Алексей Парло - Револьвер для сержанта Пеппера Страница 6

«Опять!» – тоскливо подумал Шура под одобрительное ржанье гинекологических кобылиц…

С той поры и вплоть до окончания Шурочкой института каждую третью ночь в коридорах отделения консервативной гинекологии можно было видеть унылую фигуру одинокого призрака, приглашающего всех желающих забраться на вертолёты2.

– Шура, не пей! – Тамарка взялась было за Шурину стопку, но наш герой уже настроился, и отговорить его было невозможно. Одной рукой он нежно провёл по Тамаркиной коленке (причём, рука, почуяв свободу, с легким шорохом скользнула по гладкой тёплой поверхности к самому заветному месту, и так там было хорошо, что Шура тут же ощутил звенящую дрожь внизу живота), а другой вытащил из её руки стопку и выпил, зажмурившись от удовольствия, поэтому не увидел, как жидкость в стопке вдруг засветилась переливчатым голубым светом.

– Зря ты, Шура… – выдохнул Миха, заворожённо глядя на стопку, продолжавшую тихо мерцать.

– Да пошёл ты! – неожиданно агрессивно заорал Шура. – Вспомни лучше, как ты…

Договорить он неё успел – Тамарка зажала ему рот ладонью и тут же, взвизгнув, отдернула руку. На ладони явственно виднелись следы Шуриных зубов, и от них исходило голубоватое сияние.

– Ни хрена себе! – Алик вместе со стулом отъехал на пару метров от стола.

Шура посмотрел на дело своих зубов, потом оглядел всех мутным взглядом и выбежал из квартиры.

– Больно, Тамар? – спросил Миха.

– Нет… – с каким—то удивлением в голосе произнесла Тамарка и разрыдалась.

Алик подошёл к окну. Солнце зашло, и на город неожиданно опустился туман. Запахло травой.

– Парит. К дождю… – задумчиво сказал Алик, открывая окно.

– Какое там парит! Не май месяц! – возразил Миха, но в этот момент первые тяжёлые капли застучали по подоконнику. Пошёл дождь…

Произрастая из противоречий,Переходя на наречияи междометия,Видя бизона в степи и сову на крыле,Роланда в камне, Мурано в стекле,Стинга в гитаре,ВитаюЯ в облакахМне не важен респект.Бизнес – не для меня.Для меня – тот туман,Что растёксяРодительским пледомПо крышам и лужам,Ветвям и прохожим,В мареве серомНа тени похожим,Чужим…Серый бархатС узорами жёлтыми —Вклад фонарейВ ночь коротких ножейКухонных будней,Детей потных дней.Что смогу я сказать?Лишь стою на углу,Бесконечности знакСигаретой вычерчивая.Он оранжевым бликом смущает меня,Заставляя в волнении застыть,Ощущая себя мостомМежду прошлым и будущим.Чьим?

Шатаясь, Шура вышел на улицу. Душ неонового света от одиноких фонарей слегка отрезвлял. Но все равно мутило. Улица была совершенно пуста. Сырой воздух, размазанный по стенам домов густой, клейкой массой, забивал лёгкие, мешая вдохнуть. От остывающего асфальта шёл пар. Отовсюду слышались ритмичные глухие звуки: дышало огромное спящее животное – город. Шагов не было слышно, они тонули в тумане, словно в вате. И как ни странно, в небе горела звезда. Горела и злорадно подмигивала. Он пожал плечами, закурил, но тут же выбросил сигарету. Горький вкус дыма сейчас был невыносим.

«Sometimes I could be happy…»3 – пробормотал Шура.

Тихо—тихо по улице ехал автомобиль Toyota. Возникало ощущение, что движется он во сне под давлением тумана, садящегося на город своей мокрой задницей. Да и водитель склонил голову на руль, будто бы уснул. Откуда—то долетел обрывок «Маленькой ночной серенады» Моцарта и тут же превратился в сладострастный женский стон.

Шура двигался крайне медленно, ему самому казалось, будто он стоит. Светофор на перекрёстке методично моргал тремя глазами. Внезапно из—за угла вышла женщина, перешла улицу и пошла впереди Шуры, ни разу не оглянувшись. Так они шли некоторое время, и устойчивое равновесие, покоившееся на Шурином «Sometimes I could be happy», постепенно становилось скучным и пыльным.

Но его взгляд, застывший на этих роскошных бёдрах, завершающих деликатную талию, постепенно плотнел, принимал форму наконечника, и наконечник этот вонзился раскалённым металлом в нужный отдел продолговатого мозга. И тогда разом проступили все нюансы – стройные длинные ноги, подчеркнутые шпильками, длинные рыжие волосы, чуть подрагивающие в такт шагам, спина с отведёнными назад плечами, словно заглядывающая на самое дно пьяных Шуриных глаз.

