Арбен Кардаш - Танец поневоле Страница 6

– Вы читаете эту книгу?

– Да.

– Как?!

– А вот так! Аж дым идет…

– Этому обязывают?

– Нет, мы по собственному желанию. – Дядя Хелеф плутовато улыбался, отчего у глаз его показались морщинки. – Министерство здравоохранения хотя и предупреждает о вреде курения, мы поступаем по-своему. – Он положил свою суму на подоконник рядом с керосиновой лампой.

– Больше вам нечего читать? Дома у меня есть интересные книжки…

– Твои книги нам не нужны. Этой пользуемся, когда нет газетной бумаги. Она, конечно, лучше, тоньше, а у этой бумага плотная.

Я пожал плечами, не совсем понимая дядю Хелефа. Опять шутит, что ли?..

Он взял и раскрыл книгу, в которой не хватало многих страниц. Осторожно вырвав один лист, дядя Хелеф бросил книгу обратно на бурку, нарезал бумагу на четвертушки, одну оставил, остальные сунул в карман бушлата; из другого кармана вынул пачку сигарет, разделил папиросу, высыпал табак на четвертушку, свернул самокрутку, послюнявил по краю и повертел в пальцах. Закурил. Выдохнув дым, сказал:

– Вот так мы читаем эту книгу… Аж дым идет… Такая самокрутка с табаком Шах-Бубы в сто раз крепче папирос авчи[18] Прима (так он называл «Приму»). Меня разобрал смех. «Аж дым идет…» И чего это я его сразу не понял… Дядя Хелеф пошел к двери.

– Шах исчез, оставив свое надгробие, а мы тут занимаемся чтением книги… Пошли, поищем его. Старушка Тенфе ждет вас, – сказал он, выходя наружу.

Я тоже вышел из хибары. Не докурив самокрутку, дядя Хелеф бросил ее за стеной хибары на кучу золы между двумя камнями. На склоне горы паслось несколько бычков, другие разбрелись по лугу. Один из них, недалеко от нас, сам красный, но с курчавым белыми волосами на лбу, рыл копытом землю и, повернувшись в сторону села, протяжно ревел страстным голосом. Его рев походил на волчий вой.

– Знаешь, что он говорит? – спросил дядя Хелеф.

– Нет.

– Видишь стадо у подножия Шалбуздага? Это стадо нашего села. Издалека чувствует свою телку, зазывает ее. Вот такие чудеса бывают на свете, – подмигнул мне дядя Хелеф.

– А почему остальные так не делают?

– Остальные не знают, кого выбрать. У них еще нет той единственной, самой дорогой.

Я не знал, верить или нет его словам. Дядя Хелеф это понял и повернул разговор в другую сторону:

– Ты знаешь, чей это бык ревет?

– Нет.

– Посмотри хорошенько. Разве он не похож на хозяина?

– Хозяин ведь колхоз…

– Нет же, парень! Приглядись хорошенько. У него на ухе нет бирки.

– Тогда чей же он?

– Шах-Бубы! Колхоз подарил за хорошую работу. Хотя какая там работа? – Дядя Хелеф засмеялся. – Только и знает, что спит… Увидели, что похож на него, и подарили, чтобы посмеяться. Смотри, похож на него? Он тоже, как сумасшедший, иногда любит разговаривать с горами!

– Я бы сказал, на кого похож, но лучше уж помолчу…

Дядя Хелеф понял:

– Да разве ты не внук бодливого Камала? – утихомирил он свой пыл. – Пойдем-ка, сам увидишь, что наш Шах спит. Если он не в своей серебряной кровати, я отрежу себе оба уха. – Он приложил руку к своей шапке.

Дядя Хелеф привел меня к большому белому, серебристого оттенка валуну. При взгляде снизу, с той стороны, с какой мы подошли, валун выглядел обыкновенным, ничем не примечательным. А сверху, то есть со стороны Красной горы, к которой валун был обращен своей чуть покатой поверхностью, в нем образовалась глубокая ложбинка. В этой ложбинке, завернувшись в бурку, спал дядя Шах-Буба. Сняв шаламы, оставил у ног.

