Лев Усыскин - …Его досужие вымыслы Страница 4

Из свода С. Я. Шалобасова. Вторая тетрадь

ПРИЧИТАНИЯ АГАФЬИ, ДОЧЕРИ ФИЛОКТИМОНОВОЙ, МАТЕРИ МОИСЕЯ ЧЕРНОУСА И БАГРЯНОГО

Ой как ты разверзлась на небе, туча черная; туча черная разверзлась бурей ненастной – бурей ненасытною, – унесла от меня лебедей моих белоснежных, лебедей двух моих за море дальнее, за море незнаемое. За море дальнее в страну нехоженую, в страну нехоженую, да откуда возврата нет. Ой вы лебеди мои, лебеди светлые, – уста ваши сахарные, очи ясные, ланиты румяные – осанка ваша горностаева, поступь ваша борзая: кто сравнится с вами в поле! Кто выдюжит против вас – я ли не вскормила вас молоком груди своей, я ли не молила за вас Святых Угодников, я ли не отводила от вас беду заговорами проверенными, заговорами материнскими? Ой да на кого ж вы оставили сердце мое, сердце расколотое – чахнуть мне теперь без любви да без ласки вашей; не мило мне теперь ни солнышко ясное, ни трава зеленая – постыло все без сынов моих ненаглядных <…> спрошу я ветер, ветер непоседливый, – где ж сыны мои ненаглядные, сыны единственные; ничего не ответит мне ветер. Спрошу я море-океан синее, где ж соколы мои ясные, – и не ответит мне море-океан синее – только вспенится круче волною зеленою <…> Спрошу я прохожего-бедолагу: ты, прохожий, много стран повидал, земель дальних, – где ж сыны мои, надежда старости и радость жизни моей, – и опустит глаза прохожий и скажет мне тихим голосом: «В стране дальней, в стране татарской лежат сыны твои в земле ничейной, и нет над ними ни креста, ни камня». Разорву я тогда одежды свои, расцарапаю лицо свое – зачем жить мне теперь <…>

НАДПИСЬ НА КАМНЕ ВОЗЛЕ КОЛОДЦА КАРА-БАЛЫК, В ШЕСТИ ВЕРСТАХ БЛИЗ ГУРЬЕВА

Так повелел написать я, водитель народов и сеятель битв, Фрунзе, давший свободу людям Актубы и людям Царицына, живущим в Астрахани и в степях калмыцких, – и здесь я, Фрунзе, поставил камень сей в знак победы моей и взятия города сего Гурьева и боя славного, бывшего перед укреплениями его, и во славу свободы и прощения жителей его, отныне и во веки веков, и да сгинут враги наши, как дым.

Первая книга похода (продолжение)

12.

И донесли Фрунзе, что подходят к концу припасы города этого и осталось их на десять дней и еще на два дня, а жиров и пшена и вовсе на пять дней, не более. И спросил тогда Фрунзе у близких ему, как быть. И ответил некто, что, дескать, надо отпустить народ до весны. И возразили ему, что, мол, соберутся ли после? И сказал тогда Фрунзе – чего ж не распустить, если не ведают, зачем стоять тут. А только стоило ли хоронить под стенами города этого лучших товарищей своих, чтобы рассеяться прежде запасов пшена? И воскликнули тогда в смущении бывшие при этом: «Что же делать теперь? Направь нас!» И сказал Фрунзе тогда: «Что ж неясного здесь? – не пойму! Или исчезли враги наши с лица земного? Или свободны отныне народы земель до Моря Восточного и до Моря Южного? Или нет больше плача над землей? Что ж держит нас? Пойдем теперь дальше – кто ж нас остановит! И будем же славны, как прежде, – и да не опозорим же товарищей наших, павших в битвах дней прошлого!» И спросили тогда, как быть с недостатком провизии и прочего, нужного для похода. И отвечал Фрунзе в воодушевлении: «К чему колебания эти?! Выйдем в степь – степь даст нам провизию и фураж коням нашим; и оружие – если надо кому еще оружия!» И воспрянули бывшие при этом и решили выступать на третий день, и затем каждый пошел к людям своим.