«Дрожью члены все охвачены!» – прокомментировал Шура своё состояние словами Сапфо, задыхаясь от охватившего его желания.

Он продолжает идти за ней, ещё некоторое время чувствуя, как желание разгорается, и стук её каблуков сливается с пульсацией крови в его висках. Затем он резко догоняет женщину, хватает её за плечи и рывком поворачивает к себе.

Он видит широко раскрытые глаза, в которых испуг сменяется ненавистью, он видит пухлые губы, чуть раскрытые, то ли для поцелуя, то ли для ругательства.

Взгляд отрезвляет его, и он уже готов отступить, но женщина вдруг обхватывает его своими тонкими руками, и её губы приникают к его губам. Поцелуй сладок, и он закрывает глаза. Его руки сжимают её, скользят по спине, пальцы чувствуют гладкую, чуть поскрипывающую ткань её белья и тёплый бархат кожи, отделённый от него одеждой. Его рука опускается всё ниже, скользит по ягодице, уходит к центру и пытается преодолеть сопротивление туго натянутой юбки. Женщина с силой прижимается к нему низом живота, и, не прекращая затянувшегося поцелуя, начинает медленно двигать бёдрами. Уже не хватает воздуха, и Шура отрывается от её губ, чтобы вдохнуть.

Он открывает глаза и видит всё ту же ненависть в её взгляде. Ему на мгновение становится страшно, но женщина притягивает его голову к себе, и поцелуй возобновляется. У него уже нет сил терпеть, он готов наброситься на неё здесь же, на тротуаре, она, видимо, понимает это и увлекает его в ближайшую подворотню. В каком—то подъезде она садится на подоконник, и его руки беспрепятственно проникают под юбку, где он не находит ничего, кроме чулок. Это ещё больше дразнит его, тем более, что тонкие женские пальчики уже добрались до стержня его мужской сущности, и пляска кроваво—красных ноготков становится всё веселее, вызывая головокружение и звон в ушах.

Он расстегивает блузку, лифчик, её соски набухают под его пальцами, она облизывает пересохшие от желания губы, но глаза смотрят всё так же ненавидяще. Однако, ему уже наплевать на это, тем более, что брюки расстегнуты, и свобода пьянит ещё больше. Её голова наклоняется всё ниже и ниже, и наконец он чувствует прикосновение губ, прижимающихся всё сильнее, он гладит её по волосам, по плечам и спине, и жар, исходящий от её кожи, обжигает ему пальцы, он мнёт тугую грудь и играет сосками, и наконец губы раскрываются, и горячая волна идёт по всему телу…

Ему кажется, что это продолжается бесконечно долго, но вот она отрывается от него, запрокидывает голову, а её руки в это время наклоняют его в глубину её бёдер. И он, охваченный экстазом, ныряет в этот омут, он чувствует языком шероховатость волос и гладкость кожи, но она за волосы отрывает его от себя, и вот уже он вошёл в неё. И долго ещё продолжается этот танец любви, пока вздох облегчения не вырывается из них обоих…

Шура гладит нежную кожу женщины. Глаза её закрыты. Кожа быстро остывает. За окном стремительно начинает сереть. Он приводит себя в порядок. Женщина остаётся в той же позе. Он тихонько дотрагивается до её груди и в этот момент понимает, что она мертва. Но поздно – пальцы протыкают кожу на груди, и оттуда со всхлипом вырывается поток мутной зловонной жидкости. Шура дико кричит, глядя на бесформенную кучу дерьма – всё, что осталось от его любви. Внизу хлопает подъездная дверь, кто—то начинает подниматься по лестнице.

Шура, обезумев от страха, побежал вниз, столкнулся на лестнице с каким—то старичком, дико посмотрел ему в глаза и, проорав: «Это не я!», выскочил из подъезда. Во дворе не было никого, и стояла тишина, но он не заметил этого и побежал вон от проклятого места. На перекрёстке остановился, чтобы перевести дыхание и устало оперся рукой о фонарный столб. Раздался сухой треск, голубая молния полыхнула из—под ладони, и столб, как будто срезанный, рухнул на мостовую, обрывая провода.

На улице сразу стало темно. Шура, поражённый, смотрел на руку. «Протрезветь?» – наконец предположил он. «Да, срочно протрезветь!» Он зашёл за ближайший угол (поначалу оперся рукой о стену, но ладонь начала проваливаться внутрь, и руку пришлось убрать) а засунул два пальца в рот. Некоторое время спустя его усилия завершились весьма успешно. На лбу выступил холодный пот, рука, приложенная к стене лишь слегка продавливала её, но внутрь не уходила. Голубое пламя из—под ладони уже не струилось, и настроение понемногу начало улучшаться.

Глава 7