Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена Страница 5

Бендер снял под мастерскую самый ветхий сарай, провонявший вяленой воблой, и соорудил помост из ящиков.

Прибывший ваятель прямо с вокзала отправился делать эскизы к предстоящему шедевру.

Хитроумный Остап вывел на помост в качестве лошади-натурщика – меня.

– Коля Остен-Бакен, милый, не подведи, – шепнул командор и наградил меня стартовым пинком.

Я резво и проворно – то ли рысью, то ли галопом продефилировал мимо изумленного маэстро, старательно отбивая всеми четырьмя конечностями маршевый такт.

– Что же вы, уважаемый, не начинаете? – спросил Остап с укоризной в голосе. – Мы хорошо заплатим!

– Но… – сказал скульптор и тяжело опустил руки.

Я исполнил эту не совсем четкую команду и увеличил темп.

– Но! – опрометчиво повторил ваятель.

Ящики затрещали и начали угрожающее крениться.

– Голос! – приказал Остап.

Я сильно и вдохновенно заржал.

– Предсмертная мука, – объяснил Остап. – Прощание с родными и близкими.

Я повалился на спину и конвульсивно задергался, пуская обильную слюну.

– Так вы будете увековечивать скотину? Торопитесь, скоро отдаст концы.

– Я… Я…

– А что, вы видите здесь другого лепилу?

– Но натура… – ваятель попробовал урезонить разошедшегося юнца.

– Да, вы правы, видок у коняги затрапезный, и порода подкачала – всего лишь остен-бакенская. Грива, увы, потеряна в сражении с блохами, а хвост сам отвалился по неизвестной науке причине, копыта же украдены цыганами…

– Хва-а-а-а-тит! – завопила уязвленная знаменитость. – За такое издевательство я и копейки не возьму!

– И правильно сделаете, – сказал Остап строго вслед спешавщему на вокзал разгневанному творцу.

Еще не успел поезд отчалить от платформы, как столичный лепила был публично обвинен в срыве исполнения бронзового заказа и присвоении денег. Закончил Остап разоблачение убедительной просьбой не связываться с проходимцем, так как тот, по верным сведениям, имел дядю – сенатора, тетю фрейлину двора Его Величества – и двоюродного брата – жандармского генерала.

До сих пор иногда ржу ночами, когда бессонница…

А любительский спектакль по «Гамлету» Шекспира Вильяма!

Трагикомедия!

Я-то думал, что Остап ничего лучше, чем вульгарная продажа входных билетов, не смострячит.

– Зачем оскорблять лучшие чувства почтенной публики, Коля ты Остен-Бакен? – сказал Остап, раскрывая солидный фолиант. – Идея в другом… Уверен: никто в нашем городе – да и во всей великой империи, включая обе столицы, – не играл принца датского в истинно классическом варианте.

– Это как? – спросил, я берясь за третье пирожное из дюжины презентованных мне расщедрившимся юным комбинатором.

– Я тут обнаружил вопиющий факт… Гамлет у почтенного Шекспира безобразно толст и с одышкой.

Кусок застрял у меня в горле.

– Из тебя, прусский барон, выйдет изумительный страдающий принц.

– Угу, – я степенно прожевался. – Мне теперь все понятно… Ты хочешь слупить с моего родителя деньгу за то, чтобы я получил главную роль!

– Роль тебе дадут и так. В моих руках – неопровержимые улики насчет истинного лица и комплекции принца датского. Но после получения роли ты должен громогласно и решительно заявить, что без настоящего черепа – уяснил? – без настоящего черепа ты произносить знаменитый монолог не будешь.

– А вдруг мне откажут за неимением такового? – сказал я с надеждой в голосе.

– Вот тут-то и начнется самое интересное. Доставать череп буду я, а настоящий череп имеет и настоящую – и отнюдь не малую – стоимость.

– Но это же жутко – держать в руке человеческий череп!

– Потерпишь, не барышня…

Мое назначение на роль Гамлета прошло без сучка и задоринки, но и без какого-либо энтузиазма – все покорно согласились с аргументами Бендера.

Зато мое безапелляционное заявление-каприз с требованием настоящего, без подделки, черепа произвело фурор.

Всем вдруг безумно захотелось увидеть на сцене именно настоящий череп, а не муляж из папье-маше.

Я репетировал, как зверь, – тем более, что наша красавица Инга Зайонц (моя будущая первая жена) играла Офелию.

Остап же собирал и собирал монету, жалуясь, что черепа внезапно дико подскочили в цене.

Наступил день премьеры.

Ажиотаж – не описать.

Ведь каждый вложил свою долю в покупку черепа и теперь жаждал увидеть его в моих трепещущих руках.

Приглашенные гимназистки старательно готовились при обнаружении черепа упасть в общий обморок.

Даже из газеты прибыли фотограф и репортер.

В зале также присутствовало три переодетых сыщика и два пристава в полной амуниции.

Остап представлял тень отца Гамлета.

Проходя мимо меня четким армейским шагом вышколенного рыцаря, тень шепнула:

– Череп найдешь в могиле.

Я мучился, страдал и переживал, но публика игнорировала развитие сюжета – все как один напряженно ждали сцены на кладбище.

И час пробил!

Перекинувшись заученными фразами с могильщиками, я грузно и тяжело спрыгнул в могилу – и чуть не потерял сознание.

В углу, окутанное полумраком, находилось что-то большое, круглое и кровоточащее.

От позорного обморока меня спасло озарение – я вдруг сообразил: это же арбуз! Да, именно, в бутафорской могиле вместо настоящего черепа, обещанного Остапом, лежал приличных размеров арбуз со старательно вырезанными глазницами и треугольной дырой носа.

Из-за кулис до меня донеслось торжествующее хрюканье наслаждающегося произведенным впечатлением комбинатора.

Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:

– Быть или не быть?

– Бить – и немедля! – крикнул кто-то из первых рядов.

И понеслось лесным пожаром:

– Бить!

– Бить!

– Бить!

Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору:

– Бить!!!

На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением.

Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.

Гимназистки визжали.

Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам гнусного мошейника.

Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.

Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.

За мной на спасение зарвашейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.

В общем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.

– Хорошо, что били свои, – сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. – Но лучше до рукоприкладства не доводить.

– Логичный вывод… А ты не сердишься, что я продемонстрировал полосатый «череп»?

– Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал… Ошибка в другом… Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не приступ гнева…

– И на старуху бывает проруха, – сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.

В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия.

Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.

В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.

– Умер! Старик умер! – орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.

– Какой старик?

– Лев Николаевич Толстой преставился! – Остап хохотнул и довольно потер руки. – Такое бывает раз в жизни.

– Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.

– Автор «Анны Карениной» меня бы понял… Кстати, у тебя есть его портрет?

– Увы… Родитель, понимаешь, разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы…

– А в ком он не разочаровался?

– Чехов Антон Павлович…

– «Палата номер шесть» – знатная штука… Но у него бороденка маловата.

– Салтыков-Щедрин…

– Жидковастенек… Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.

Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учреждениям города.

Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками.

Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.

Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.

– Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом «провансаль» баранину, ни холодные говяжьи языки…