Александр Попов - На высоте поцелуя. Новеллы, миниатюры, фантазии Страница 5

Звали ее удивительно – Валя, у нынешних такого имени и в помине нет. Чистая, ухоженная, замужняя. Муж пил, детишек у них не было. Утром от нее веяло в любое время суток.

Девчонками-одногодками я не увлекался, балаболки костлявые, потные от нескончаемых пионерских сборов. Днями был обычным пацаном: дрался, в карты играл на деньги, над учителями издевался. Пол по ночам зашкаливал. Сны всякие снились, вязкие, как варенье. Просыпался мокрым, пугался мужского семени, думал, силы выходят, пытался удержать, да куда там. А совесть за сладкие минуты грызла.

И какой черт дернул меня в тот день на наготу Валину посягнуть? Голова кру́гом, ноги без колен, руки в трясучке, внутри тяга неведомая к тайнам тела. Туалет с ванной комнатой у нас разделены стенкой, а в ней окошко крохотное. Я руками ухватился за трубу, подтянулся, глянул и обмер от невиданной роскоши спелого женского тела. На второй попытке попался, она заметила меня, погрозила, но как-то не строго, так не грозят. Груди, бедра были, будто ягодами, усыпаны мелкими капельками воды, тело ее земляникой светилось. Оторваться от изобилия красоты был не в силах, всё ушло в глаза.

Вдруг раздался голос матери, я испугался, вмиг слетел на пол и горячим от волнения ртом то ли пот жевал, то ли слезы, а казалось, ягоды с ее тела.

– Валентина, слышишь, помоешься, подотри, белье мокрое на балконе оставь.

– Слышу, сделаю всё, не беспокойся.

– Пока, я по делам пошла, вернусь не скоро.

Подвернувшаяся свобода душила, комком к горлу подкатывала, прокашляться боялся, казалось, всё счастье вывалится. Сил подтянуться не осталось, а светоносное тело там за стеной манило неудержимо. Выдохнул из себя лишнее: слабость, трусость, – напрягся, вот-вот жилы лопнут, но до окошка заветного дотянулся. Валя одной рукой оглаживала маленькие груди, другая трепетала возле слепящего гнездышка рыжих волос. Она заметила меня и вроде даже ждала. Я глазел с ее согласия, а она разгоралась утренним солнышком. Руки не выдержали, сорвался с позором, зашиб всё, что мог. Тело пело от боли, какой-то радостью преступной переполнялось.

Поднялся – шаг, второй и я у двери. Дернул, оказалось на защелке.

– Тетечка Валя, на минутку.

– Что случилось, пожар?

– Да, нет. Да! Да!

Дверь подалась, пахнуло теплом снов, ароматом земляничного мыла и откровением тела. Шалый от близости, вошел, уставился ошарашено и пил, и задыхался, понимая, что счастья такого ни у кого быть не может. Соски грудей у нее удивительно маленькие и такие розовые-розовые, как малина в июне. Правой рукой она прятала нежную прелесть рыжего совершенства.

– Ну, все мои тайны разглядел или нет?

Помимо воли вырвалось первое в жизни признание.

– Всю, всю до капельки.

Я понимал, ей хочется еще слов, и выдавил из себя без остатка:

– Вы такая красивая, как из сказки…

– Спасибо, давно слов хороших не слыхала, думала, и нет их совсем.

– Можно пойду?

– А ломился-то сюда за каким лешим?

– Поцеловать вас всю хотел.

– Так уж и всю?

– Я никому, честное слово.

– Один поцелуй, пожалуй, заслужил. Ну, чего стоишь, целуй, раз такой смелый.

Сил хватило на полушаг, попал губами в левую грудь и поплыл. И не стало меня, окатило давно забытым, далеким, самым важным на свете. Руки всё помнили, и знали, и умели, обхватили влажное, теплое тело, и до меня дошло, что и я ему нужен! Валя осторожно убрала из моих кипящих уст левое лакомство и подставила к ним правую грудь. Я рождался вновь и вновь, рождался невообразимо красивым и сильным. Мешала, не давала дышать, загораживала вход в рыжее счастье рая ее правая неудобная рука. В восхищенном изнеможении пал на колени, отстранил последнее препятствие от сокровища, впился в него округлым, горячим от грудей ртом и почти сразу потерял сознание. Очнулся от крика. Слаще крика того ничего больше в жизни слышать не доводилось. Она вздохнула вольно-вольно, как птица после полета, отстранила меня и, поцеловав в губы, прошептала:

– Уходи, мальчик, быстрее уходи и никогда не приближайся ко мне.

Выскочил, вбежал на балкон, выхватил из пепельницы недокуренную отцом папиросу, спички нашарил и задохнулся от счастья. Не помню, сколько оно длилось. Вернула ее рука, холодная-холодная. Валя стояла надо мной и горько плакала.

