забегаловке, но до позднего вечера не почувствовал себя голодным.

– Вот дела, а я над Петей смеялся, – вспомнил он, как старинный его приятель и доктор по совместительству, вручая ему лекарство, все объяснял, что будет обязательно и почему.

– Ты ведь помнишь мое место приватное?

– На даче?

– Я там недавно десять часов кряду писал статью и не присел ни разу. И даже кофе не пил.

– Ну и что? Бывает.

– Зяма! – Это его школьное прозвище Зимину не нравилось, но с другом он не спорил. – Ты слушай и пока не перебивай.

– Как скажешь.

– Первое. Наш организм производит яд, который включает механизм cтарения. И зовут его кислород.

– Док, это смешно.

– Да, но особый! Без него мы сможем жить сколько угодно.

– Угодно – это сколько?

– Да, ну тебя! Сто пятьдесят лет тебя не устроит?

– А что, можно больше?!

– Это средняя цифра. По отдельности – может, и двести, триста, не знаю.

– Петь, ты сказочник.

– А Мафусаил из Библии – это сказка? – завопил доктор. В этом состоянии он мог спокойно и в лоб дать. – До катастрофы, до потопа была другая экология – вот они и жили сколько хотели.

– Но мы-то не так.

– И мы тоже будем. Помнишь у Пушкина: «В залу вошел пожилой человек сорока лет»?

– Это из Онегина?

– Приятно иметь дело с образованным человеком. Нам с тобой за пятьдесят, но мы себя ведь пожилыми не считаем? Так что держи. – И передал ему несколько пузырьков с прозрачной жидкостью.

– И что, от этого я буду молодеть?

– Зяма, ты меня слушал или нет? Тебе уже поздно.

– Cпасибо, ты настоящий друг.

– Кто начнет это лекарство принимать молодым – им и останется.

– А мне это зачем?

– По идее, ионы должны прекратить твою старческую деградацию.

– Для тупых повтори!

– Если тебе повезло и твой организм не прошел точку невозврата.

– Ты, Петька, зачем меня пугаешь?

– Cмотри, какой нежный! Ладно, ладно, все у тебя в порядке, не хнычь. Учти только – это пока эксперимент, и ты у меня в друзьях человека проходишь, по бумагам – ты в группе собак.

– Что? Мило! Спасибо, что удавом не заделал, дружок!

Зимин вспомнил, как они с другом покуролесили в тот день, потянулся изо всех сил до хруста в суставах, всем телом своим старым вспоминая, как это бывает, когда каждая клеточка кричит от радости жизни – совсем не ожидал обнаружить в себе такое ее количество.

Cквозь низкое дождливое небо пробились лучи солнца – сначала заставили вспыхнуть разноцветные стекляшки оконного витража, а потом добрались и до лица Зимина: долго плавили его правую щеку, пока он не понял, что пора подниматься.

Надев кеды и футболку, он нацепил кепку с длинным козырьком и как заправский лондонский житель потрусил по неровным дорожкам Грин-парка. Возле Букингемского дворца начинался развод караула, и на звуки оркестра понеслись крикливые толпы опоздавших к действию китайцев. Зимин отличал их от японцев по неотесанности – им казалось, что все остальные вокруг сродни предметам, на которые не следует обращать внимания.

Так было и в Пекине, где на улицах с утра до вечера двигались бесчисленные орды на скутерах и велосипедах, а главная, исполинских размеров площадь была переполнена до такой степени, что пробираться приходилось боком, сквозь множество возбужденных, непрестанно улыбающихся людей. Женщины почти все были в длинных, до пят, платьях, а мужчины в рубахах до колен, украшенных вышивкой, или в куртках, застегнутых на смешные узелки – пуговицы. Черноволосая бедность, отчетливо пахнущая чесноком и жасминовым мылом, на самом деле была невероятно бесцеремонна.

Почему-то его борода и рыжие тогда волосы так смешили китайских людей, что они хватали его за руки, тащили в разные стороны фотографироваться и так облепили со всех сторон, что он с трудом вырвался из толпы. Поэтому так и не попал в помпезный мавзолей и не узнал, чем кукла Мао отличается от ленинской.

За стену Запретного города тоже решил не ходить, когда разглядел за воротами те же пыльные толпы, утомленные жаждой впечатлений, а на газонах – горы мусора.

Назавтра должен был улетать.

