Николай Семченко - Одиночество шамана Страница 45

О нем можно было говорить лишь намёками, и даже самый сильный шаман не ведал, как выглядит Бо-Эндури.

– Но даже если ты его увидишь, ни за что не догадаешься, что это Бо-Эндури, – сказала аоми. – Он – всё, и он – ничто. Он меньше самой маленькой букашки, и он больше самой вселенной, которой ради забавы может играть как мячиком…

– Только что ты говорила нечто подобное об этом малыше, – Андрей кивнул в сторону ребёнка, сидевшего на циновке.

– Да, говорила, – шепнула Ниохта. – Но я ни на что не намекала. Возможно, этот мальчик – просто мальчик. Но просто мальчики не ведут себя так, как этот.

На взгляд Андрея, ребёнок вообще никак себя не вёл: сидел неподвижно, по его лицу блуждала блаженная улыбка, в уголках пухлых губ пузырилась слюна. И всё-таки в этом мальчике было что-то особенное. От него исходило мягкое сияние, наполнявшее воздух теплым маревом.

Ребёнок, видимо, почувствовал на себе пристальный взгляд Андрея и оборотился. Его большие бессмысленные глаза по-прежнему ничего не выражали, и Андрей даже подумал, что мальчик незрячий. Но тот вдруг ещё шире растянул губы в улыбке и, склонив голову набок, неожиданно громко пробасил:

– Да-да-да-да!

Андрей вздрогнул.

А мальчик не отрывал от него взгляда, и его глаза вдруг загорелись холодными голубыми огоньками, в них мелькнуло что-то вроде искры, и зрачки малыша расширились. Андрей с восторгом и ужасом наблюдал, как тёмные зеницы увеличиваются, превращаясь в чёрные дыры, и манят к себе – так, должно быть, гипнотический взгляд удава притягивает кролика. Он подался вперёд, не в силах противостоять пленяющему взору; руки и ноги будто онемели – он не чувствовал своих конечностей.

Черные дыры пульсировали, раздувались и растекались – теперь они напоминали гигантские амёбы, которые тянулись друг к другу и вдруг, зашипев, слились в гигантский шар. Он крутился, разбрызгивая болотную жижу, мерцал тяжелым аспидным блеском – будто кусок антрацита на солнце. Но шар не был плотным: в нём ощущалось лёгкое движение, и время от времени наружу вырывались серые струйки дыма и сыпалась гарь.

Андрей стряхнул с плеча черную пылищу и на всякий случай отодвинулся от шара подальше. Удивительно, но страха он не чувствовал – лишь любопытство: что случится дальше?

И случилось!

Оболочка шара покрылась трещинами, и от него отвалился приличный кусок тонкой черной скорлупы. В образовавшемся отверстии показался красноватый извивающийся червяк, но, впрочем, через мгновение выяснилось: это был хоботок, заменявший нос на морде омерзительной ящерицы. Она не торопясь выбиралась из тёмного чрева шара.

С глухим стуком шмякнувшись в траву, ящерица встряхнулась и протянула хоботок к шару. Отверстие хоботка раздулось и приняло форму граммофонной трубы, но при этом она походила, скорее, на цветок полевого вьюнка – на вид такая же нежная, свежая, окрашенная в тон полуденного летнего неба.

Шар перестал кружиться, съёжился, будто кто-то проткнул его иголкой, – и в мгновенье ока исчез в хоботке ящерицы. Её желтый живот безобразно раздулся и, казалось, вот-вот лопнет. Но ящерица не испытывала ни малейшего беспокойства; удовлетворенно икнув, она растянулась на траве и, к удивлению Андрея, стала увеличиваться: такое впечатление, будто зверюга была резиновой и кто-то её надувал.

Андрей моргнул, и за ту секунду, что не смотрел на ящерицу, она оборотилась лярвой. Чудище точь в точь напоминало того монстра, которое преследовало его в тоннеле.

– Что это? – растерянно спросил Андрей.

Вопрос, естественно, адресовался Ниохте, но та молчала.

Лярва, не обращая внимания на Андрея, рыгнула, погладила себя мохнатой лапой по животу и, заурчав, уселась поудобнее. Невесть откуда в её когтях появился отрезок белой ткани. Рядышком – корзинка, в ней мотки разноцветных ниток.

Лярва взяла длинную иголку, вдела в её ушко голубую нитку и, тяжело вздохнув, ухватила левой лапой материю. Причина вздоха стала ясна, как только чудище попыталось проколоть ткань: неуклюжие когти не отличались гибкостью и подвижностью.

Монстр недовольно зарычал и ухватил себя за загривок. Оттянув кожу, он резко дёрнул её – шкура лопнула, расползлась лохмотьями. Из них показалась голова девушки, в которой Андрей узнал Настю.

