Сборник - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 Страница 5

Тут соседка Катя ей присоветовала:

– Сходила бы ты, Сонечка, к гадалке. Может, она тебе что-нибудь утешительное скажет. Говорят, что и через десяток лет возвращаются.

И повела её тайком от пайкинской семьи на самую окраину Кривого Рога, где в старых, ещё дореволюционных бараках жили шахтёрские семьи. Старуха, мрачная, жилистая, разложила карты, что-то зашептала, забормотала и вдруг ясно сказала:

– Живой твой сын. Помяни моё слово – вернётся.

Соня только вздохнула. А потом написала своему брату письмо, попросила приехать, поддержать её с мужем. Были они с братом близки, всегда друг другу помогали, вот и захотелось Соне Пайкиной поплакать на родном плече. Видимо, мужниного ей было недостаточно.

Брат Фроим, огромный, широкоплечий, громкоголосый, купил домик в Новом Буге, перевёз туда семью и собирался налаживать хозяйство: по Украине тогда лютый голод гулял, а жить как-то надо было. Но после Сониного письма засобирался Фроим в дорогу. Положил в кошёлку хлеба, пироги из ржаной муки, фиолетовые головки старого лука, слегка прихваченного морозцем прошедшей зимы, и яблоки-ранюш-ки, мелкие, кислые – скулы сводит. Какая-никакая, а всё же еда. От Нового Буга до Кривого Рога – полдня пути. Но поезд плёлся едва-едва, останавливался у каждого столба и пропускал встречные составы. Замучился Фроим. В общем вагоне теснота, шум, детский плач. На рассвете старенький паровоз подтянул их к какой-то станции и, выпустив облако дыма, словно нехотя остановился.

– Долго стоять будем? – спросил он у проводницы.

– А я почём знаю? – огрызнулась она. – Приобресть чего хочешь? Иди, успеешь. Вон, видишь, базарчик? Если денежки водятся, сметанкой разживёшься. Я завсегда туточки покупаю.

Фроим спрыгнул с подножки, зябко повёл плечами. Несмотря на ранний час, у небольшого обшарпанного здания – то ли вокзала, то ли склада – шла бойкая торговля. В ногах у продавцов на газетах была разложена всякая всячина: часы, самодельные зажигалки, подержанные вещи. Хмурый небритый мужик продавал на разлив самогон. Он ловко открывал бутылки, наполняя мутным пойлом один и тот же гранёный стаканчик. «Зараза к заразе не липнет», – заплетающимся языком объяснял он недовольным.

Рядом с бутылками, радуя глаз, теснились горки черешни, пучки пузатой редиски, пупырчатые огурчики, глечики со сметаной и творогом. Фроим из внутреннего кармана пиджака достал тряпицу с деньгами – слава богу, на месте, обошёл всех стоящих крестьянок, попробовал из каждого глечика. Ах, вкусно! Раздумывая, у кого купить, глянул вправо, словно бы его кто-то приманивал: у деревянной будки худющий парень с пустым левым рукавом пытался открыть огромный амбарный замок. У него не получалось, ключ падал, и парень, чертыхаясь, снова и снова поднимал его с земли. Что-то знакомое почудилось Фроиму в фигуре этого парня, в упрямом наклоне головы, в тёмно-русом кудрявом чубе, свисающем на лоб.

– Кто это? – быстро спросил он у молодайки в рябой косынке.

– Да Сергунька, Аньки Коцюбы чоловик.

– И не муж он ей вовсе! – прервала её дородная соседка. – Так, полюбовник. Привезла его из дальних краёв. Он ничего хлопец, справный, даром что без руки.

– К мужицкой работе, конечно, непригоден, – добавила молодайка, – так он кладовщиком на станции оформился. Хороший, вежливый. Видать, из городских.

– А давно он у вас? – заволновался Фроим.

– Поди уж месяцев семь будет. С Крещенья, – ответила дородная и вдруг подозрительно прищурилась. – А что это вы, чоловиче, всё выпрашуете и выпрашуете? Может, знаете Сергуньку? Или того хуже – из органов будете и вора шукаете?

Фроим засмеялся, махнул рукой и оборвал разговор. Ни в чём он не был уверен, чего же зря людей волновать! Купил глечик густой, как масло, сметаны, сторговал у какой-то бабки туфли – в подарок сестре, глянул на криво прибитую к зданию станции вывеску «Вапнярка» и вернулся в вагон. И всю оставшуюся дорогу до Кривого Рога думал: Сенька ли это Пайкин, племянник его родной, или просто похожий на него парень? Да и откуда Сеньке ни с того ни с сего вдруг оказаться на станции Вапнярка, в приймах у какой-то Аньки Коцюбы, когда у него есть родители и куча родственников, которые до сих пор в его гибель не верят!

К вечеру Фроим, так и не придумав ответа, вышел на станции Долгинцево, а оттуда на попутной телеге в полчаса добрался до дома Пайкиных на улице Глинки. После слёз, объятий и вопросов о самочувствии уселись за стол.