Отсюда казалось, что Красная гора вот-вот обрушится на нашу голову.

В небе, словно охраняя покой спящего дяди Шах-Бубы, парил одинокий орел.

– Смотри, смотри, – зашептал дядя Хелеф, – только и знает, что спать, своими боками даже в камне ложбинку протер, – локтем он толкнул меня в бок. Потом приблизился к камню, стал рядом с шаламами и, повысив голос, сказал: – Шах, живи и здравствуй! – поклонился он в пояс. – Смилуйся над своим грешным рабом за то, что он осмелился разбудить тебя. Но твои нукеры[19], не получая от тебя указаний, не зная, что делать, разбрелись по полям… И орлы скучают в небесах, без твоего позволения не осмеливаясь охотиться в твоих владениях… Бычки ревут…

Дядя Шах-Буба, проснувшись, встал на ноги и лениво потянулся.

– Салам алейкум, дядя Шах-Буба! – поприветствовал я его.

– Ай маншалла, геройский парень! Ты пришел – что солнце взошло! Алейкум салам! – ответил он.

– Вах, а меня он не признает! Даже не замечает! – Я не понял, дядя Хелеф и вправду обиделся или он опять шутил.

– Был ли день, когда я не видел тебя? Такого счастья не дождусь! – засмеялся дядя Шах-Буба. Он, сойдя с валуна, пожал руки мне и дяде Хелефу, затем надел свои шаламы.

– В таком случае сгинь с моих глаз! – сказал дядя Хелеф дяде Шах-Бубе. – Аманат[20] Гюзель я передаю тебе. Отныне ты за него в ответе.

– За себя я сам отвечаю! – сказал я.

– Вот так! – восхитился дядя Шах-Буба. И добавил, хлопнув меня по спине: – Не перевелись у нас мужественные парни!

– Пусть кто хочет, тот и отвечает! Я с этого ничего не имею. Принимаю свой пост. – Дядя Хелеф взобрался на белый валун, вытянулся, придерживая слева свою палку, правую руку поднес к виску и добавил, смешивая русские и лезгинские слова: – Служу Красной горе, Советскому Союзу и его бычкам! Килянусь матриалами двадцать пиятий сиезда Кепесес!

– А как же остальные съезды? – Дядя Шах-Буба решил подтрунить над дядей Хелефом.

– Ими ты сам клянись! – Дядя Хелеф снял свои кирзачи и водрузил их на высокий край валуна. Рядом положил палку, которая наполовину повисла в воздухе. На его ногах были черные домотканые шерстяные носки.

– Это надгробие Хелефа! – указав на сапоги и палку, засмеялся дядя Шах-Буба.

– И означает: я сплю, меня не трогай, так же? – засмеялся и я.

– Нет, – сказал дядя Шах-Буба. – Это означает: я ушел в мир иной, а сапоги и палку там не принимают.

Дядя Хелеф ничего не ответил, словно перестал видеть и слышать нас. Он лег на бурку, с которой встал дядя Шах-Буба, подложил под голову шапку, укрылся другой стороной бурки и начал делать вид, что уснул и храпит.

– Ну пошли, – сказал дядя Шах-Буба, – его выходкам не будет конца.

Дядя Хелеф вдруг подняв голову, крикнул нам вслед:

– Ушедшие в мир иной разве храпят?.. Темный народ!

Дядя Шах-Буба, не отвечая ему, сказал:

– Я сегодня ухожу в село. Не жди.

– Уходи, уходи. Отпустишь Кудрата одного – Гюзель съест тебя вместе с твоими шаламами.

– Я тоже, как и ты, ухожу, чтобы умереть, – сказал дядя Шах-Буба.

Была ли это шутка, или он ехидничал, я не понял.

– Я не смогу, оставив государственных бычков, прийти на твои похороны. Прости уж меня… – Хохот дядя Хелефа уподобился обвалу в горах, а Красная гора ответила ему эхом.

– Чтоб тебе сдохнуть, чертов шут! – махнул рукой дядя Шах-Буба. – Пошли, я заберу свою папаху и палку, – обратился он ко мне.

