Дмитрий Воденников - Пальто и собака (сборник) Страница 5

«Мне стыдно оттого, что я родился…»

Даниле Давыдову

Мне стыдно оттого, что я родилсякричащий, красный, с ужасом – в крови.Но так меня родители любили,так вдоволь молоком меня кормили,и так я этим молоком напился,что нету мне ни смерти, ни любви.

С тех самых пор мне стало жить легко(как только тёплое я выпил молоко),ведь ничего со мною не бывает:другие носят длинные пальто(моё несбывшееся, лёгкое моё),совсем другие в классики играют,совсем других лелеют и крадути даже в землю стылую кладут.

Всё это так, но мне немножко жаль,что не даны мне счастье и печаль,но если мне удача выпадает,и с самого утра летит крупа,и молоко, кипя или звеня,во мне, морозное и свежее, играет –тогда мне нравится, что старость наступает,хоть нет ни старости, ни страсти для меня.

Репейник

Посвящается Исааку, Аврааму и Сарре

Вот репейник мятный.Какое ему дело,что под ним спит золотое моё тело?Он, нарядный, мохнатый,наелся мной и напился,я лежу под ним в очках и горячих джинсах.Но, живее меня и меня короче,он меня не хотел и хотеть не хочет.        Ты же: почки, почки сбереги мои, мати.        Я не так, отче,        не так хотел умирати.

Мне репейник – бог. У меня, кромеэтих комьев и кожи, нету ни братца,ни семьи, ни царевны, ни государства.Так зачем ты ходишь, зачем ты молишь?Это царство дешевле и слаще «Марса»,больше боли.

Урожай не богаче тебя, курвы.Ум поспел мой зелёный, поспел утлый,и давно ослепли мои глазницы.Мне отныне не бриться – а только сниться.Бог мой скудный, осенний, пурпурогубый,я тебя не хотел и хотеть не буду.

И не горб это вовсе, а твой лопушник,Arctium minus – и жечь не надо,лучше спрячь мои пятки, весёлые ушки.Я лежу под ним золотой, твердозадый,как рассада, ушедшая мимо сада, –мёртвый, душный.

Жил да был у меня когда-то барашек,не было барашка в мире краше,он играл со мной, звенел кудельками,только стал я лучше, стал я старше(говорит, а сам глядит на жирный камень).Знаешь: ты отдай за меня барашка,что-то стало мне с барашком этим страшно.

«В тот год, когда мы жили на земле»

Кс. Р. и Е. Р.

В тот год, когда мы жили на земле(и никогда об этом не жалели),на чёрной, круглой, выспренной – в апрелеты почему-то думал обо мне.

Как раз мать-мачеха так дымно зацвела,и в длинных сумерках я вышел из машины(она была чужая, но была!)……И в этот год, и в этот синий час –(как водится со мной: в последний раз)мне снова захотелось быть – любимым.

Но я растёр на пыльные ладонивесь это первый, мокрый, лживый цвет:того, что надо мне, – того на свете нет,но я хочу, чтоб ты меня – запомнил…

– Ведь это я, я десять раз на дню,катавший пальцами, как мякиш или глину,одну большую мысль, что я тебя люблю,(хоть эта мысль мне – невыносима),стою сейчас – в куриной слепоте(я, понимавший всё так медленно, но ясно)в протёртых джинсах,не в своём уме.

…в тот год, когда мы жили на земле –на этой подлой, подлой, но – прекрасной.

«Опять сентябрь, как будто лошадь дышит…»

Опять сентябрь, как будто лошадь дышит,и там – в саду – солдатики стоят,и яблоко летит – и это слышно,и стуки, как лопаты, говорят.

Ни с кем не смогни свыкнуться, ни сжиться –уйдут, умрут, уедут, отгорят –а то, что там, в твоём мозгу стучится,так это просто яблоки стучат.

И то, что здесьсейчас так много солнца,и то, что ты в своей земле лежишь,надеюсь, что кого-нибудь коснётся.Надеюсь, вас. Но всех не поразишь.А раз неважно всем,что мне ещё придётся,а мне действительно ещё придётся бытьсначала яблоком, потом уже травою –так мне неважно знать: ни то, что будет мною,ни то, что мной уже не сможет – быть.

А что уж там во мне рвалось и пело,и то, что я теперь пою и рвусь,так это всё моё (сугубо) дело,и я уж как-нибудь с собою разберусь.

Смирюсь ли я, сорвусь ли, оскудеюили попробую другим путём устать,я всё равно всегда прожить сумею,я всё равно всегда посмею стать.

