Дмитрий Воденников - Пальто и собака (сборник) Страница 6

«Я душный воздух пил в советской школьной форме…»

Я душный воздух пил в советской школьной форме,а через двадцать лет в июле шла гроза,а я сидел и рвал – с тоской и с корнемиз наших писем наши имена.

Я с кровью рвал, что было между нами,как сорняки, когда в руках – земля:фиолетово-жёлтый воденников, васильковая мелкая Аля,подзаборная Лена – и красного с чёрным тебя.

Я всех швырял – перед грозой, в июле,без права переписки так сказать:папу, мачеху, маму, Андрюшу, Полину и Юлю(почему-то мне именно Юлю особенно страшно швырять).

Но я сказал сестре: – Не бойся, дорогая,сестра моя и брат, я – уходящий в тьму,всех тех, кто жил со мной, благословляю,лиловым брюхом, синеглазым краем,грозой, ползущей в письма и в листву.

Наоборот – сквозь сон прерывистый и лживый,под стук мяча и визги во дворе –я слышу всё: вы счастливы и живы,и вы намерены жить долго на земле.

Но что же делать мне с обрывком и осколком,с куском, изорванным в сиреневую мглу,от Сени, мальчика, от моего ребёнка:– …меня, и глупую любовь мою.

«Так дымно здесь…»

…………………..…………………..…………………..…………………..

Так дымно здесьи свет невыносимый,что даже рук своих не различить –кто хочет жить так, чтобы быть любимым?Я – жить хочу, так чтобы быть любимым!Ну так как ты – вообще не стоит – жить.

А я вот всё живу – как будто там внутрине этот – как его – не будущий Альцгеймер,не этой смерти пухнущий комочек,не костный мозги не подкожный жир,а так, как будто там какой-то жар цветочный,цветочный жар, подтаявший пломбир,

а так, как будто там какой-то ад пчелиный,который не залить, не зализать…Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?Ну чё молчим? Никто не хочет знать?

Вот так и мне не то чтоб неприятно,что лично я так долго шёл на свет,на этот свет и звук невероятный,к чему-то там, чего на свете нет,

вот так и мне не то чтобы противно,что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,на этот звук, на этот блеск пчелиный,на этот отсвет – всё ж таки дошёл,

а то, что мне – и по какому праву –так по хозяйски здесь привыкшему стоять,впервые кажется, что так стоять не надо.Вы понимаете, что я хочу сказать?

Огромный куст, сверкающий репейник,который даже в джинсы не зашить –последний хруст, спадающий ошейник –что там ещё, с чем это всё сравнить?

Так пусть – гудящий шар до полного распада,в который раз качнётся на краю…Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?Я – здесь сказал, что здесь стоять не надо?Ну да сказал – а всё ещё стою.

Так жить, чтоб бытьненужным и свободным,ничейным, лишним, рыхлым, как земля –а кто так сможет жить?Да кто угодно,и как угодно – но не я, не я.

Стихи о собаке

когда сижу за работойу компьютера,а собака лежит на коленях –иногда не глядя поднимаю её под передние лапы, прижимаю к себе,говорю ей: Дура ты, дура.а сейчас, не отрывая глаз от экрана, – машинально снова поднял её,прижал,говорю ей: Дура ты, дура, –потом посмотрел:а на уровне лица её хвост и попа (видимо, лежала наоборот),и ведь даже не пикнет.Висит вниз головой.

вот так и нас бог подниметнепонятно за что

Я называю свою течную суку – то мальчиком, то котёнком,наверное, ей неприятно, но это уже неважно:ей будет одиннадцать лет, а мне будет –  48,когда я останусь жить, а собака умрёт (однажды).

Но пока ты ещё жива и у тебя – первая в жизни течка,я хожу за тобой с белой наволочкой – и везде, где успел, подстилаю.А между прочим, собачья кровь –сначала мелкая, будто сечка,а потом – виноград раздавленный, тёмно-красная и густая.

…К слову сказать, этот ужас мужчины передженской регулой, слабостью – и всеми кровными их деламиочень забавно выглядит: я ношу её, суку бедную,словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного…А она, свесив голову, смотрит мне на ботинки,лживая, глупая, чёрная и почему-то сама растерянная.– Ну что, – говорю, – котёнок? долго манипулироватьсобираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение –этой своей идиотской железной жертвенной кровью? –Собака вздыхает тяжко, и я уже – капитулировал.

