Андрей Куц - Самое страшное преступление Страница 6

«Надо было кастрюлю обернуть кителем, – корил себя мальчик. – Хорошо, что она ударила по дну. Удар пришёлся по шмотью. А то крышка могла бряцнуть».

– Борис, – прозвучал голос.

– Что? – отозвался он, не глядя.

– Тут… тут к тебе пришли, – сказал Саша.

Борис отвлекся от мешка, выпрямился и ноги у него стали ватными.

– Вы… вы… – обратился он к ребятам, – постойте, не уходите.

– Не, мы лучше пойдём, – сказал Митя.

– Да погоди ты! – зашипел Борис. – Дело у меня к вам. И только. Я вас прошу не в свидетели, а для поручения, исполнителями, ясно?

– П-понятно, – сказал Саша и толкнул Митю плечом в его сторону.

– Вот, – Борис протянул им мешок. – Это надо отнести к шалашу. Ну, к тому, что в поле, близко от дороги. Который вы построили неделю назад.

– Понятно, понятно. – Митя был заинтригован. – А что тут? Зачем это? Ты же говорил, что у тебя дела, поэтому ты не пойдёшь…

– Слушайте и не перебивайте, – прошептал Борис и придвинулся к мальчикам.

Катя ожидала приятелей, топчась за спиной женщины, продолжавшей стоять возле калитки. И Катя не вытерпела. Она неловко протиснулась между калиткой и женщиной и побежала узнать, о чём секретничают мальчики.

– Сегодня, – между тем говорил Борис, – ко мне пришла Любочка и сказала, что там какой-то мужик, и он хочет пить. Она обещала ему принести. Ну, я пошёл с ней. Понесли воды. Ах, чёрт! Мы забыли там банку. А я забыл взять воды. Надо воды набрать. Вы где-нибудь найдите чистую банку и наберите воды. Не забудьте. Вот. Там на самом деле сидит мужик. Он в селе охмурил какую-то женщину, и теперь за ним гоняется её муж. Этот мужик был сезонным работником, поэтому всё евошнее осталось в общаге или на дому у кого. Я не разобрал. Короче. Он хочет несколько дней пересидеть в шалаше, переждать, чтобы всё утряслось. И просил принести чего-нибудь поесть и для тепла. Я так понял, из одежды. Ведь, не смотри, что лето, ночи-то холодные. Особенно в поле. Я не отказал. Вот, собрал. – Бориска предъявил мешок и передал его Саше. – Берите и несите. Да! Не забудьте воды. Скажите, что я не смог прийти. И осторожнее там. Он какой-то подозрительный. Шут его знает, может, врёт, что какая-то там женщина, муж и прочее. Осторожнее, поняли? Особенно не расспрашивайте, не суйтесь. Если завтра он по-прежнему будет там, тогда мы вместе его как следует расспросим или, в общем, как получится. Уяснили?

– Да, вроде… – прошептал Митя.

– А чо, чо он там, и правда, жить станет? – спросила Катя. – Здорово! – выдохнула она. – Вот бы мне так, а? – Глаза у неё загорелись.

– Ты не особо усердствуй, не гоношись, – сказал Бориска. – Ты его увидишь – вся спесь спадёт. Ещё тот тип. Держите ухи востро. На рожон не лезьте. Я не шучу. Ступайте. У меня дела.

Ребята кивнули, из-под бровей взглянули туда, где стояла женщина, и, опустив головы, пошли к калитке и – мимо женщины, не поднимая голов, без слов, приветствий, и – к колодцу.

Долгих шесть лет Бориска жил без матери, с отцом, с Леонидом Васильевичем Шмаковым. Боря тоже остался Шмаковым, четырнадцатилетним сыном своего отца. Можно сказать, что жил он один-одинёшенек, потому что отец, как и всегда, работал машинистом: побыв неделю-две-три дома, он уходил, и возвращался через несколько недель. Бывало проходило целых полтора месяца, прежде чем сын снова видел отца. За это время отец мог побывать и в Молдавии, и в Узбекистане, и в Заполярье, и на Дальнем Востоке, – где угодно: снаряжённые составы двигались медленно, долго, тянулись нескончаемой лентой, гудели, скрежетали и стучали сцепками, били колёсами по стыкам рельс, отмеряя пройденные метры, в конечном итоге пробегая тысячи километров по бесконечному маршруту: поля, леса, степи, горы, тайга, тундра – всё скопом, всё вперемешку. Будь то зима али лето, весна иль осень – дорога блестит двумя стальными линиями, гудит, стучит и уходит куда-то вдаль, теряясь за горизонтом или ближним поворотом… Так вот красиво и трудно жил его отец. И жил вместе с ним его сын Борис. А мать жила в другой семье. Вот уже восемь лет жила. Шесть годков было Боре, когда она сошлась с неким Толей Журавкиным из Житнино. Мал тогда был Бориска. К тому времени у мамы появился ещё один сынок. Родила она шестилетнему Бориске братика, – как выяснилось через несколько месяцев, от чужого папы. От Толи. Нагуляла, на стороне нашла новое чадо. Прознав про это, рассердился Леонид, отец Бориски, воспротивился интересам жены и завёл речь о разводе. Жена, Мария Петровна, не противилась: она была не прочь остаться жить при Леониде, а в его отсутствие навещать Толю, но раз так, раз всё открылось, так тому и быть. Она даже обрадовалась такому разрешению вредного для всех положения, потому как Толя Журавкин вёл оседлый образ жизни, а значит, он всегда будет при ней! Не то, что Леонид Шмаков. Уедет и – неделя за неделей проходят, а его нет, где только носит, с кем, что делает, о чём, о ком думает, чем живёт? Всё одно что чужой человек. Отвыкнет от него Мария, а он объявляется. А где ты был, спрашивается, всё это время, с кем якшался, кого любил? Почему твоя жена спала в холодной постели? Жила без ласки, внимания и помощи? Да с малым дитём на руках. Вот и подвернулся Марии, как выяснилось, нуждающейся в постоянном мужском внимании, Толя Журавкин. Он и обогрел, и приласкал её, и привадил к своему дому, ну и чужому, при отсутствии хозяина, помогал, и на кроватях мужниных жену его утешал… получился от того ребёнок. А Бориске невдомёк было, что дядя Толя – вражья морда, захватившая его дом и стремящаяся извести его родного отца!