Но – что касается других:всех тех, которых нет,которых не было,которых много было –то если больно имглядеть на этот свети если это важно вам – спасибо.

«Я быть собою больше не могу…»

Не страсть страшна, небытие – кошмар.Мне стыдно, Айзенберг, самим собою быть.Вот эту кофту мне подельник постирал,а мог бы тоже, между прочим, жить.

Я быть собою больше не могу:отдай мне этот воробьиный рай,трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай(а если не отдашь – то украду).

Я сам – где одуванчики присели,где школьники меня хотят убить –учитывая эту зелень, зелень,я столько раз был лучше и честнее,а столько раз счастливей мог бы быть.

Но вот теперь – за май и шарик голубой,что крутится, вертится, словно больной,за эту роскошную, пылкую, свежую пыль,за то, что я никого не любил,за то, что баб Тату и маму топчу –я никому ничего не прощу.

Я всё наврал – я только хуже был,и то, что шариком игрался голубым,и парк Сокольники, и Яузу мою,которую боюсь, а не люблю, –не пощади и мне не отдавай(весь этот воробьиный, страшный рай).Но пощади – кого-нибудь из них,таких доверчивых, желанных, заводных.Но видишь ли, взамен такой растратея мало что могу тебе отдати.

Не дай взамен – жить в сумасшедшем доме,не напиши тюрьмы мне на ладони.Я очень славы и любви хочу.Так пусть не будет славы и любви,а только одуванчики в крови.

О Господи, когда ж я отцвету,когда я в свитере взбесившемся увяну –так неужель и впрямь я лучше стану,как воробей смирившийся в грозу?

Но если – кто-нибудь – всю эту ложь разрушит,и жизнь полезет, как она была(как ночью лезут перья из подушек),каким же лёгким и дырявым стану я,каким раздавленным, огромным, безоружным.

Мистические любовники

Они лежат здесь: Вова, Галя, Соня, Дима(я их всегда имею по порядку) –так шатки жизни их, так розовеют спинки –но это лучше, чем зашить в подкладку.Они, забытые, всегда немного жалки.

Не бойся, и они меня не пожалеют(а мог ли Павел сам себя бояться,и нужно ли своих любовников бежать).Со мной, как со страной, ни пить нельзя, ни спать,но может ли страна царапать и кусаться,когда её приходят убивать?

Приписка:но ты за брючину взяла, а он – за шею,и спрятали за шкаф и под кровать.

Их слишком много бродит в голове,но это не они, точнее не вполне.Когда-нибудь они меня задушат(они всегда, ужасные, с душком),их тёплые, их маленькие душив такие ночи – бух, бабах, как гром.

Они, как мелкие, всегда вдвоём, втроём,иначе как под кожу заберутся(а вдруг мы, как в шкатулке, им противны,и, сверху наблюдая наши спинки,они уж лучше друг над дружкой надсмеются,такой устроят, знаешь ли, содом).

Но если, Поля, все они меня оставят,какой я буду лёгкий и прозрачный,и можно всех во мне растлить или убить.Так как же быть с любовницей иначе,чем их судьбой себе живот набить?

Вот мой стишок верти́тся, как волчок,их, шатких, жутких их цепляя на крючок(а если он шиповником ветвитсяиль будто тесто толстое растёт).Придёт любовник, схватит за бочок:Попробуй сам теперь собою насладиться.

«Я душный воздух пил в советской школьной форме…»

Я душный воздух пил в советской школьной форме,а через двадцать лет в июле шла гроза,а я сидел и рвал – с тоской и с корнемиз наших писем наши имена.

Я с кровью рвал, что было между нами,как сорняки, когда в руках – земля:фиолетово-жёлтый воденников, васильковая мелкая Аля,подзаборная Лена – и красного с чёрным тебя.

Я всех швырял – перед грозой, в июле,без права переписки так сказать:папу, мачеху, маму, Андрюшу, Полину и Юлю(почему-то мне именно Юлю особенно страшно швырять).

Но я сказал сестре: – Не бойся, дорогая,сестра моя и брат, я – уходящий в тьму,всех тех, кто жил со мной, благословляю,лиловым брюхом, синеглазым краем,грозой, ползущей в письма и в листву.

Наоборот – сквозь сон прерывистый и лживый,под стук мяча и визги во дворе –я слышу всё: вы счастливы и живы,и вы намерены жить долго на земле.

Но что же делать мне с обрывком и осколком,с куском, изорванным в сиреневую мглу,от Сени, мальчика, от моего ребёнка:– …меня, и глупую любовь мою.

«Так дымно здесь…»