– Помянем сына нашего, Сенечку, – сказал Бенцион. – Его одного нет за этим столом. Все с войны вернулись. – И вытер ладонью выступившие слёзы.

Соня, как наседка, защищающая своих цыплят, набросилась на мужа:

– Сколько раз тебе говорила, Беня, не смей его поминать! Чует материнское сердце, живой он. Зол мир зан фар им![1]

– Правильно, Соня! – поддержал её Фроим. – Никого не слушай, верь только своему сердцу.

Плохо, видно, он знал свою сестру. Та вспыхнула, сузила глаза.

– Что это ты, Фроимкэ, вдруг так заговорил? Не споришь со мной… Или знаешь что-то о Сенечке? Рассказывай! – Соня резко поставила рюмку на стол. На скатерти расплылось бордовое пятно.

– Да нет, это я так, – Фроим уже не знал, как отвертеться. – Просто слышал много разных случаев… Всякое бывает… Запишут человека в покойники, а он – раз! – и вдруг домой заявляется.

А после обеда Фроим отозвал в сторонку Бенциона с Яковом – вроде бы подымить на веранде – и рассказал им обо всём, что видел на станции Вапнярка.

– Говоришь, у того парня руки не было? – тревожно спросил Бенцион. – Получается, что в том госпитале у Сени руку отняли.

– Но вся штука вот в чём: нет у меня уверенности, что это Сенька, – понизив голос, чтобы его не услышали остальные Пайкины, проговорил Фроим. – Вроде похож, а вроде – не похож.

– Так проверить надо! – крикнул Яков. – Поехать и проверить!

– Тихо ты, балбес, – беззлобно сказал Фроим. – Конечно, поедем! Только Соне об этом – ни звука. Если это не Семён, она нам не простит.

Решили ехать вчетвером, в качестве «тяжёлой артиллерии» пригласили соседа Колю Марченко, здоровяка с пудовыми кулаками.

– Мало ли что там будет! Может, у этой бабы родня с вилами!

А Соне объяснили, что едут по деревням покупать старую картошку. Мол, до новой ещё дожить нужно, а голод – не тётка, пирожка не поднесёт. Через денёк и отправились. К Вапнярке подъехали в разгар дня. Солнце палило уже вовсю. Вокруг – ни деревца, ни самого что ни есть завалящень-кого кустика. Тоска, да и только. У стены вокзала стояли, прикрываясь платочками, давешние тётки. Скучали – покупателей было маловато. Увидев Фроима, одна из них громко закричала:

– А что я сказала, православные! Вот же он, этот мужик, что про Сергуню Анюткиного выспрашивал! Значит, всё-таки агент! Ох, я и дура! Всё ему, как на духу, рассказала, а он энкаведе привёл!

– Замолчи, бабка! – выдвинулся вперёд Коля. – Чего орёшь зря? Воевали мы с ним вместе, вот хотим повидаться.

– Ага! – подбоченилась стоящая рядом молодуха. – Так мы вам и поверили! Документ давай!

Пришлось Коле паспорт показывать, где было написано: «рабочий».

– Ну, убедились, Фомы неверующие, что я не мильтон? У тех другая запись – «служащий».

– Нет, – настаивала молодуха, – пусть тот покажет, лысый! Шо в прошлый раз меня допрашивал!

Фроим тоже показал паспорт, правда, с меньшей охотой. Женщины, не обратив внимания на его национальность, сразу же успокоились и стали объяснять, перебивая друг друга, как добраться до дома Аньки Коцюбы.

– Вапнярка – это станция, городок такой. А мы сельские, за железной дорогой проживаем.

– Меньше часу ходу. Деревню нашу Речицей зовут, потому как речка там протекает. Войдёте в деревню, третья хата по правую руку. Ставни голубым крашенные. Вот там Анька с дружком вашим и обитает.

– А Сергуня, ну, Сергей по-правильному, сегодня на работу и не приходил. Может, болеет, а может, выходной у него.

– А сметанки с творожком не купите? У нас недорого, вот этот лысый знает.

Еле от них отстали. Шли, всю дорогу обсуждали, какие всё же доверчивые тётки им попались. «Вот так, за здорово живёшь, выложили всё первым встречным. А вдруг мы бандиты какие? А с другой стороны – что бандитам в селе делать? Много ли с того Сергуни с его бабой возьмёшь?»

Только Бенцион Пайкин не принимал участия в разговоре. Был он по жизни молчаливым, громкого слова никто никогда от него не слышал, а тут и вовсе замолчал, с неодобрением посматривая на говорунов. Молился про себя, просил у Бога, чтобы этот парень из Речицы его Сенюшкой оказался. Яков, как две капли воды похожий на младшего брата, но с более крупными чертами лица, сказал:

– Чего уж теперь переживать! Сейчас всё узнаем. И ты, батя, ко всему должен быть готов. Лично я в Сенькину смерть не верю. Вот так.

Солнце ещё только подкатывалось к верхушкам деревьев, когда они подошли к дому с голубыми ставнями. Впрочем, голубыми они были когда-то, а сейчас краска облупилась, и сквозь неё проглядывали тёмные деревянные проплешины.