13. СТЕПЬ

Вот имена начальников похода, как они вышли в степь: первым из них Евсей, прозванный Калина, и с ним люди его: астраханские рыбники. За ним Ефим Дуга, добывший Багряного; дальше Говоруха-Отрок и Завьялов Неназванный, а с ним обозы, за обозами – Соленый и с ним, в строю сотников его, – Фрунзе. Следом Ефим Небогат и Тимофей Пакля с людьми Багряного. Следом Данила Сыч и другая часть обоза. Затем Матвей Плаха, известный как Однорукий, и Еврей Гольц, за ним Архип Заяц и, после всех, Федот Сухой и плотники его, люди надежные в бою и работе. Салават-мирза же и немногие люди его вышли прежде того – чтобы узнать степь. И выступили против Фрунзе некоторые вожди киргизские и были разбиты, а люди их рассеяны в степь. И выступили за ними другие, большие числом, помня обещанное Багряным, и также были разбиты, потому что не лежало к правде дело их, за что сражались они. И попали в руки к Фрунзе стада их и сокровища их, и надо было решить, что делать с этим. И велел Фрунзе поделить стада впятеро, и после – пятую часть велел отдать в обоз войска своего, остальное же поделить промеж киргизов поровну – чтобы никто не обижен был перед прочими. Сокровища же велел Фрунзе пересчесть, и вышло сосудов золотых и серебряных – восемьсот девяносто, богатого оружия – две тысячи двести шестьдесят, конской амуниции, выделанной золотом, – на триста пятнадцать конных, женских же украшений – без счета. Помимо этого взяты были золотая колесница под четверку коней и диамантовое ожерелье генуэзской работы, дарованные во времена прежние киргизам от Джучи-хана, в знак владения ими степью. И обратился к Фрунзе некто и говорил: «Я златокузнец, мне ведомы секреты мастерства сего от отца моего, как ведомы ему от деда. Вели отдать мне вещи эти, ибо знаю я, как поступить с ними». И спросил тогда Фрунзе у бывших с ним: «Кто человек сей?» И сказали, что так, мол, и так – что начальник ему – Евсей Калина и что сам он – воин искусный и не раз показал себя. И спросил тогда Фрунзе златокузнеца: «Что ж сделаешь ты со всем этим?» И сказал тот в ответ: «Знаешь ли ты, как поступали люди дней прежних?» И сказал Фрунзе: «Говори!» И сказал тот в свой черед: «Если хотели они почтить кого-либо перед прочими, то изготавливали для него что-нибудь: браслет ли, отделку для оружия его либо доспехов его. Если же нужда была почтить героя павшего в пример живущим, то насыпали холм поверх могилы его и клали в могилу ту добычу дней войны и также сделанное искусно в память его. И стоят холмы те от дней минувших по дни нынешние, и стоять будут до дней последних». И по слову этому велел Фрунзе отдать мастеру золотой кузницы все кубки и прочие сосуды драгоценные – чтобы он выковал из них золотого всадника, разящего копьем лисицу, – в память о Ленине, погибшем за трудящихся. И велел еще отдать ему в помощь шесть человек, крепких телом и способных к ремеслу, и, кроме них, всякого, знакомого со златокузнечным делом, – кто объявится. И сделали так.

14.

Стал умирать Данила Сыч, и узнал об этом Фрунзе и велел войску своему стать лагерем, ибо думал он, что, может, – обойдется, как обошлось при взятии Гурьева. И приготовили Сычу отроки его ложе в степи, в стороне от лагеря, как он просил. И пришел к нему Фрунзе и говорили они, вспоминая, что было у них за годы, и попрощались они, и, утомившись, заснул старый Сыч, будто бы в облегчении. И прошла ночь, и утром увидели отроки его слушающим пение птиц, и сказал им Сыч: «Вот поют птицы степи – птицы утренние – и никогда так красиво не пели будто!» И наполнились слезами глаза его, и понял он, что умирает. И послали за Фрунзе сказать, что Сычу осталось недолго. И пришел он, и с ним были все начальники астраханские, кто был еще жив, и любимые отроки Сыча, остальных же к нему не пустили, ибо многие хотели попрощаться с ним. И спросил умирающего Фрунзе: «Что сделать тебе потом?» И ответил Сыч в трудах смерти: «Пусть похоронят меня, как говорил златокузнец, вещи же мои немногие пусть оставят со мной, только коня моего возьмите: славный у меня конь – пусть и дальше он топчет врагов наших!» И привстал Сыч, силясь разглядеть пришедших к нему, но не было уже сил у него. И когда бросились отроки на помощь к нему, уже оставило его дыхание жизни.

15.

