Александр Тавровский - Каменная могила Страница 5

Решётки мы не ставили из трезвого расчёта: поставишь – точно грабанут. Уже проверено не одним соседом.

Вепревым дело никогда не кончалось. Следом забегал Иполитыч, активист челябинской социал-демократии, такой неухоженный старый холостяк.

– Ну, парень! Я гарантирую: сегодня ничего не будет. Наци обломились! Но у казачков начинается брожение. Хотят идти к «еврейскому дому», где-то на Свободе. Ты знаешь, где этот дом? Нет? А ещё еврей! Я тоже не знаю. И ещё: на каждом доме, где живут евреи могут появиться специальные знаки. Как в Варфоломеевскую ночь. Помнишь? Если заметишь на своём, звони в любое время! Будем подымать народ.

В нашем подъезде шла скучная бытовая драка. Сосед Виталик опять чего-то не поделил со своими клиентами-алкашами. Они приползали к нему за водкой, которая тоже была по талонам. А у Виталика – без и в любое время. Алкаши часто хотели в долг, а Виталик этого не выносил. Я решил обождать у подъезда. Обычно Виталик долго ни с кем не возился: ни с алкашами, ни с собственной мамашей. Он был под два метра ростом и частенько не по годам пьян.

На стене нашего дома, прямо под моим окном, я случайно увидел странный знак, чем-то похожий на арийскую свастику. Нарисовано было коряво, но не мелом, а масляной краской и, скорее всего, не детской рукой.

«Начинается! – сразу скис я и без колебаний открыл дверь подъезда. Там уже было тихо. Видать, Виталик всё же впустил алкашей в свою квартиру.

После смерти соседей мы всё ещё жили вчетвером в одной комнате. Комната покойников была временно опечатана надёжней, чем погребальная камера фараона. Просто пришёл старший по дому, наклеил на двухстворчатую дверь узкую полоску белой бумаги и на ней крупно написал: «Печать. ЖЭК1. Ст. по д. Ильич». Души соседей оказались запертыми в привычной обстановке вместе с вымирающими от голода и холода клопами. Им всем там было просторно. А нам – нет!

Надькина кроватка на колёсиках стояла прямо напротив нашего полуторного диванчика. От бабкиной огромной, как украинская телега, кровати на колёсах мы на ночь отгораживались двумя стульями. Это практически ничего не меняло. Бабка, как акула, ловила каждый наш шорох.

– Шо ви там так скрипите! – вопила она, не успев лечь. – Ви делаете мне зло!

А среди ночи вдруг взвывала, как сирена:

– Ребёнок час кричит! Он – мокрый! Дайте же ему грудь!

Мне всегда казалось, что Берта Михайловна в молодости была палестинской террористкой. А уж потом стала еврейкой. Когда Надька родилась, Бетя назло нам поклялась лично отвести её в первый класс. А когда та пошла в школу – дожить до её совершеннолетия… Напрасно я убеждал Бетю, что в этом нет никакой необходимости. В конце концов, ей надоела и Надька, и она заявила, что переживёт нас всех: и меня, и внучку, и правнучку, а если захочет, то и внучку правнучки.

– А кто же тогда будет вас хоронить? – в ужасе спросил я.

Но в ту ночь Бетя уснула быстро. Несмотря на свой патриарший возраст, спала она тише покойника, без предсмертного храпа и хрипа. Давным-давно цыганка за трёшку нагадала ей долгую жизнь аж до девяноста лет. Теперь Бетя жалела, что пожмотилась и не дала гадалке пятёрку. Но и так ещё целых два года она могла спать абсолютно спокойно.

Где-то к часу ночи кто-то постучал в дверь. Просыпаться жутко не хотелось, но на первом этаже сколько окон, столько и дверей. Как-то летом, задолго до свадьбы моя будущая супруга сидела у раскрытого окна и вязала шарфик. Вдруг какой-то неопределённого вида мужичок легко запрыгнул на подоконник, соскочил на пол, отдал пионерский салют жене, погладил по голове Бетю и бочком-молчком через комнату и прихожую вышел на лестничную площадку. Хорошо ещё, что никто не пошевелился.

В дверь уже били не только кулаками, но кажется, всем, чем только можно. Дверь была до потолка, тяжеленная, сталинская. Но «чэтэзовские», сделанные под «английские», замки могли запросто выскочить наружу.

– А чёрт! Быстро звони в милицию. Может, приедут…

Я взял давно припасённый витой металлический прут от старой решётки и подошёл к двери. В такие минуты я всегда чувствовал одно и то же: от ледяного жгучего вихря в пустом желудке до тупого безразличия ко всему на свете.

«Дождались!» – тупо констатировал я про себя. «В Израиле хоть умерли бы по-человечески!»

Я треснул кулаком в собственную дверь, потом ещё и ещё раз. Скоро я понял, что стучу уже один.

– Телефон не работает! – прошептала ты. – Господи! Что будет!

– Иди к детям. Если что, прыгайте в окно. Хорошо, что решёток нет…

Наконец, я догадался спросить:

– Кто?

За дверью выматерились, затопали ногами и гнусно заорали:

– Открой!

Сколько там было погромщиков, я не знал. «Глазок» мы поставили гораздо позже, во время ремонта.

