Николай Семченко - Одиночество шамана Страница 46

– Да нет, – он потряс головой. – Уснул, должно быть.

– Ты как будто не в себе, – продолжала Настя. – Глаза воспаленные, грустные. И эта бледнота. Что-то болит?

– Всё в порядке, – он встал с дивана. – Просто устал.

А что он ещё мог сказать? То, что только что блуждал в каких-то запредельных мирах? И разговаривал с Аями? И видел Настю в образе мерзкой лярвы? Ну, мог ли он сказать правду?

К тому же, с тех пор, как он обнаружил в себе странный дар, его порой охватывало головокружительное чувство нереальности всего, что было вокруг. Будто бы он, отрешенный и безучастный, попадал в воду – наверное, это был аквариум: Андрей не слышал звуков, его обволакивала прохладная влага, вокруг колыхались то ли водоросли, то ли какие-то зеленые нити, а за стеклом двигались люди, ехали машины, летали птицы, светило солнце. Но вся эта жизнь не касалась его: она была там, а он – тут, по другую её сторону.

Андрей сначала решил: это какое-то заболевание, что-то вроде нервного расстройства, вызывающего бред, – мозг приходит в состояние необычной активности, «включаются» какие-то его участки, и вот результат – ему чудятся всякие фантастические вещи, слышится голос Аями, он будто бы куда-то летит… Всё это наводило на мысль если не о сумасшествии, то на то, что с ним не всё в порядке. Но, поразмыслив, Андрей всё-таки пришёл к выводу: его психика тут ни при чём. То, что с ним происходило, походило на какую-то другую реальность, которая существует сама по себе и куда вход открыт немногим. А может, это не он сам решил? Может, это внушила ему Ниохта, которая на самом деле была Аями – потусторонней сущностью, решившей сделать его шаманом?

Конечно, он понимал: стоит ему рассказать о том, что с ним происходит, как его тут же объявят больным, ненормальным и всякое такое. Его приводила в ужас одна только мысль о том, чтобы признаться в своих необычных способностях, ибо это вызвало бы сомнения в здравости его ума.

– Ты, как устроился на новую работу, изменился: задумчивый, устаешь, вечно времени у тебя нет, – сказала Настя, и в её голосе чувствовалась обида. – Я уже забыла, когда мы в последний раз вместе в кино ходили.

– Так получается, – он неопределённо пожал плечами: то ли себя осуждая, то ли всю эту жизнь, которая складывается так, а не иначе.

– А я вот без тебя хожу на всякие интересные мероприятия! – вздохнула Настя. – Вчера, к примеру, в музее была. И знаешь, кого там увидела?

– Кого? – равнодушно спросил Андрей. Ему почему-то было всё равно, куда Настя ходила и кого где-то видела. Он чувствовал вялую апатию, разлившуюся, казалось, по всему телу. Ничего не хотелось делать, даже разговор был в тягость.

– Помнишь, как мы в Сакачи-Алян ездили? – спросила Настя. – Бабушку Чикуэ помнишь? Так вот, у неё в музее открылась выставка: всякие ковры, халаты, вышивки её работы вывесили – целый зал, представляешь? Такая красота!

– Да, красота, – согласился он. – Я тебе верю.

– Ой, ну чего ты такой скучный? – Настя нарочито надула губки. – Тебя, наверное, даже не удивит, что я кое-чему научилась у бабушки Чикуэ? Вот, смотри!

Она достала из сумочки белую тряпицу, развернула её – и Андрей увидел тот самый узор, который вышивала преображенная лярва.

– Откуда это у тебя? – потрясенный, он не сумел скрыть искреннего удивления. – Ты никогда не говорила мне, что интересуешься вышивкой.

– Всё просто, – Настя скромно потупила взор. – Бабуля давала, так сказать, открытый урок: учила всех желающих искусству нанайского орнамента. Это сейчас, оказывается, модно: в музее то день гончара проводят – учат всех горшки ваять, то день резчика – дают деревяшку и мастер показывает, как её украсить, то ещё какую-нибудь акцию… А тут – илгалами улпин!

– Что? – не понял Андрей.

– В переводе с нанайского – вышивка, значит, – уточнила сияющая Настя. – Вот! Я даже некоторые нанайские слова теперь знаю. Представляешь, я, как иголку с ниткой взяла, так руки будто сами собой принялись вышивать. Никогда за собой таких талантов не замечала!

Изумленный Андрей взял вышивку и осмотрел её. Прихотливая спираль бежала по ткани, заворачиваясь в замысловатые хитросплетения узора. Он попытался проследить направления спирали, но она, извиваясь, ускользала, мельтешила, постоянно менялась, будто живая, – и, в конце концов, голова Андрея закружилась. Закружилась ещё и потому, что он увидел на ткани маленькую коричневую звёздочку – запёкшуюся капельку крови. Значит там, в другом мире, в зелёной траве на берегу реки сидела она, Настя! И, значит, девушка была лярвой?

