Ольга Виноградова - Жизнь как полная луна. Маленькие истории о современном Китае Страница 4

А кто-то из гостей уже стучится в дверь…

Стакан пива, выпитый до половины

– Пуэрто-Рико – очень-очень плохое место, Olga.

Все англоговорящие друзья называют меня так. Мне отвратительно это «о, лга!». Надо хотя бы Джимми научить произносить мягкое «л».

– Вот ты видела когда-нибудь человека с пятью красными слезами на щеке? Их наносят вот тут, под глазом, цепочкой. Ну, или с тремя, например, черными. Чёрная означает, что твоего брата или близкого друга убили при тебе. Пять – это количество, это понятно. А красные – это скольких ты сам… того…

– Джимми! Какой ужас. Пуэрто-Рико жуткая страна.

– Зачем ты так говоришь? Почему ты такая прямолинейная?

– Но ты же сам только что сказал, что это очень плохое место.

– Да, я говорил. Но оно не только плохое.

– А какое?

– Оно моё любимое. Там мой дом.

– Джимми! Ну, конечно!

Наш Тим, американец, видя Джимми, вспоминает свое детство в Колорадо. Акцент Джимми – акцент пуэрториканцев и мексиканцев – ассоциируется у него с чем-то неблагополучным и опасным.

…Мы собираемся выйти в городок, но все никак, нас захлестывают разговоры… – Пошли же! – Джимми подгоняет меня, подталкивает, похлопывает по пятой точке. И мы… застреваем снова. Но через некоторое время все-таки несемся на мопеде в центр, к каналу. Паркуемся и пробираемся узенькой старой набережной между лавчонками и рекой. Вдвоем разойтись нельзя. Потемневшие плиты под ногами качаются.

– Хочешь, зайдем сюда? Или вот. Здесь чай. А тут картины. Джимми обнимает меня на ходу, я подаюсь чуть вперед – и мы сталкиваемся лбами со встречным ротозеем. Искры из глаз. – Осторожнее надо, – хихикает Джимми.

Обедаем мы в очень странном месте. Время для китайцев не обеденное – два часа дня, – поэтому мы сидим одни посреди пустого зала. Точнее не одни – в углу громко и непринужденно едят работники. На стол приплывает длинная рыба, разрезанная на половинки вдоль. Мы её пробуем. Много мелких костей.

Джимми очень обстоятельно и понятно – он, я думаю, действительно хороший учитель, не то что я – объясняет мне, почему у речной рыбы мелкие кости, а у морской крупные. По образованию он океанолог. И мне нравится, когда Джимми ест – совсем другой человек.

После обеда Джимми по-прежнему очень учтив, он заталкивает меня под локоток в крошечную кофейню в английском стиле, с тедди-мишками и моделями двухэтажных автобусов. Чашка кофе здесь стоит как шелковое платье.

– Ты тратишь на меня слишком много, Джимми! – говорю я.

– Да ладно, – улыбается Джимми. – Разве ты умеешь делать с деньгами что-нибудь ещё?

В Китае почти нет кофе, он не продается в магазинах. Кофейня – это роскошь. С чашкой кофе и Джимми я чувствую себя так расслабленно.

– Да, но ты меня совсем не знаешь, – заявляет Джимми, опять деловитый и наступающий. Притом что я, как мне кажется, ничего не говорю. – В юности, когда мне было двадцать, я был жиголо. Ты знаешь, кто такой жиголо?

Ну, это что-то такое из кино. Полуночный ковбой… И Траволта где-то. И какие-то смазливые итальянцы. – Не расстраивай меня, Джимми.

– Вот. И я был жиголо. Да. И я спал с пожилыми женщинами за деньги. Я делал это. И по большей части они были замужними – уж я не знаю, почему. Они делали со мной то, чего не могли делать со своими мужьями.

– Фу, Джимми…

– Подожди. Я был настоящим жиголо. У меня был наставник, я называл его мастер. И мастер привел меня в один бар и объяснил что к чему… В общем, ты садишься всегда по возможности за один и тот же столик и ничего не заказываешь. Потенциальный выбор конечно должен быть, бар не пустой. И ты ждешь. И тебе через некоторое время приносят пиво, ты его до половины выпиваешь, а потом спрашиваешь бармена: кто прислал? Он отвечает: такая-то дама. Ты не оглядываешься, чтобы никто ничего не знал. А спрашиваешь: молодая? Он говорит: лет тридцать пять, красивая. Ну нет. Тридцать пять, да ещё красивая – придется платить самому. Пиво я не допиваю и сижу дальше. И вот опять. Сколько лет? Ну, например, пятьдесят пять… Ну, это уж точно хорошо, в этом возрасте у них есть деньги. У неё есть деньги, нет счастья, и она…

– …делает с тобой то, что не может делать со своим мужем, я помню.

И я представляю себе, как он обихаживал этих богатых теток – и это не про моего Джимми. Это похоже теперь даже не просто на кино, а на черно-белое, немое, с субтитрами.

