Анатолий Скала - Камешник. Сборник рассказов Страница 6

– Куда прёшь, куда прёшь? Где ты видела, чтобы так рисовать? – Возьмет палку и ткнёт кисточку, куда надо, или встанет на лестницу и оттуда подправит. Так они всю картину и нарисовали.

Стоит на ней дерево, распускается яркими, как подсолнух, цветами, за ним пасека с разноцветными ульями и овраг, плывут в небе два облачка, а в ветвях чудо-дерева вьются пчёлки и сизый дымок, словно где-то дымарь фукает, и невидимый пчеловод рой снимать приготовился. Да за деревом не видать его, и сам рой не видать, только пчёлки-охранницы хоровод ведут. Хорошо всё в картине представлено! Словно летом: душа радуется средь зимы на привычную жизнь посмотреть.

Раз смотрел так, смотрел пасечник на картину, да и сам не заметил, как сел возле дерева и на облачка белые стал любоваться. Показалось ему, что те облачка и не облачка вовсе, а ребятишки его продвигаются на горизонте и вот-вот сейчас скроются в спелой жёлтой ржи…

Тут потухла картина, одна лампочка среди пасеки светится – видать, время пришло спать ложиться, убрал свои краски и кисточку неизвестный художник, пошёл отдыхать…

На другой день опять свет над пасекой поднялся, и на этот раз такой яркий, что хоть лампочку не включай – всё равно видать всю картину с её чудо-деревом… И слыхать! Никогда раньше этого не было, а сейчас птички щёлкают, шумит ветер и сквозь него – гул пчелиный, как будто бы рой идёт. Большой рой – далеко слыхать!

Подбежал пасечник к картине – стоит чудо-дерево, машет ветками, а под деревом сидит мужик и как будто не слышит, не видит, что рой пошёл. Всё живёт кругом: машет крыльями, шумит листьями, ветерок ходит в воздухе – один пасечник не живой!

Приопёрся рукой на дымарь и глядит на дорогу во ржи, веки щурит, слезинки из глаз – то ли долго глядит, то ли больно ему, потому что дымарь разожжённый, а он этого не замечает, по-прежнему опирается на него рукой и глядит, не шевелится – что же там вдали? Или два белых облачка сгрудились, или кто-то идёт и сейчас из глаз скроется?..

– Ты чего сидишь? Ведь уйдет сейчас рой! Ах ты, Увалень, ах, колодина! Ждёшь, когда тебе рой на голову упадёт? Или вовсе оглох? – закричал пасечник Увальню.

Покричал-покричал, только видит, действительно, как глухой сидит Увалень или как не живой.

Плюнул пасечник на бездельника, сел с другой стороны возле дерева и давай рассуждать: «Если так дело дальше пойдёт, рой, конечно же, улетит. Уже слышно, что матка на улицу вышла, а дальше уж надвое – могут пчёлы привиться поблизости, могут сразу подняться и улететь, если где-то дупло приготовлено. Их сейчас бы побрызгать, чтоб думали, будто дождик пошёл – они враз бы на дерево привились, вот тогда и снимай…»

Сидит думает: «Чем бы этому Увальню подсобить?.. Самому снимать – дело больно рисковое, вдруг да кисточка рисование своё прекратит?.. Так тогда и останешься на картине со всей этой живностью».

А тем временем бестолковая кисточка на секунду оставила подмалёвывать Увальня, и сейчас нет бы взять да повесить пчелиный рой на ближайшую веточку, – затянула его одним хвостиком в небо. Теперь пчёлы уже окончательно собрались слететь с пасеки. Дальше ждать было некуда.

Вскочил пасечник, схватил Увальня да и выкинул из картины. А сам сел на его место и замер: авось кисточка не заметит случившегося. И вдруг слышит:

– Смотри, Ростик, как здорово я здесь папу нарисовала, самой даже не верится.

Обмер пасечник: «Что такое? Откуда здесь дочка взялась?»

Пока думал, откуда-то сверху сын произнёс:

– А чего это он у тебя без усов? Дай-ка я подрисую!..

Задрал голову пасечник, смотрит поверху – откуда детишки тут? Хотел крикнуть, чтоб слазили с дерева, а тут кисточка ни с того ни с чего – хлоп его по лицу. Полилась краска в уши, за шиворот, хотел он закричать, чтоб сынишка воды притащил, а рот сладкой кашей забит: акварелью, выходит, художник картину свою рисовал – акварель всегда сладкая. Не успел её пасечник прожевать, вновь услышал:

– Я тебе сколько раз говорила. Не смей!.. не… смей!.. трогать мою кисточку…

После этого в облаках пролетел детский визг, и по пасечнику что есть мочи ударили лошадиным хвостом, но скорей всего снова кисточкой, только очень большой.

А потом наступила кромешная тьма, и уже вовсе рядом послышалось:

– Вот мучение с этим мёдом… Не знаешь, как в банку наковырять, вот заставить бы самого… А то, видишь, сидит там у себя в Таганах, и заботушки нет!

Вздрогнул пасечник: «Тёща, что ли? Откуда тут? И где – там – я сижу?»

А знакомый, пронзительный голос не отставал:

– Нет бы сразу стеклянные баночки в улей складывать, так ведь нет – неохота ему лежебоке. Втолкнёт в улей целую флягу и спит себе на боку.

