Алексей Дьяченко - Тринадцатый двор Страница 5

А Борис Борисович определил, что сладкое сиропообразное вещество мёдом не является. А так как учительскому слову верили, то весь купленный товар вернули в магазин. Пришлось директору возвращать людям деньги.

Спросите, откуда у учителя математики такое знание мёда? Всё просто. Бурундуков родился и вырос на пасеке и о пчелах знал всё и всегда, невзирая на препятствия, Борис Борисович старался держать ульи. Не изменил себе, даже проживая в городской квартире.

Пчелиные домики стояли у него даже на подоконниках. В нижней части оконных рам были сделаны проходы, соединенные с летками ульев. Пчелы через эти проходы в рамах попадали на улицу и возвращались домой. И всегда у учителя математики был свой натуральный мёд.

Грешнов выпил чашечку ароматного душистого чая, хотел рассказать Борису Борисовичу о последних годах своей жизни, но им не дали побеседовать.

Раздался долгий настойчивый звонок в дверь, хозяин квартиры привычно легко оторвался от чаепития и пошёл открывать.

– Кто это в третьем часу ночи? – с напускной строгостью спросил он.

– Это я, твой сосед, Валерка Бахусов, – донеслось из-за двери, – открывай.

Бурундуков пустил ночного гостя и проводив его на кухню, предложил чая с мёдом.

Валера поздоровался с Юрой, размешал мёд в чашке и стал жаловаться:

– Хорошо у тебя, Борисыч, спокойно. А у меня – чёрт знает что. Пришёл с работы, зашёл в уборную, а бумаги нет. Только вчера на сливной бачок новый рулон поставил. Сынульки уже израсходовали. И всё отец плохой. Не кормит. Скоты неблагодарные! Вот я всё думаю, почему на свете царит такая несправедливость? Батя мой так избил мать по пьянке, что она от побоев умерла. Нас с братом смертным боем бил, хотел, чтобы людьми стали. Но не случилось. Батя умер от цирроза, а братишка в расцвете лет погиб. Свои же друзья из-за куска мяса зарезали. Жена моя, Капитолина, умерла от несчастного случая. толкнул-то её несильно, а она поскользнулась и головой о подоконник. Гематому заработала. Попала в больницу. а там известное дело – врачи зарезали. Ответь мне, Борисыч, почему жизнь – такая глупая штука? Вот живу я и не знаю, зачем. Не знаю, зачем другие живут, да и нужно ли им в таком случае жить? Тебе скажу, как на духу. Моя бы воля, я бы всех – в газовую камеру.

– И сыновей своих? И меня?

– Тебя – в первую очередь.

– За то, что деньги тебе последние безвозвратно даю?

– За это. И за то, что ты, имея много денег, живёшь, как нищий.

– Ты считаешь меня богатым потому, что всем взаймы даю? Но это не так. Я зачастую на одном хлебе и воде сижу.

– И на мёде, – злорадно поддел учителя его бывший ученик.

– И на мёде, – согласился учитель.

– Тем более заслуживаешь газовой камеры. А ещё называешься заслуженным. Не заслуженный ты, а – так себе. Хотел сказать другое слово, но промолчу. Не ругаться я пришёл, и даже не взаймы просить. Горе у меня, Борисыч. Врачи, будь они прокляты, метастазы у меня нашли. Что делать? Подскажи. Может, свечку поставить или ведьмака какого найти, чтобы заговор надо мной прошептал? У меня же дети. Умру, кто кормить их станет? Почему таких, как ты, никчёмных, болезни стороной обходят? А люди весёлые, заводные, болеют и умирают? Брат Аркадий ушёл в расцвете лет, никому зла не сделал. Упрёт, бывало, с мясокомбината свиную ногу, – обязательно со всеми поделится. Отец скончался совсем молодым, помнишь его?

– Я всё помню. Даже твою торжественную клятву у его гроба. Что ты говорил? Что ни капли водки больше в рот не возьмешь, и своих детей никогда даже пальцем не тронешь. Как же громко ты клялся.

– Так на то они и клятвы, чтобы их нарушать, – засмеялся Бахусов. – Я же всё это по молодости говорил. Был глуп, с годами отца стал понимать. В стране нашей не закладывать за воротник, – дело немыслимое. А детей растить без рукоприкладства нельзя.

– Так чего же ты хотел? – искренно удивился Борис Борисович. – Пошёл след в след по отцовской дороге, думал к другому результату прийти?

– Да, – громче прежнего засмеялся Валера. – Если честно, думал – к другому. А хотел я автослесарем на автобазу устроиться. И хорошую справку у Мартышкина купил. Так нет же, заставили анализы сдавать. А там – метастазы. Эх, нет и не будет счастья на земле.

– Сегодня я твоему младшему за его «осеннюю работу» поставил «отлично».

– Значит, не останется на второй год, как мы в свое время с Генкой? Три года с Гамаюном в седьмом классе просидели, – обрадовался Валера.