И велел Фрунзе насыпать два кургана на пути полков своих – один над могилой Данилы Сыча, почившего от старости и от ран дней ушедших, другой рядом, памятью о Ленине, раздувшем угли свободы в костре народных мучений. И работал всякий, вставший под знамена его, день ото дня – и так восемь дней целиком и половину дня девятого. И поместили в первый курган выкованное из золота – всадника, разящего копьем лисицу, и дивились люди искусности работы этой. Другой же курган укрыл старого Сыча, чтобы спал он спокойно после ратных трудов своих и никто не тревожил его. И положили возле Сыча шашку его и карабин его, и старую трубку его, и укрыли буркой его черкесской, как при жизни любил укрываться он. И велел Фрунзе, чтобы курган Данилы Сыча был на шесть локтей ниже кургана Ленина, и сделали так. И стоят эти два кургана в степи до дней нынешних, и зовут это место в степи – Тюё-тау, что значит Верблюд-гора.

16.

Вскоре после смерти Старого Сыча созвал Фрунзе совет начальников над полками своими, чтобы решили они, куда вести войско это, – ибо разное говорили люди, допущенные к совету. И пришли все, и стал говорить первым Соленый и сказал словами воодушевления: «Что ж мы решаем, будто есть еще пути, кроме наилучшего! Вот перед нами Макат: пойдем же на юг от него – к морю – по морю будет наш путь. И да восславимся мы на Мангышлаке – и освободим живущих там, и омоемся после в горячей воде Кара-Бугаза, и, омывшись, – возьмем Красноводск рукою своей. Все дороги открыты господину Красноводска: на Мары и Ашхабад, на Бухару или Мешхед, в землю персидскую! И воспрянут народы и очистятся от веков рабства сосущего – и станет цвести земля та всюду, где ступит нога наша и куда укажет рука наша!» И многие подтвердили слова эти, потому что были они близки духу их. И спросил тогда Фрунзе: «Нет ли кого, кто хотел бы сказать об этом?» И поднялся тогда Ефим Небогат и сказал собранию медленным словом, как было у него в обычае: «Послушайте, друзья мои верные, друзья проверенные, братья крови моей, соратники лет многих и битв славных! Вот что скажу я вам об услышанном – добрые слова сказаны. Славен Соленый: муж смелый, шашка его в бою многих стоит. Мне ль не поддержать его, как прежде не раз бывало? Воистину – так. И воистину – мне сказать, коли вижу в словах его заблуждение мысли либо лукавство разума – ибо брат он мне младший и перед братьями своими говорю теперь». И взволновались пришедшие на совет и спросили его: «Что ж так?» И сказал он: «Вот слово мое: велик будет путь до Мангышлака. Труден для людей наших – ибо мало на нем колодцев и редки жители мест тех. Многих недосчитаемся, пока дойдем до Красноводска. И зачем лишения эти? Что толку нам умирать в пустыне, будто бы солнце – враг наш, и для чего оружие наше? И кого освободим мы тогда: змей да ящериц?» И вновь взволновались бывшие на совете, и вскрикнул Салават-мирза с насмешкой: «Что ж нам, Ефимушко Робкий, искать теперь славы в странах бессолнечных? Или же, паче всего, вернуться в Гурьев и рыть там колодцы?» И ответил ему Евсей Калина: «К чему насмехаться – ведь есть еще пути помимо указанного». И спросили его тогда, и сказал он: «Вот путь наш среди селений цветущих и жителей многочисленных: прекрасны сады их, тучны их стада и много хорошей воды на пути этом. Двинемся же так: от Маката – к востоку, покуда не достигнем Челкара. Придя же в Челкар, повернем на юг, к Арал-морю, богатому рыбой. И освободим народы, у моря того кормящиеся, и после двинемся через Усть-Юрт в земли, где живут каракалпаки – народ, покоренный йомудами. Там владения хивинского хана – и сразимся с ним, и рукой своей возьмем города его и дадим свободу подданным его – впервые от века. Река течет там – зовется Аму-Дарья, от гор ледяных персидских и уходит потом в Арал. И город на реке – Чарджу, и от Чарджу дорога открыта на Бухару и Самарканд, владения эмира Бухарского: не туда ли звал нас Соленый?» И поднялся тогда шум великий среди начальников полковых, и говорили одни: «Вот истинно – слова мужа зрелого, глядящего далеко!» И порицали другие сказанное и говорили, что, мол, прав Соленый. И состязались они до ночи в сладкоречии и громкоголосии – пока не понял Фрунзе, что не договориться одним с другими, как не ужиться в озере рыбе морской, а рыбе озерной – в море синем.