Когда Бориске исполнилось восемь лет, он на постоянной основе поселился в родном доме, в своём доме: мать перестала забирать его на время отлучки Леонида в дом ненужного, противного Тольки. От Житнино до Тумачей путь близкий, – мать сама нет-нет да наведывалась в гости, поглядеть, что делает да как живет её дитя, и успокаивалась, если всё обстояло благополучно, или чем подсобляла, если, конечно, позволял подрастающий сын.

Не в восторге был Толя Журавкин от такого соседства. Не хотел он дележа Машиной любви между прежней жизнью и нынешней, между ребёнком от Леонида и двумя – уже! – детьми от него, от Толи Журавкина. Предпочитал Толя, чтобы Маша смотрела лишь за его подворьем, чтобы не думала о чужих хоромах, а блюла порядок в собственных. И Мария сдалась. Правда, к тому времени Бориске шёл одиннадцатый годок – стал он совсем взрослым.

И теперь у неё от Толи аж три дитя: два мальчика и одна девочка. Девочка самая поздняя: два года минуло, как стала она смотреть на мир. А Толя стал откормленным боровом: вечно потный, с маленькими глазками, хитрый, подлый. Он имеет неудержимую страсть прибирать всё, что плохо лежит в селе и в окрестностях – тут же тащит в дом, в свой дом. Приучает жену с детьми к тому же. Мария его слушается, потому что побаивается, и остаётся при нём, и никуда не собирается: Толя всегда рядом, и оттого Мария довольная, а в доме – достаток.

Меж тем Бориска рос, дичал и серчал. И вовсе отдалился от матери. Марию это тяготило так, что временами к горлу подкатывал жгучий ком, и она, сколько бы не страшилась гнева мужа, шла в Тумачи, к своему первенцу, к Бориске.

И всё же годы жизни с другим человеком, в другой семье делали своё дело. Мать редко навещала Бориса и была холодна с ним при случайных встречах в селе, и уже не звала зайти в её «новый» дом, поиграть с братиками и с сестрёнкой. А Бориска и не хотел этого, потому что он… он ненавидел их: ненавидел сводных братьев и сестру, ненавидел Толю и… ненавидел мать!

– Зачем пришла? – запрятав руки в карманы штанов, сухо спросил Борис.

Он продолжал стоять на крыльце, гордо задрав голову.

– Хотела на тебя посмотреть, – робко объяснила женщина. – Давно не видела… не говорила. Соскучилась. Как ты тут живёшь? Какой у тебя голос стал… мужественный. Совсем взрослый. – Мария шмыгнула носом, глаза заблестели, намокая от накатившей слезы.

– Ну… ну… не смей, – прошептал Бориска настолько неуверенно, что мать его не услышала.

Градины слёз покатились по щекам женщины.

Мальчик смутился. Какая-то неведомая сердечная мышца сжалась, и у него в груди гулко, часто заклокотало. Бориска не знал, куда деться. Зрелище плачущей матери в один миг изничтожило все его ненавистнические мысли, затаённые помыслы. Оказывается, он всё ещё её любит. Он в ней нуждается.

Мать торопливо вытирала косынкой предательские слёзы умиления и гордости.

Он хотел подойти, но не решался.

Она хотела подойти, но не решалась.

Так они и стояли: она плакала и украдкой поглядывала на его недовольство и смущение и, извиняясь, рассеянно улыбалась, а он жевал губы и не знал, куда деть глаза.

Один бог ведает, сколько бы они так стояли.

Но вот раздался истошный крик ребёнка.

И всё разрушилось. Или исправилось?