Анатолий Малкин - Все ангелы живут здесь (сборник) Страница 5

В этом призрачном мире мы покупали котлеты из видимости мяса по шесть копеек за штуку и упрашивали толстую продавщицу подсыпать нам побольше панировочных сухарей, чтобы во время жарки получить хрустящую сытную корочку, стеснялись в аптеках произнести слово «презерватив», и поэтому у нас не было секса, а была только любовь, гнали самогонку из браги, которую хранили на балконе в темно-зеленых бутылях из-под азотной кислоты, и когда однажды, нагревшись на солнце, брага рванула, весь дом подумал, что началась война, и сыпанул в бомбоубежище.

В этом мире мы были так молоды, что работали с утра до ночи и снова до первого солнца. Спать нам было не нужно, потому что мы питались своей верой в скорую победу над миром косности и бездарности.

Там была и первая наша выставка. На один вечер нам позволили на стенах кафе «Cиняя птица» развесить наши картины. И мы жутко страдали, когда гении пера, читая свои стихи и накачиваясь жидким кофе, который им наливали из большой кастрюли, совсем не смотрели на нашу живопись.

А потом была бульдозерная выставка. Там, где Рабин пытался остановить погром и ему чуть не отрезало ноги бульдозером. Где наши картины, расставленные на траве, ломали, рвали и кидали в кузов самосвала, а вокруг трещали фотовспышки, слышались наши проклятья и команды милиционеров.

– А чего ж ты на матушку вернулся? Разве там дышать можно?

– Может, нам с тобой разный воздух нужен?

– Ну, это ты х. ю сморозил. Слушай, а давай накатим вискаря по этому поводу? Я тут бар хороший знаю, пошли.

Мы спустились в грязноватый подвальный лондонский бар – Эрик еще с советского времени не мог терпеть пафосных заведений и везде выискивал именно такие замызганные забегаловки, но зато здесь всем было наплевать на мои голые ноги в кроссовках и на его оглушительный смех и грубые русские словечки, и мы cовершенно спокойно могли напиться в хлам – как это случалось с нами в Москве, во времена нашей молодости.

Cерым, скучным, не солнечным днем поезд мчал Зимина в кукольные просторы графства Девон. Там, в городишке Тормут, решал судьбу мира обольститель ума Патрик де Гриз – эксцентричный гений c твердым взглядом проповедника и хорошо расчесанной черной бородой до пояса и такими же длинными волосами, больше похожий на хиппи или индийского йога, чем на доктора наук и руководителя серьезного научного института, автора теории управляемого старения, которая утверждает, что только в семьдесят четыре года наступает старость, и что предел жизни человеческой на самом деле зависит только от нашего желания, и что поле битвы за долголетие находится в нашей голове, и если научиться управлять этим процессом, то жить можно бесконечно.

Ехал к нему Зимин по рекомендации доктора Пети, но не любопытства ради – хотел понять, гордыня движет этим человеком или стремление избавиться от страха.

Уже десять лет Патрик ежедневно глотал почти сто подобранных для опыта лекарств и добавок, чтобы с их помощью прожить никак не менее ста пятидесяти лет. Сейчас ему было уже за сорок, но выглядел, говорят, на двадцать пять, не более. И на это следовало посмотреть.

Ровные поля, нарезанные аккуратными полосками, сменялись такими же причесанными рощами или городками, то и дело возникающими то справа, то слева. Наблюдая эту размеренную жизнь, отрегулированную навсегда, как механизм швейцарских часов, Зимин вдруг подумал, что бесконечность ритуала гораздо хуже вовремя пришедшего конца.

– И что меня так разобрало вчера, что потерял всякую осторожность? Наговорил кучу глупостей, навспоминал тучу подробностей, которых совсем не следовало касаться заново. Тем более при Эрике, с его опасным языком. Вот что бывает, когда рядом нет стражника, который заботится о твоей безопасности. Ирина была в этом плане совершенно бесценна.

Познакомился Зимин с ней давно, еще в советской Москве. Встречались в разных компаниях, а между встречами каждый жил своей налаженной жизнью – в ней была и семья, и дети, и родственники, и прочее. И ничто не только не предвещало их романа, но даже попытки задержаться друг около друга ни разу не было. И вдруг, на новогодней вечеринке у доктора Пети, они оказались вдвоем, в каморке на третьем этаже, и там, в темноте, начали целоваться, словно безумные, и было это так сладостно, что они с большим трудом затормозили.

Он думал, навсегда. Она думала по-другому.