Если бы я смог сохранить хоть одну из тех слезинок…

Прости, Мастер

Перед поцелуем, как перед весной – тишиной пахнет…

Однажды в Метрополитен-музее я бродил по залу Родена. Как вдруг глаза такой красотой полоснуло, что сам Роден померк. А я упал, на колени упал перед невообразимым сиянием двух лун. Двигаться не мог, ослеп, руки немотой свело. Все тело мое обернулось губами, я состоял только из них.

Стало страшно, не за себя, за Родена. Губы выбрали не его. Они прилунились на голых коленях, их бросало от одной луны к другой. Хозяйка коленей лупила меня по голове книгой скульптур Родена. Зал замер. А она уронила книгу и расплакалась.

Я поднялся, снял салфеткой с коленей свои поцелуи, завернул их в нее и вложил в руку Родена. «Прости, мастер, в мраморе коленям проще».

Между

– Вот два мгновения: одно твое, другое мое.

– А между?

– Что – между?

– Там есть еще место. Как имя его?

– Имя ему – поцелуй.

Полет

Люди до сих пор поцелуи комаров принимают за укусы.

Поцелуи людям нравились давно, но они не знали, как о них говорить. Пробовали заменить вином, не вышло… Почтой – не получилось. Камни Родена Камиллу свели с ума. Почерк поцелуя ни музыкой, ни живописью не передать. Он – полет, полет двух улыбок.

Тени

– Когда люди спят, тени чем занимаются?

– Ты не поверишь, но без нас они уходят в такую страну, где всё – из поцелуев.

Полнеба

Помню, в дневниках у Зощенко прочитал, как мужик умирал. Три дня мучился, всех извёл. Сжалились люди, спросили:

– Что не добрал, старик, чего с собой взять потянуло?

– Грудь женскую поцеловать, а больше-то ничего доброго в жизни и не встречал.

И нашлась в избе баба понятливая, полустянула кофтенку, обнажила грудь, как полнеба вынула. А поднесла просто, буднично. Он лишь коснулся желтыми то ли от солнца, то ли от табака губами и… соседи впервые на его лице улыбку увидели. С той улыбкой земле и предали. Вот такая минута недолгая выпала…

Бабуля

– Пишу, бабуль, пишу, а поймут ли?

– Те, кто по губам читает, поймут.

Я, когда влюбился, испугался очень, думал, что-то с Землей не так. Бабуля углядела, увела подальше от всех и на всю жизнь то ли нашептала, то ли вышила на щеках, на лбу, на шее:

– Люди есть везде, губы не у всех есть. А Земля такая из-за губ. В губах и руки, и ноги, и сердце в губах. Люди есть везде, губы не у всех губы.

– А как же слова?

– Слова для уст. Люди – доро́ги, ты губами иди, иди и иди…

– Докуда идти-то?

– До поцелуя.

– А потом куда?

– А потом возвращайся, каждый с красной строки начинай.

– А как же слова?

– Слова для уст. Для письма губы. Пиши и пиши…

Сказка

Все языки, кроме поцелуя, иностранные.

Мать не видела сына много лет. Он попал в плен. Она молилась за него, писала письма своими слезами.

Страна, за которую воевал ее мальчик, владеет великой тайной: «Нет на свете ничего важнее, чем счастье матери». Противник за свободу солдата потребовал выпустить из тюрем множество заключенных. Возможно, они совершат множество преступлений. Но счастье матери превыше всего!

Октябрьский полдень стал свидетелем того счастья. Великий поцелуй сотворил чудо, он дал народу такую неведомую силу, что никакой враг не страшен. Скажете, сказка?

Нет, быль. Сказка в другом: у этого библейского народа есть свое государство. И будет! Долго еще будет – потому, что тайной великой ведает: «Счастье матери превыше всего».

Сардины

Если бы все мужики умели целовать женщин, как Дон Жуан, как Казанова, на войны бы времени не хватало.

Он любил жареные сардины. А кто их не любит?

И судьба вознаградила за любовь необыкновенной женщиной. Она лучше всех в Каталонии могла приготовить их.

Казалось, наслаждению не будет конца, но любопытство выше всех наслаждений на свете.

– Я знаю, вкуснее тебя этого блюда никто не сделает. Открой его секрет.

– Он прост. Собери вместе сумасшествие, расточительность, жадность.

– Разве такое возможно?

– Съешь еще порцию и поймешь.

Он ел ее сардины и на завтрак, и на обед, и на ужин.

Желудок говорил: «Да!» – но от желудка до головы далёко.

– Объясни, иначе умру – не от переедания умру, от любопытства.

– Сумасшествие – в огне, расточительность – в масле, жадность – в воде.

Он на время ушел в себя. Объявился сказочно сумасшедшим, обворожительно расточительным. Упал на колени перед женщиной и заплакал.