– У тебя способный парень растет и будет учиться со своими сверстниками.

– Весь в меня. Бывало, отец пьёт, буянит, ни днём, ни ночью от него покоя не было. Утром сваришь бульон, отнесёшь матери в больницу. Перед самым уроком учебник полистаешь, вспомнишь, – и в дневнике «пятёра». Значит, не всё так плохо? Может, Андрюшка, чиграшек мой, в люди выбьется? – В глазах у Валерия Николаевича затеплилась надежда.

Проводив Бахусова, Борис Борисович сказал:

– Намучался я с ними в своё время. Правду он сказал. У Валеры был друг, Гена Гамаюн, так они у меня три года в седьмом классе просидели, не хотели учиться. Они с пятьдесят третьего года. А ты?

– С шестьдесят третьего, – ответил Юра.

– Вас уже за уши не тянули, на второй год не оставляли. Ставили тройку в восьмом классе и – иди, гуляй. А теперь вот опять оставляем. Всё возвращается на круги своя.

– Не всё, – подумав, сказал Юра.

Ночную тишину двора нарушил красивый сильный оперный баритон, исполнявший арию Трубадура из мультфильма «Бременские музыканты».

– «Луч солнца золотого…» – выводил певец в ночной тиши.

– Что это? – спросил Юра.

– У Павла Терентьевича нашего новый друг, – смеясь, ответил Бурундуков. – Это первый муж Зины Угаровой, он рулады выводит. Устроился рабочим на мусоровоз. Пока водитель загружает контейнеры, он поёт.

– А Василий говорил, что она была замужем за Николаем Сергеевичем Парем?

– А этот до Паря был. Она за певца ещё в музыкальном училище вышла. А потом не сложилось, разошлись. В Гнесинском учились. Певец об этом Павлу Терентьевичу, а Огоньков – мне по-стариковски насплетничал.

Вышел отставной майор от Бориса Борисовича, так по душам и не поговорив. Домой не пошёл. Стоя на улице, Грешнов слушал, как певец-мусоросборщик выводил арию Ивана Сусанина из оперы «Жизнь за царя»:

– «Ты взойдешь, моя заря!

Взгляну в лицо твоё, последняя заря.

Настало время моё!

Господь, в нужде моей ты не оставь меня!»

Юра поспешил к гаражу Павла Терентьича, влекомый магией красивого сильного голоса. Самого певца не удалось застать, – уехал в кабине мусоровоза, зато нашёл новую компанию в гараже Огонькова. Этот знакомый всем с детства гараж был старше кирпичной пятиэтажки, в которой Юра жил практически с рождения, принесли туда месячным, провел детство и юность.

К гаражу Павла Терентьевича пристраивали другие гаражи, но они не приживались. Последним из снесённых был гараж Петра Истуканова. а гараж Огонькова всё стоял. Он походил на одноэтажный дом без окон. Двускатная крыша, полезная площадь – двадцать четыре квадратных метра, высота до потолка – два с половиной метра. Электричество, газ из баллонов. В гараже был кухонный стол для приготовления пищи, обеденный стол во всю длину гаража, он же гостевой. Был буфет, диван, кушетка, стулья, телевизор, приёмник, торшер. Чего в гараже не было, так это автомобиля.

Разумеется, сначала машина была. Трофейный «Опель», прямо из поверженного Берлина. Следом за ним, – «Победа». И последняя машина, ночевавшая в гараже, – так называемая «маленькая „Победа“», – «Москвич-401».

И большая и маленькая, были затем перевезены к кооперативным гаражам на край оврага. Лишились колёс, стёкол, двигателей. А корпуса были отнесены ещё дальше, – в сам овраг, где просуществовали довольно долго. Юра, будучи подростком, на заднем сидении одной из «Побед», робко объяснялся в любви Ноле Парь.

В гараже у Павла Терентьевича был тот самый Гимнаст, о котором говорил Василий. Он же Леон, Лев Львович, – Юрин сверстник, друг детства и юности.

Павел Терентьевич жарил рыбу с луком в чугунной сковороде. На плите, в огромной эмалированной кастрюле, варилась картошка. И как встарь, поглаживая кота Лукьяна, старик Огоньков рассказывал очередную интересную историю.

– Жили мы в Коломне, под Москвой, – говорил Павел Терентьевич. – Отец мотался сюда на работу. Потом, в тридцать седьмом, и я переехал. Устроился на завод простым рабочим. Кожемякин был начальником цеха, директор был Плоткин. Но он вскоре застрелился. Потом стал Мягков. В том году были большие разоблачения. «Ежовые рукавицы». Ну и куда меня? В подвал, воду откачивать. Начальник цеха ушёл, а я взял и заснул. Скучно в подвале сидеть. Идёт начальница, спрашивает: «Ты чего?» – «Ну, а что я? Сижу здесь, как кукла, не знают, чем занять». Говорит: «Приходи ко мне».