Андрей почувствовал, как на глаза надвигается бледная пелена, заволакивает туманом комнату, и всё вокруг показалось ему призрачным, размытым, не настоящим…

12

Михаил Алексеевич не понимал, почему Надежда медлит с ответом. Честь по чести сделал женщине предложение, пусть даже и по телефону, а она молчит, вернее – не молчит: болтает о всяких пустяках, со смехом рассказывает какие-то дурацкие анекдоты, делится новостями (а какие уж там у них, в этом дурацком кафе, новости? кто с кем, кто что сказал, упился ли сегодня кто-то из посетителей и т. д. и т. п.). А о своей реакции на его предложение руки и сердца – ни словечка! Ну, и как это понимать?

Всё-таки он был, что называется, солидным мужчиной: военный пенсионер – вышел в отставку, когда исполнилось сорок три года; можно сказать, в цветущем возрасте стал пенсионером, сил ещё полно – на штабной-то работе это не на «точках» где-нибудь на Северах служить. Михаила Алексеевича взяли в одну фирму начальником службы безопасности. Тут он быстро научил охранников ходить по струнке, держать форс: на форсе ни одной пылинки, брюки отутюжены, рубашечки – белоснежные, и воротнички накрахмалены. Минута опоздания на службу – минус один процент от премии, а на работу надо было являться не точь в точь, а минимум за пятнадцать минут, и никакой Трудовой кодекс Михаилу Алексеевичу был не указ. Отставника за его педантичность и скрупулёзность не то чтобы уважали, а боялись: только взглянет – уже навытяжку стоят.

Этому качеству – есть начальство глазами – Михаил Алексеевич выучился у своих старших по званию офицеров. Начальник его отдела, к примеру, мог целый день сидеть за девственно чистым столом и хлопать линейкой по столешнице. Но как только к нему кто-нибудь входил, он принимал серьёзно-озабоченный вид и хватался за телефонную трубку. Причём, делал вид, что только что закончил важный разговор. И попробуй только младший по званию не вытянись перед ним как положено и не доложи о своём прибытии по всей форме! Тут же следовал такой разнос, что мало не покажется.

Дисциплина должна быть во всём, считал Михаил Алексеевич. От того, что эти демократы всю страну разбаловали, – никакого толка. Вот если бы навести порядок, прекратить всякое инакомыслие, возвести в ранг закона исполнительскую дисциплину, придумать гражданские уставы по типу военных – тогда, смотришь, и толка больше было бы: сказано – сделано, «выполняй – так точно!», и никаких «отмазок», а то научились обсуждать-рассуждать, никаго тебе режима и распорядка!

Кто первый раз слышал эти рассуждения Михаила Алексеевича, тот думал: шутит, мол, юмор у господина такой. А юмора-то и не было. Юмора он не понимал. Как только по телевизору начинались развлекательные передачи, он морщился и щелкал пультом: «С жиру бесятся, лясы попусту точат!»

Надежда тоже поначалу думала, что Михаил Алексеевич шутит. Ей даже понравилось, что в постели он затевал странные игры, похожие на военные учения: дан приказ – значит, делай именно так, а не так, как сама хочешь. Сказано «на живот» – значит, на живот, и не смей шевелиться, пока соответствующая команда не последует.

И не сказать, чтобы Михаил Алексеевич был плох как мужчина, но думал он прежде всего о самом себе, а что чувствовала Надежда – это его мало касалось. Была они нижней по званию во всех смыслах. Женщин Михаил Алексеевич вообще считал ниже мужчин, и, следовательно, они должны были знать своё место. Вернее, несколько мест: кухня, ванная, где стояла стиральная машина, спальня и иногда – зала (так он называл большую комнату), тут женщине надлежало блистать перед гостями в роли хозяйки дома, и чтоб выглядела она не хуже других жён. Потому как, считал Михаил Алексеевич, жена – вроде визитной карточки мужа: красивая, молодая, ухоженная, хорошо одетая, при макияже, она произведёт больше впечатления, и все подумают: если такая роскошная женщина живёт с Михаилом Алексеевичем, то и в нём самом что-то, видно, есть.

Надежде, однако, не хотелось быть роскошной. Вернее, хотелось, но чтобы это было само собой, а не потому, что кому-то для чего-то нужно. И ещё ей хотелось любви, а не занятий любовью. Она считала, что заниматься любовью – это всё равно, что заниматься жизнью. Ну, почему же, почему постоянно слышишь «заниматься любовью», а не «любить»?