В первый же год перестройки Зимина счастливо позвали в Лондон с рабочей визой и стипендией от галереи. Он тогда был совершенно без языка, спал в какой-то общаге, на чудной, местной выдумки раскладушке, без белья, потому что не умел пользоваться стиральной машиной в прачечной через улицу, а в соседнем магазине, тоже ничего не понимая, мычанием и жестами добывал себе консервов и хлеба – зато работал, как сумасшедший, придумывая свою первую заграничную выставку.

И тут появилась Ирина. Совершенно внезапно, непонятно откуда, но явно из совсем другого, богатого мира, судя по ее одежде и бриллиантам на руках. И почему-то не исчезла тут же, а осталась.

Внезапный приступ любви, конечно, может у каждого случиться, но когда тебе глубоко за сорок, доверять чувствам приходится с осторожностью.

Ничего такого особенного, кроме картин, которые она тогда не понимала, у него не было. Они как-то старались избегать объяснений, которые все только запутывали. Может быть, ей было нужно что-то пережить или забыть, зализать раны, может, наказать себя за что-то. У каждого было достаточно горького опыта, чтобы ничего не требовать, не укорять, не мучить. Конечно, можно было бы и пораньше все это организовать, потому что секс у них хоть и не сразу начался, но потом было так дивно, что, вспоминая московскую встречу, Зимин жалел потерянного времени.

Но обратная дорога хороша только для фантазий. Правда, она у них была короткая.

Во всяком случае, рядом c ним появилась та, кому было неплохо с ним. И она была самоотверженна. Не только кормила, убирала, утешала, ободряла и любила, конечно, но и сутками не уходила из мастерской. Подавала краски, отмывала растворителем кисти, таскала холсты в багетную мастерскую и даже продала свои кольца, чтобы нанять зал и оплатить рекламу на телевидении и в газетах. Словом, стала предельно необходима и приручила, на долгое время лишив настороженности. Он даже поверил, что это счастье.

Стулья на потолке, в паутине веревок, и двери для карликов – других в зале не было. Разложенные на полу картины надо было рассматривать, стоя на коленях, а поднявшись – читать множество фраз, на английском с одной стороны, на русском – с другой. На стенах рядом – продолжение живописи.

И еще была лестница, по которой можно было вскарабкаться на крышу. Пробравшись сквозь облака из фотографий – на них обнимались, целовались, любили друг друга, – наверху, на фоне синего неба, можно было увидеть ангела. Со своим лицом. Ровно на несколько секунд.

Очередь в галерею растянулась на два квартала. И это в Лондоне. Это был так страстно ожидаемый, безусловный, но все равно совершенно внезапный успех.

Следующие десять лет жизни прошли под его знаком и стали временем сплошной удачи. Казалось бы, разве можно мечтать о большем – все узнали его имя, выставки его работ проходили в самых лучших залах, за его картинами гонялись музеи и коллекционеры со всего мира и покупали за огромные деньги, Ирина прекрасно справлялась с домом, который купила на берегу океана, и с организацией всего процесса – хороша была почти абсолютно. Правда, стремилась контролировать всякую секунду его дыхания, но Зимин относился к этому ее недостатку снисходительно. Хотя и считал, что тончайшую границу между творцом и человеком переходить не следует, даже очень близкому человеку. Но пока ему это не мешало работать – терпел. Плохо было другое – ко времени парижской выставки он вдруг ощутил, что выдохся. Стал совершенно пустым.

Зимин вдруг ясно осознал, что в прошлом больше не было ничего, что могло бы его увлечь. В окнах замелькали вокзальные строения, и, мягко притормаживая, поезд вкатился на конечную станцию курортного, как считали странные англичане, городка Тормут.

Была суббота, в городе было пустынно. Зимин прошагал его насквозь минут за пятнадцать, но в стеклянном офисном здании натолкнулся на запертые двери лаборатории. На охране его ждала записка с извинениями.

Он разминулся с де Гизом ровно на тот самый разгульный, пьяный лондонский день. Не дождавшись его, Патрик умчался читать лекции в далекий Дилижан – тихое местечко, затерявшееся среди поросших уютным лесом гор на западе Армении.

Там олигарх – их почему-то еще зовут меценатами, – набивший карманы на распродаже Советского Союза, выстроил модерновую бизнес-школу.

По мановению денег в центре городка возникли надменные, прекрасные здания, словно по воздуху перенесенные из другой жизни, с волшебного острова – даже крыши у них были облеплены вывезенным из далекого Кембриджа мхом. Меценат пока еще не понимал, что вопрос количества денег, конечно, важен, чтобы тебя запомнили, а вот чтобы помнили – это вопрос веры. Только она соединяет людей. И меняет мир.