Алексей Агапов - Три рассказа на восточную тему Страница 4

Существованием белых варваров движет патологическое недовольство окружающими условиями. Неустроенность, впитанная ими ещё в материнской утробе, заставляет быть изворотливыми – чтобы обеспечить себе необходимый комфорт. Белый варвар верит, что только затем он и появился на свет, чтобы сделать в нём перепланировку. Он не верит, что жизнь будет продолжена без него, поэтому свою занимает поиском смысла и стремлением к идеалу, путь к которому определён и распланирован – это заменяет простое удовольствие от самого процесса жизни. «Вы любите подводить итоги и хотите видеть результат. Вы всегда ставите перед собой конечную цель, но совершенно не думаете о том, что будет дальше. Вы не понимаете, что нельзя идти к идеалу, можно только уйти от него,» – так однажды Пшеничному сказал Лао Ли. Он умел ждать, умел затаиться до времени, будто клещ в анабиотическом сне ожидает случайного грибника, чтобы вместе с ним выйти из леса в окружающий мир. Он помнил всегда о том, кто он есть, и был только одним среди многих. И вот – жёлтая опухоль начала расползаться по земле, встраиваться в чужую систему, чтобы продолжить в ней своё существование. Осознав угрозу, англо-французские колонизаторы предприняли попытку интенсивной терапии: опиум – доступное средство, но главное – весьма эффективное. В первый момент казалось, что опухоль отступила, но враг оказался сильнее – мутировал, приспособился. Повторная инъекция не помогла.

В начале XX века американское правительство, в надежде оградить собственный организм от болезни, запретило иммиграцию китайских переселенцев. Что это могло решить? Китайцы давно уже имели собственный квартал в Сан-Франциско. Китайский причал, Улица танских людей – так они это называют сами. Такие улицы прочно вросли в планировку многих городов мира. При этом не важно ни социальное, ни политическое устройство заселяемых городов; главное – чтобы здесь была жизнь, в которую можно встроиться. В быту китайцы неприхотливы и могут приспособиться к любым условиям внешнего мира, поэтому их можно найти не только в близком Бангкоке или мягком климате Калифорнии, но и в коммунистической Гаване, в свободном Париже, в облюбованном капиталом Лондоне или на советском Дальнем Востоке… Маньцзы, или «бродяги», как их называл Пржевальский, населяли Приморье и Уссурийский край ещё до их присоединения к Российской Империи. По итогам Пекинского договора традиционное население, вытряхнутое из шёлковых складок Срединной Империи, рассеялось по этой земле, которую продолжало считать своей. Чуть позднее восстание дунган обеспечило китайский посев Средней Азии – восточные стройки и золотые прииски привлекали рабочую силу. Власть на местах скоро осознала необходимость создания резерваций, куда можно было компактно разместить китайское население, однако рассыпанную крупу нелегко собрать обратно в мешок. Дальневосточные маньцзы трудно поддавались переселению и успешно обходили предписания власти даже после чумы конца 1890-х годов. Впрочем, восстание боксёров и смежные события дали активное становление чайна-таунов Русской Маньчжурии. Владивостокская Миллионка была лишь одним из первых таких районов, которые быстро начали распространяться по всей Российской Империи с началом Первой мировой войны. Дешёвая рабочая сила была востребована при строительстве железных дорог и вырубке леса. Эта же сила, распространившись через Дальний Восток в Сибирь и в Европейскую часть России, влилась в ряды Красной Армии, когда того потребовала революция. После окончания Гражданской войны китайцы снова рассеялись по разным частям страны, образовывая новые этнические поселения в городах Советской России. Пшеничный знал об этом из рассказов своего деда по материнской линии, проведшего довоенную молодость в Новосибирске, откуда был родом его отец. Аркадий Изосимович любил рассказать внуку что-нибудь из собственного детства, в котором, по его словам, было много драк с Закаменскими хулиганами, конопляного масла, строек и китайцев, которые выращивали огурцы, торговали на улицах пирожками и держали прачечные.

«Мальчишки бегали за ними, дразнили: „Соли надо? Ходя, соли надо?“ Не знаю, откуда пошла такая традиция. Китайцы не отвечали на это, не обращали внимания, вообще они были тихие. Только один раз я видел, как китаец-сапожник ответил из своей будки приставшему к нему пьяному мужику: „Русский дурак ты! Свободы надо?“ Очень я тогда удивился, до сих пор перед глазами тот пьяный мужик – тоже не ожидал такого поворота, глаза вытаращил, смотрит. Так и ушёл». Аркадий Изосимович рассказывал, что в 37-м или в начале 38-го, но ещё до Бухаринского процесса, отец перевёз их с матерью на Донбасс, где сам устроился работать на шахту. Когда началась война, и отец добровольцем ушёл на фронт, он отправил семью обратно в Новосибирск, к тётке. Это было в начале осени 1941-го года и в это время китайцев в Новосибирске уже не было. Возможно, Аркадий Изосимович и не обратил бы на это внимания, если бы не его детская любовь к пирожкам, которые китайцы готовили возле старого деревянного цирка прямо на глазах покупателей – таких пирожков больше никто не пёк. Исчезли также прачечные и башмачные будки, исчезли овощи.