Преображение лярвы в Настю было столь стремительным, что Андрей даже не успел перевести дыханье, как девушка, будто она сидела тут давным-давно, уже резво прокалывала иголкой материал. Нитку она отводила влево под большой палец левой руки. Затем, не отпуская пальца, вела иголку с ниткой слева направо и втыкала в то же место, откуда она была выведена с изнаночной стороны ткани. С изнанки девушка делала стежок. Иголка с ниткой выкалывалась до нитки под большим пальцем, которую Настя аккуратно вытягивала – образовывалась петля. Девушка поправляла её и вновь отводила иголку с ниткой слева направо, вкалывала иголку в петельку и делала с изнаночной стороны новый стежок, такой же, как первый, не забывая держать нитку большим пальцем. Иголка с ниткой вновь вкалывалась до нитки под большим пальцем, вытягивалась и только в последний момент, когда уже получалась петелька, она освобождалась из-под большого пальца. Получалась эдакая ажурная цепочка, которая прерывалась через каждые три-четыре петельки.

– Бабушка Чикуэ говорила, что однотамбурный шов-цепочка один из самых древних, – задумчиво сказала Настя. – Представляю, сколько времени было у женщин незапамятных времён! Это ж надо, вот так медленно и кропотливо, стежок за стежком, вышивать узоры. У тамбура может быть самая разная форма – круглая, удлинённая, треугольная. Как Чикуэ учила меня делать удлиненный шов? Он больше подходит для спирали. А, вот так, кажется, – она поправила петельку большим пальцем и, старательно её удерживая, воткнула в неё иголку. При этом она поранила палец, и капелька крови зажглась маленькой звездочкой на белой ткани.

– Ах! – Настя сунула палец в рот. – Надо напёрсток купить. Чикуэ несколько раз повторила: мастерице без напёрстка не обойтись. Ах!

Андрей не помнил, чтобы в Сакачи-Аляне Настя училась у бабушки Чикуэ уменью вышивать, да и времени, собственно, на это не было. Но он тут же и одёрнул себя:

– Успокойся! Это совсем не Настя. Это лярва, принявшая её облик.

Девушка между тем, справившись с кровотечением, довольно проворно вышивала спиралеобразный узор. Он был то упругий многовитковый, то, чуть намеченный, вяло распластывался на ткани, то оборачивался выпуклой толстенькой улиткой, то сворачивался в розетку, чтобы затем стремительно вытянуться змеиными кольцами.

Настина двойница вышивала и бормотала себе под нос нечто непонятное:

– Нанайсал илгачи балана, хадо-хадо минган айнанисал хамаси агбинкини38, – и вдруг перешла на русский: Древние вложили в узор свою душу. Она как Вселенная! Это так просто и так сложно. А кто-то смотрит на узор и ничего не видит, кроме красоты. А может, красота – суть мироздания? Ой, глупая я, глупая! Послушал бы меня препод философии, сразу бы окрестил наивной примитивисткой, – и, представив, видимо, этого преподавателя, Настя громко рассмеялась.

Андрей растерялся: лярва никак не могла знать ни о каком преподавателе философии, да и что такое эта наука, чудищу навряд ли ведомо. Так кто же эта девушка – сама Настя или всё-таки её двойница?

И тут девушка наконец заметила его. Она отложила рукоделие в сторону, встала и, не решаясь сразу подойти к нему, удивлённо спросила:

– Что с тобой?

Ничего особенного в себе он не чувствовал, разве что в затылке ощущалась тяжесть, тихой болью отдававшая в висках.

– А что такое?

– Открой же глаза! – потребовала Настя.

Вообще-то, они у него не были закрыты. Но, уже ничему не удивляясь, Андрей смежил ресницы и снова открыл их.

И тут он обнаружил, что лежит на собственном диване в собственной квартире, и ничто вокруг совершенно не напоминает ту обстановку, в которой он только что был.

– Ты отчего-то бледный, – Настя склонилась над ним и провела мизинцем по небритой щеке. – Квартира у тебя была не закрытой. Я звонила-звонила, потом догадалась толкнуть дверь. Вошла, запах какой-то неприятный, будто нашатырь разлили. Что-то случилось?

– Да нет, – он потряс головой. – Уснул, должно быть.

– Ты как будто не в себе, – продолжала Настя. – Глаза воспаленные, грустные. И эта бледнота. Что-то болит?

– Всё в порядке, – он встал с дивана. – Просто устал.

А что он ещё мог сказать? То, что только что блуждал в каких-то запредельных мирах? И разговаривал с Аями? И видел Настю в образе мерзкой лярвы? Ну, мог ли он сказать правду?

К тому же, с тех пор, как он обнаружил в себе странный дар, его порой охватывало головокружительное чувство нереальности всего, что было вокруг. Будто бы он, отрешенный и безучастный, попадал в воду – наверное, это был аквариум: Андрей не слышал звуков, его обволакивала прохладная влага, вокруг колыхались то ли водоросли, то ли какие-то зеленые нити, а за стеклом двигались люди, ехали машины, летали птицы, светило солнце. Но вся эта жизнь не касалась его: она была там, а он – тут, по другую её сторону.