Потому что я сам считаюеё – своей последней любовью.

Ну а последняя любовь – она ведь всегда такая.Однажды она спала (трёх месяцев с чем-то от роду)и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняянебесного сенбернара, огромного, будто облако.

А я подумал, что вот – рассыпется в пыль собачка,но никогда не сможет мне рассказать, какаябыла у них там, в небесах, – весёлая быстрая скачкаи чего она так завыла, в небесах его догоняя.

Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт –всё он потом пересказывает – в словах, принятых к употреблению.Так средневековой монахине являлся слепящий Тотв средневековой рубашке, а не голенький, как растение.

Поэтому утром – сегодня – выпал твой первый снег,и я сказал тебе: Мальчик, пойдём погуляем.Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.И ты побежала за мной. Чёрная, как запятая.

– Вообще-то я зову её Чуней, но по пачпорту она – Жозефина(родители её – Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зелёного Города),поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?

…Если честно, все смерти, чужие болезни, проводыменя уже сильно достали – я чувствую себя исчервлённым.Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровнойв зелёном заснеженном городе, медленном как снеготаянье.

А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придёт,и на большую просушку возьмёт – как маленькую игрушку:глупое тельце её, прохладные длинные уши,трусливое сердце и голый горячий живот –

тогда – я лягу спать (впервые не с тобой)и вдруг приснится мне: пустынная дорога,собачий лай и одинокий вой –и хитрая большая морда бога,как сенбернар, склонится надо мной.

Стихи о ёлке

Проснуться в 147 лет, прочитать смс:«здравствуй, мой обжигающий мальчик»,изумиться, переспросить: – Почему обжигающий? –получить очевидный ответ: «потому что ты меня обжигаешь»,и даже не удивиться, что тебя называют на «ты».

– Господи, сколько вас было,и хоть бы одна собакасделала отчисленье в мой пенсионный фонд.

Этим летом мне все говорили: объявляй войну, собирай своё войско! –ну вот я и собрал: три с половиной калеки.…Но так уж случилось, что днёммы с Чуней купили ёлку,самую зимнюю ёлку, срубленную навеки.

Тут-то все стали её наряжать: и Саша повесил шарик, и Сеня повесил шарик,а я взял серебристый Урал (я думал, что это река) и тоже повесилкак будто змею из стали, так – чтоб шары засияли,и чтоб огоньки вокзалов засверкали на ветках этих.

– Вот это будет праздник! – я думал. Но чтоб по-хорошему,то лучше бы – с вечным снегом, с сугробами над головой…И не беда, что я Чуненамазал вонючей мазьюеё паршивые ушии пахнет она – калошей(да, именно: обыкновенной – советской старой калошей), –Но эти четыре года – мы были втроём с тобой.

…Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,всё ужасно болит:шея, спина, руки.– Какого хрена, – спрашиваю, – мучить меня любовью,когда мне надо о пенсии –думать.(Желательно персональной).– До свиданья, – кричат на площадке друг на друга соседские дети.До свиданья, – я отвечаю.И действительно «до свиданья».Потому что с утренней ёлкой, с самой лучшей ёлкой на светене бывает на самом деле ни прощания, ни разлуки.

Ну, а в сумерках (хоть я, конечно, знаю, что в сумерках спать нельзя)я забираю с собой на кровать собакуи тебя к себе забираю:два тепла, шебуршащихся рядом,шумно думающих тепла(достаточно туповатых, надо сказать, тепла)это слишком смешно для счастья – и я, вздрагивая, засыпаю.…Посмотри, сколько разной чуши, ерунды золотой и нарядной,висит на убитой ёлке: облепиха, Урал, Алтай,и Россия висит на ветке, и синий шар Амстердама,и дворник скребёт лопатой, и яблоко – Индокитай.

Хорошо, что ещё на светеостаётся – так ёлок много(да и если немного осталось): одиноких, двойных, тройных.Как сказал Сашин тесть перед смертью: – Дайте ложечку Нового Года(вот именно так и сказал «дайте ло-жеч-ку нового года»)приложился к шипучей ложке, удостоверился – и затих.

По-моему, замечательно. – По-моему, всё – замечательно,и то, что умрём, – замечательно, и то, что живём, – хорошо.…на ёлке висит и качается ушастое ваше сиятельство,щенячее наше сиятельство, доказанное рождество.

«Куда ты, Жень, она же нас глотает…»