– Открывайте сами! – безжалостно сказал я. – Я вам не швейцар!

– Ты, мля, счас станешь трупом! Открой! Мы только посмотрим!

– Музеи открываются с десяти. Если вы, суки, не уйдёте, я вызову ОМОН! Гадом буду, вызову!

– Ментами пугаешь, шестёрка! Открой!

И стали с разбегу бить в дверь ногами.

От усталости и обиды, что мне не поверили, я обнаглел и заорал ещё громче них какие-то средневековые глупости:

– Стучи, стучи, лабазник! Евреи не сдаются! Врёшь – не войдёшь!

За дверью стало совсем тихо, и вдруг раздался такой мерзкий хохот!

– На хера нам твои евреи! Имей их сам! Отдай мою блядь!

От удивления я даже выронил свой прутик. Вот это – сюжет! Вепрев-придурок: погромы, погромы! А народу совсем не нужны евреи. Народу нужна его блядь!

– Слушай, – сказал я. – У меня, кажется, нет твоей… девки, честное слово. А как хоть её зовут?

– Галка!

– Вот видишь! А здесь есть Ирка, Надька и Бетька. Но Ирка уже замужем. А остальные тебе не подойдут.

– Врёшь! Она забежала в ваш подъезд. Покажи своих баб!

У меня слипались глаза. Я жалобно позвал:

– Ир! Выйди на минутку. Скажи им, что ты не их… Галка!

И открыл дверь настежь.

Конечно, я помнил ту сумасшедшую ночь «перед погромом». Мы всё ещё стояли возле комиссионки, рядом со своим «Фотоном», в полной темноте Каслинской улицы, в самом конце горбачёвской перестройки…

– Я знаю, что нам нужно! – торжественно повторила ты. – Нам нужна ба. а… а….льшущая собака!

Глава 4

В субботу до семи утра мы занимались серьёзным делом: стояли в очереди. Советская очередь – это ещё та очередь! Ты сперва её займи, а потом спрашивай: зачем стоим? А тут и спрашивать было нечего! С шести продавали исключительно молоко. Водка шла с одиннадцати. Но по субботам все винные отделы были закрыты, а продовольственные наоборот открыты. Однако в субботу продукты не завозились и талоны не отоваривались. Народ скучал. Очередь за молоком была тишайшая.

Спросонья люди не интересовались ничем, кроме очереди и молока. Например, завезут ли его вообще, а если завезут, то в чём: в бутылках или пакетах. Это было принципиально. Вопрос, хватит ли молока на всех, никогда не обсуждался. Но в бутылках молоко, хотя и тяжёлое, и как бы несколько старомодное, зато домой донесёшь, не пролив ни капли. А эти пирамидальные непроницаемые пакеты, как итальянские костюмы для торжеств: советское правительство как-то завезло их для новобрачных, а оказалось – для покойников. Пакеты народ не любил.

К счастью, на этот раз привезли в бутылках. Но, к несчастью, за двадцать человек до нас стали выдавать всего по бутылке на рыло. Такое случалось часто. Опять же, к счастью, мы забрали последние три бутылки. Но очередь продолжала стоять и после нас, как заворожённая, то ли в ожидании чуда, то ли объединённая общим горем.

А мы поскорее вышли на Комсомольскую площадь, на одной стороне которой бабки с асфальта торговали семечками, костями для собак и остатками тряпья собственной штопки. По другую сторону на колоссальном гранитном булыжнике покоился пятидесятидвухтонный КВ – гордость Танкограда. В сером с желтинкой тумане он был похож на одутловатую пропитую рожу с намертво закрытыми глазами. Его многометровая пушка уставилась в блошиный рынок на другом краю площади, как бы держа его на прицеле. Танк-победитель, танк-вампир.

Дома мы ещё раз просмотрели «Тумбу». В разделе «Животные» предлагались собаки с царскими и княжескими родословными. Полное имя какого-нибудь добермана читалось, как меню дореволюционного «Славянского базара». Вот тебе на! Ещё вчера мы запросто могли себе позволить трёх-четырёх собачьих князей или двух-трёх королей без сдачи!

– Зачем мы взяли эту мёртвую тварь! – показал я на угол.

– К тому же без всякой родословной! – сразу согласилась ты. Что бывало крайне редко. – Мог бы сначала поинтересоваться, что пишут коллеги, а потом тянуть меня в комиссионку.

– Я не читаю коллег. Из принципа. Но как странно… семьдесят пять лет советской власти… голубая кровь… и так дорого!

– Потому что сегодня она – только в собаках!

Оставался «собачий рынок». Вся дорога к нему почти от самой трамвайной остановки кишела собаками и их двуногими друзьями. На земле лежали гигантские плетёные кошёлки с целыми выводками щенят всех пород, мастей и размеров. К потрёпанному привокзальному бомжу жалась великолепная овчарка, явно украденная под гул колёс. Бомж просил за неё талоны на водку. Из-за пазух продавцов выглядывали мокрые блестящие носы ещё полуслепых боксов, бульдогов, мопсов. От них шёл тёплый молочно-кислый пар. Они тыкались мордками в собачьи полушубки своих хозяев, как в родную мамкину шерсть и, похоже, туда же тайком и мочились. Мы шли сквозь шеренги рычащих, урчащих, скулящих и матерящих человекообразных.