– Ну, если она не нравилась мне, то я не шел с ней. Остальное – это технические детали, тебе не интересно.

– А они влюблялись в тебя, Джимми, эти тётки?

– Кто их знает. – Джимми не улыбается, говорит тихо. – Я не знаю. Спрос был. А однажды… – он засмеялся, скосив глаза. – Однажды я сам увлекся. Что она выделывала, она лишала меня рассудка. Она была женой высокопоставленного чиновника. Чуть ли не министра. И я… потом осознал, что, конечно – профессионалкой. Гораздо более крутой профессионалкой, чем я, ха-ха.

…И мы уже, оказывается, едем на какой-то ржавой колымаге. Велорикша, старый и полуживой, с гноящимися глазами везет нас – как это случилось, что мы его выбрали? Мы объезжаем центр, рынок. Джимми прижимается ко мне, я кладу ему на плечо голову. Он вздыхает так горько-горько, как только иногда маленькие дети. А потом он улыбается, и я чувствую сквозь прикрытые веки его улыбку – все ту же, чарующую и открытую, что на фотографиях, где ему двадцать. Выключи улыбку, Джимми, перестань, она напоминает мне про того, двадцатилетнего жиголо.

И мы все едем и едем на старом ржавом рыдване, бесконечно, и все более странными, острыми и вонючими становятся запахи, и мы еле протискиваемся между какими-то, тоже пахучими мешками, и женщины заворачивают в листья рис, и крошечный ребенок в розовом, с прорезанной на штанах дырой, сидит прямо этой дырой посреди дороги. И Джимми сжимает моё колено, а у меня начинают капать слезы. От счастья? От страха? От тоски? Мы вылезаем на каком-то мостике и пытаемся заставить нашего возницу сфотографировать нас. Руки у него трясутся, голова тоже, он никак не может ничего сообразить, и мы боимся, как бы он не уронил айфон в воду с моста. На фото мы получаемся без голов. Едем дальше. Печаль заливает меня, что-то чувствует и Джимми. Куда ты везёшь нас, старый рыдван?

И скоро мы слезаем, и прощаемся с рикшей – и он берет с нас огромные деньги, а Джимми только хмыкает, – и ищем свой мопед, держась за руки.

У Стефано

О чем он говорит, Стефано, красавчик с нервным тиком, хозяин ресторана, бывший футболист модного итальянского клуба? О чем предупреждает меня? Ты что-нибудь понял, Вернер? Хотя ты не знаешь предыстории. Но и я его горячечных тирад не понимаю, нет. Красавчики итальянцы – все казановы, ненадежные, продажные, скользкие. Очаровательные. Отойди, пожалуйста, Стефано.

Немцы же обезоруживают своей прямотой, ошпаривают. Всегда готовые к действию. Запрограммированные действовать. Честные как кочерыжка. Очищающие жизнь от модальностей. И по отношению к себе они так же честны. Они не пугают, они нравятся. В какой-то момент начинают вызывать отвращение, умея расправиться с любой романтикой с полплевка. Отвращение, но респект. Что поделаешь. Погодите, братцы, не убивайте. Вся моя жизнь – сплошная модальность. Слишком много вас вокруг меня, немцев.

Когда мы, дети разных народов, сталкиваемся вот так, в другом измерении – пресловутые русский, немец и поляк в советском анекдоте, – наши родовые черты становятся очевидны.

…Этим субботним вечером мы сидим в баре у итальянца, за самым центральным, самым козырным столом под большой люстрой: Вернер, его друг Маркус – молодой совладелец Шангри-ла, – и я. И иногда подсаживается сам Стефано. Мы сбежали из великолепного, занимающего пол-улицы, отеля Шангри-ла, где мы с Вернером гостим у Маркуса в роскошном номере с видом на Сиху.

Эпическое озеро Сиху, воплотившееся для меня год назад в реальность, с туристической толкотней, эклектичной китайской музыкой – через гигантские усилители, – и старичками, погружающимися в энергию «ци» ранним утром, вновь стало поэмой, картиной. Застыла на картине серебристая рябь, почти неподвижны двухпалубные катера с драконьими головами и маленькие лодки, осенний разноцветный воротник тяжелых холмов теряет цвет и дыхание, обретая свои условные формы в традиционной композиции трёх далей (здесь больше всего подходит ровная даль, вид по горизонтали), туманы увековечиваются в тончайше градуированных размывах туши, тонким штрихом кисти намечены дамбы, изломанные мостики, изогнутые крыши и паучьи силуэты беседок…

…Мы живем в этом сумасшедшем дорогущем отеле, хотя моя квартира совсем недалеко, в старом, чопорном, ледяном, как древнерусская преисподняя, экспертском здании университетского общежития. И теперь мы укрылись здесь, в маленьком полутемном баре, оформленном в стиле эклектичного андерграунда (бывший лесбийский бар), популярном у иностранцев, которые едят у итальянца лучшую пиццу в Китае, напиваются, поют под гитару, знакомятся, продвигают бизнес, находят новые стимулы, ссорятся, теряют и вновь обретают надежду…