От хибары пастухов к Откусанному месту вела широкая тропинка. Было заметно, что по ней ходят чаще, чем по другим тропинкам в этих лугах. Мы вышли на тропинку, которая поднималась все выше и выше. Когда подъем кончился, до самого ручья, протекающего по Откусанному месту, она пошла прямо, как по линейке. Отсюда долина между высокими горами виднелась полностью, во всей свой красе. Здесь преобладал густо-зеленый тон. Цветы, словно стесняясь, только начинали распускаться. Долину заполняла черная линия Большой реки, оба берега которой были усеяны большими белыми и серыми валунами. Береговые скальные сломы имели красный цвет. В садах нашего села и в селах, расположенных ниже их, цвел абрикос. Река хоть и находилась далеко, но ее шум доносился до нас. Без этого шума долина походила бы на застывшую, без единого движения картину.

– Ну как, не наглядишься? – Дядя Шах-Буба заметил, что со мной творится.

– Нет, – только и вымолвил я.

– Значит, у тебя в груди сердце поэта.

– Ты еще скажешь! Где я, а где поэзия? – Я был уверен, что дядя Шах-Буба ничего не знает о моих тайных опытах в стихотворчестве, и тем более меня удивили его слова:

– Поэтом становятся не по собственному желанию, это происходит как-то само собой. Тебя тянет сейчас, повысив голос, поговорить с полями, лугами, ключами, горами, с Большой рекой? Тянет? Только скажи правду!

– Из моей груди что-то готово вылететь в небо…

– Вот об этом и скажи словами, скажи горам, скажи полям, скажи Орлиному гроту. Они сами придадут тебе силу, развяжут тебе язык, придадут тебе уверенность!.. Поговори с Богом!

Для меня подобные советы были внове.

– Как? – спросил я. – Как сказать?

Дядя Шах-Буба остановился. Лицо у него посветлело, в глазах зажглись огоньки. Правой рукой упирая палку в землю, подбоченившись и подняв голову, он обратился к Шалбуздагу:

– Эй, моя священная гора, гора монахов и пиров[21]! Ты неизменный свидетель моей жизни. У твоего подножия я родился и вырос. Перед тобой прошла моя молодость и настигла меня старость. Не хочу я, чтобы она приближалась, но возраст склоняет перед ней свою голову. Моя судьба навсегда связана с тобой: еще маленьким ты, Шалбуздаг, оставил меня сиротой, забрав моего молодого отца. Мой отец хотел взобраться на твою вершину, на самый верх. Но ты сказал: «Это предательство со стороны моих сыновей – пожелать стать выше меня. Будь гордым там, где это необходимо, но не пытайся задеть мою гордость». Но ты заменил мне, сироте, отца: вместе с теми, кто шел на зиярат[22], сколько раз я приходил к тебе на поклон, Шалбуздаг, в надежде получить кусок жертвенного хлеба. Это ты давал мне этот хлеб. Сколько раз я приходил к бездне, превратившейся в могилу отца, сидел там и тайком от всех плакал. Ты, один только ты видел те мои слезы. И у меня в сердце гнездилась мысль подняться на твою вершину и тем самым исполнить несбывшееся желание отца. Но ты сказал: «Милый сын! Будь гордым там, где это требуется, и не наступай ногой на мою гордость!» Ты призвал меня к сабуру. Ты взрастил меня, Шалбуздаг. Чтобы не держать в душе дерзновенную мысль, больше я не приблизился к твоему подножию: перебрался к Красной горе и превратился в дервиша в ее владениях, но сердце свое я оставил тебе, Шалбуздаг-отец. Облегчи его тоску-кручину, милый, найди для него лекарство. – Неожиданно дядя Шах-Буба замолчал. Но когда говорил, он был похож не на пастуха, а на святого, держащего путь на зиярат. Теперь же он, со склоненной на груди головой, напоминал, по его же словам, дервиша; казалось, он отошел от всего мира, печаль и горе заполонили его сердце, полное несбывшихся надежд.