Рано утром Зимин открыл окно, чтобы полюбоваться тем, как из утреннего тумана проявляются темно-красные императорские дворцы. Его гостиница удачно стояла практически впритык к ним. Китайское солнце еще только проснулось, его лучи осторожно касались свирепых морд сторожевых драконов, сидевших на чешуйчатой, похожей на драконью шкуру, черепице дворцовых крыш. И вдруг в дворцовом саду увидел странных, одетых в широкие шелковые шаровары и длинные до колен рубашки людей. Они будто занимались колдовством – длинными палками с кистью, похожими на наши швабры, выводили влажные иероглифы на камне дорожек, расчерченных белыми квадратами.

Пока вода, испаряясь, поднималась к небу прозрачным паром, странные люди двигались плавными, почти журавлиными движениями. Если кто видел, как эти хрупкие птицы на рассвете танцуют танец любви, – тот поймет. В этих утренних людях было понимание счастья как процесса. Как мгновения, которое длится, пока иероглиф не завершит свою паровую жизнь. Мгновения, в котором ты и все, что вне тебя, соединено друг с другом. И Зимину вдруг стало хорошо в Китае.

Вспоминая про все такое экзотическое, под звуки церемониального марша и аплодисменты толпы неторопливой трусцой он добрался до угла Гайд-парка и за железными воротами налетел на того самого, главного врага соседа Жоры.

– Ни…я себе встреча! – Эрик пользовался русским языком целиком, совершенно не вдаваясь в приличия, поэтому над английскими газонами и песчаными дорожками разлетались фигуры откровенных русских смыслов. Слава богу, что они тревожили невинные уши островитян только звуком.

– Илья, это ведь ты? – Пожалуй, только Эрик и еще бывшая жена Зимина Ирина были теми немногими, кто никогда не звал его по фамилии. – На твоей скучной морде написано, что ты мне не рад.

– Как-то неожиданно.

– П….ц! А х. и в жизни бывает ожиданно? Ты разговариваешь прямо как местный. Пристроился поближе к Абрамовичам?

– Cлушай, не ори ты так.

– Выставку, что ли, новую Ирка тебе здесь мастерит? Вот, б. ть, баба с яйцами, два в одном – и жена, и банкир – повезло тебе.

– Мы с ней расстались. Теперь в Москве живу.

Эрик ненадолго застыл с открытым ртом, но потом голос все равно не понизил:

– Вот бл…и, а я и не знал, извини. Как же они портятся, даже самые лучшие!

Фигура его, шумная, пахучая и пузатая, в мятых джинсах и пестрой рубашке навыпуск, походила на коренастый дубовый пень. Голова была стрижена под ноль. Черные, чуть выпученные глаза блестели жестоким лихорадочным блеском.

Зимин со старым знакомым торчали посреди площади у ворот, странно пустынной в этот час ланча и пробежек. Эрик вспоминал их прошлое, общее и не совсем, все похлопывал Зимина по спине своими корявыми, похожими на корни дерева, очень талантливыми руками, явно скучающими по привычному делу, сродни акушерскому, потому что умел извлечь из каменной плоти таящуюся в ее глубине скульптуру. И так заговорил меня, так закружил, что вокруг начала закручиваться стремительно уходящая в прошлое таинственная спираль времен. Чинный английский парк на глазах приобретал незабываемые черты замызганного и разухабистого Чистопрудного бульвара конца шестидесятых. Вечно обсиженная голубями фигура Грибоедова, на гранитном постаменте которого так тепло было лежать по вечерам, сразу после захода солнца, и безопасно, потому что у милиции была в это время пересменка; ржавый автомат для газированной воды, стаканы из которого, заполненные «Цинандали» и «Букетом Абхазии», прекрасно смотрелись на нашем столе; вентиляционная решетка метро, на которой у девушек взлетали вверх плиссированные юбки, открывая нашему восхищенному взору стройные ножки ничем не хуже, чем у Мэрилин Монро.

В этом призрачном мире мы покупали котлеты из видимости мяса по шесть копеек за штуку и упрашивали толстую продавщицу подсыпать нам побольше панировочных сухарей, чтобы во время жарки получить хрустящую сытную корочку, стеснялись в аптеках произнести слово «презерватив», и поэтому у нас не было секса, а была только любовь, гнали самогонку из браги, которую хранили на балконе в темно-зеленых бутылях из-под азотной кислоты, и когда однажды, нагревшись на солнце, брага рванула, весь дом подумал, что началась война, и сыпанул в бомбоубежище.