«Ну всё: тёща и есть. Всю жизнь думает, что мёд пчёлки ведёрками в улей таскают, а им только посудину подставляй! Хорошо бы так!»

Рассердился на глупую пасечник, а ответить не может – сковала его высохшая акварель, языком во рту даже не шевельнуть.

Тут ещё один голос знакомый раздался – жена дочку спрашивает:

– Ты, Ирина, альбом не забыла в рюкзак положить?.. А то утром проспишь и опять не возьмёшь своё чудо-дерево, опять не на чем будет папу тебе рисовать!

– Я его уже вовсе нарисовала, да Ростик его краской залил…

– Я хотел ему только усы, ты сама подтолкнула и залила…

Охнул пасечник, хотел хлопнуть рукой по лбу, да руку из краски не вытащить. «Как я сразу-то не догадался? Ведь это мне Иринка картину с таким чудо-деревом на пасеке сочиняет. Ещё в садике научилась она своё дерево рисовать, вот с тех пор и малюет его где попало. Сейчас, видишь, на пасеке ему место нашла. Ох, проказница!..

Только что же тогда получается?.. Было дерево у Иринки в альбоме и сразу же было на пасеке… И я тоже на пасеке. А сейчас где я стал?.. Тоже вместе с детьми? Тоже в городе? У Иринки в альбоме меж листиков?.. Тёща – ладно, она всегда в городе, ну а я здесь зачем?»

Думал, думал над всем этим пасечник, да и начал тихонечко акварель жевать. Пожевал её, пожевал, словно жвачку, и сам себя спрашивает: «А чего, интересно, сейчас с этим Увальнем? Так, наверное, и валяется на снегу, куда я его выбросил?»

И от этого ему собственное положение не таким уж плохим показалось, одно только расстраивало: не видать ничего и с ребятишками не поговоришь. Вроде краску уж всю изжевал, а разговору не получалось.

«Ну да это и не беда, помолчать пока можно. Потом с тёщей поговорю», – решил пасечник, и на том успокоившись, задремал.

А проснулся, когда ребятишки альбом стали в рюкзак вталкивать – так толкали, что краска кое-где поосыпалась, а ещё кое-где он и сам потихонечку отковырял, и сейчас мог уже шевелиться и наблюдать за полосочкой света, которая пробивалась в альбом между листиками. И походило на то, что поехали ребятишки в деревню, на пасеку, и его в рюкзаке за собой повезли. И ещё в рюкзаке рядом с ним ехал кто-то большой и хрустел чем-то вкусным. Возможно, что это был слон или мышь – таким громким был хруст. И пасечник под тот хруст даже сколько-то подремал.

А проснулся от крика:

– Ура!.. Забор папа сделал! Из новеньких досок… Ну, папа!

Забеспокоился пасечник: «Что за доски, какой там забор? Кроме столбиков ничего, вроде, не было!» А жена вместо ясности ещё смуты добавила.

– Ну вот, видите, – говорит, – надоело лежать лежебоке, нашёл где-то доски и столбики тоже нашёл… Вот теперь в огороде никто грядки не вытопчет. Ещё крышу бы перекрыл…

«Ну всё, – думает пасечник, – не в то место приехали!» Слышит: дверь скрипит, и скрип будто знакомый, а в дом вошли – ребятишки опять кричат:

– Здравствуй, папа, мы в гости приехали, на каникулы!

А в ответ вроде слышится:

– Ну вот, здравствуйте, проходите. Чай будем пить…

Струхнул пасечник: всё ли ладно тут? Слышит он: ребятишки через слово всё папа да папа! «А кто же у них, в таком случае, в рюкзаке-то сидит?»

И жена, слышно, бегает, на стол кушанья расставляет, и то вдруг всхохотнёт, то вдруг ойкнет – как будто её кто за что-нибудь ухватил, и всё радуется на проклятый забор. А чужой человек всё бахвалится:

– Это что – забор! Подождите, я завтра за крышу примусь, крышу сделаю – загляденье!

– Хорошо-то как, – не нарадуется жена.

А тот пуще того: да я тут, да я там… И всё время чего-то жуёт. Засосало под ложечкой у голодного пасечника, кроме краски со вчерашнего дня ничего во рту не было – хоть бы, думает, поглядеть, чего кушают, не пельмени ли?

Наконец жена вспомнила:

– Ты, Ирина, чего же картину отцу не показываешь? Пусть посмотрит, как ты его нарисовала.

И поехал альбом с пасечником неизвестно куда и раскрылся как раз на том месте, где он в краске сидел.

Смотрит пасечник: переборка знакомая, шкаф стоит со знакомыми книгами, перевёл взгляд поближе: пельмени в тарелке – огромные, каждый с целого поросенка – лежат, только не хрюкают… Поодаль тарелок пустых груда целая. А кто всю эту груду подъел, у окна стоит – на сугробы любуется. Повернулся лицом к пасечнику – замер пасечник, словно в зеркале увидал себя! Только всё в нём как будто не так: уши красные, нос провис и причёска совсем не в ту сторону – нет, совсем этот Увалень на него не похож. И как можно такого за отца принять?