В раннем детстве дедушкины рассказы заменяли Пшеничному сказки, однако они повторялись и, в конце концов, стали неинтересны. Дедушка, впрочем, не перестал что-то рассказывать, но теперь это был только фон, наподобие настенного радио, которое имелось в квартире каждого советского жителя. С исчезновением таких радиоприёмников, не стало и Аркадия Изосимовича. Пшеничный вспомнил его рассказы, только когда Степан Иванович, его руководитель на следственной практике, отвёл в морг, чтобы показать трупы прежних хозяев Ямы. Один из них был известен в городе как Дядя Фёдор; его обнаружили в собственной машине возле ночного клуба, где он любил проводить время: деньги, документы и личные вещи целы, тело без повреждений, вскрытие также ничего не показало. «Умер, потому что умер», – сказал тогда патологоанатом, и Пшеничный заново поверил в почти волшебную силу китайцев, способных убить человека лёгким прикосновением пальца и раствориться в воздухе.

Последним из трупов был Папаша – самый немолодой из Ямских и организатор всего сообщества. У Папаши были амбиции, он вырос и на момент смерти занимал пост градоначальника. Именно после его смерти власти заволновались. Самые отчаянные настаивали на силовой операции против Ямы, однако объективные причины не позволяли действовать столь радикальным образом. Тогда было решено блокировать Яму, отрезать её от городских коммуникаций и покупателей, однако и с этим возникли трудности: за прошедшие годы Яма превратилась в настоящее государство с собственной инфраструктурой, законами и традициями, способное неопределённо долго поддерживать автономное существование. Ещё до захвата рынка китайцами ненадёжные палатки и открытые прилавки стали заменять металлическими ларьками, очевидное преимущество которых заключалось в том, что такой ларёк мог быть использован не только как торговая точка, но и в качестве мини-склада. Покупатели также охотнее подходили к ларькам: и примерить в ним можно спокойно, и доверия они больше внушают. Новшество оказалось торгово-выгодным, и потому Ямская крыша посчитала, что владельцы ларьков и платить должны больше, чем безларёчники. Чтобы не упустить собственную прибыль, молодые люди почти насильно начали снабжать ларьками оставшуюся часть Ямских субъектов; несогласных, по традиции, выселили. Впрочем, это была вынужденная мера, поскольку увеличение площади индивидуальных торговых пространств требовало и значительного расширения рынка в целом, однако на практике экспансию на прилегающие территории совершить было практически невозможно. Эту проблему решили китайцы, которые оказались куда более удачливыми торговцами, нежели первобытные обитатели Ямы. Китайский товар привлекал своей дешевизной, при том что качество конкурентных товаров было сопоставимо – покупатели охотно брали китайское. Рыночное соревнование закончилось окончательной победой желтолицых пришельцев, которые начали переустраивать Яму на собственный вкус: ларьки заменяли грузовыми контейнерами, на них надстраивали деревянный этаж, куда изнутри контейнера вела лестница с люком – это помещение было только для хозяина торговой точки, здесь он спал и готовил себе еду. Такие постройки плотно прирастали одна к другой, так что в Яме образовались самые настоящие улицы с домами-магазинами; некоторые владельцы открывали в контейнерах небольшие кафе, где готовили лапшу, пирожки и другую китайскую еду, которую, при желании, могли попробовать не только сами торговцы, но и посетители рынка.

Проспект, площадь, река – естественные границы Ямского оврага вновь остановили застройку, теперь контейнерную. С четвёртой стороны Яма вплотную приблизилась к частному сектору и заброшенным барачным постройкам, и если со вторыми обошлось быстро: китайцы моментально захватили их, заново превратив, пускай в нелегальный, но жилой фонд, – перед домами частного сектора рынок в нерешительности замялся, будто приглядываясь, решая, с какой стороны будет удобнее откусить. Деревянные дома стояли в центре города ещё с дореволюционных времён, удобства в них было немного, и местные жители не предпринимали попыток к переселению только по причине своего излишнего оптимизма: надеялись на снос всего района, в результате чего могли рассчитывать на квартиру с выгодным приростом жилплощади; многие ради этого специально прописывали в домах своих родственников. Однако ожидание сноса затягивалось. Когда китайцы вплотную приблизились к частному сектору, держать с ними соседство многим показалось делом неприятным и хлопотным: крики, запахи незнакомой еды, мусор – постепенно дома начали продавать самим же китайцам. Не ясно, откуда последние брали деньги, но суммы за дома, по слухам, отдавали вполне приличные; впрочем, торговля, возможно, и правда позволяла неплохо заработать. Став полностью китайским, частный сектор, в отличие от собственно Ямы, в городе стал называться «Китайским кварталом».