Олег Глушкин - Королевская гора и восемь рассказов Страница 6

В первый день на новой работе несколько раз подходил к столу, который выделили Аврутину. Говорил ничего не значащие слова, но все же своим подходом утверждал, что новый работник здесь человек нужный. Хотя заданий никаких в первые дни не было. А без задания сидеть было неудобно. Дали ворох инструкций, изучай. Было здесь ещё тоскливее, чем в бригаде. Здесь и без Аврутина было полно бездельников. Начальница отдела находилась за стеклянной перегородкой и оттуда наблюдала за всеми. Была она совершенно седой и мужеподобной. Сидели за чертежными досками, в основном, женщины, озабоченные не чертежами, а своими домашними проблемами, и когда начальница покидала свой пост и отправлялась на очередное совещание, уходили в заводские магазины, возвращались с полными сумками, раскладывали на столах покупки, говорили о своих женских делах, не обращая внимания на Аврутина, словно и не человек он был, а так, безмолвное существо. У них, конечно, было много своих забот. Все съестное приходилось доставать, так и говорили – не купила колбасу, а достала, за всем были очереди, у женщин были дети, которых надо было не только кормить, но и одевать, и забирать из садика, или снаряжать в школу. Аврутин был далек от этих проблем, общежитская жизнь, хотя и постылая, была намного проще.

Обед в заводской столовой стоил копейки, а запасаться продуктами на ужин или завтрак было бессмысленно, потому что соседи по койкам придерживались коммунистических взглядов, и говорили: моё – твое, и твое моё. Женщины в отделе на обед не ходили, но постоянно что-нибудь жевали и беспрестанно пили чай. Аврутина посылали за водой в третий цех, там был родник, и все там запасались хорошей питьевой водой. Посылали и на склад за карандашами и лекалами, за бумагой. Он нарезал листы из рулона, точил карандаши, и всё время чувствовал на себе презрительные взгляды. В общем, мальчик на побегушках.

Несколько раз ходил и на плаз, нам самом верхнем этаже здания, где был мебельный цех. В этот цех многие стремились попасть, делали мебель для корабельных кают, заодно можно было и для себя постараться, а потом по частям вынести. Плаз представлял из себя широкое освобожденное от всего пространство, на полу которого вычерчивался теоретический чертеж очередного корабля. Здесь же хозяин плаза, молчаливый старик, с лентой на лбу, удерживающий длинные волосы и делающий его похожим на древнеславянского воина, делал из фанеры лекала для судосборщиков и был хранителем чертежей. Аврутин расписывался в толстой амбарной книге за очередной чертеж и приносил его в техотдел. Здесь женщины старательно перечерчивали все, что было на этом чертеже, чтобы потом внести туда изменение, которое требовали военпреды и сдатчики. Перечерчивали аккуратно и долго. Аврутину все это казалось излишним, зачем перечерчивать, когда просто можно скопировать. В том, что он прав убедил его и разговор с хозяином плаза. Тот считал, что вообще техотдельские женщины напрасно тратят время, можно было бы и здесь, прямо на плазе, внести изменения. Это он, конечно, загнул, изменения то можно внести, но нужен отдельный чертеж, согласованный со всякими инспекциями, которых полно на заводе. А вот стоит ли перечерчивать то, что уже вычерчено.

Об этом и сказал начальнице. Та посмотрела на него так, словно впервые увидела, и вопрос в ее глазах застыл – кто, мол, ты такой, чтобы нам указывать. Так она не сказала, а процедила медленно, мол, каждый должен заниматься своим делом, и хорошо, что он, Аврутин, хочет ускорения работ, но глубины процесса он не может понять. Так она сказала, а потом видимо и своим подчиненным смысл его предложения передала. Получилось, как и у судосборщиков с конвертером. Увидели все в нем человека опасного, пожелавшего их работы лишить, но быстро успокоились, убедившись в том, что начальница на его уловки не поддалась. Там же, на плазе Аврутин познакомился с молодым докмейстером, своим ровесником, тоже как выяснилось, приехавшим из Ленинграда. Выглядел этот докмейстер совсем молодым пацаном, черные курчавые волосы, быстрые резкие движения, но называли его уважительно Борис Андреевич. На плазе Борис Андреевич заказывал шаблоны – фанерные лекала, это, пояснил, для клеток, по этим шаблонам плотники выстругивают брусья на клетках, чтобы корабль сел в приготовленную ему постель. Объяснений Аврутин не понял, но когда разговорились и стали вспоминать ленинградские театры, почувствовал, что человек этот близок ему. Был у докмейстера четырехтомник Шекспира, и было еще избранное, так что это избранное шекспировское он даже пообещал отдать Аврутину.

Потом об этой встрече Аврутин рассказал Григорию Ефимовичу. А как же, знаю, обрадовался инженер, это любопытный человек, он там у себя на доке целую библиотеку держит, я сам у него иногда книги беру. Давай после работы подойдем, возьмем для тебя Шекспира, я его сам перечитывать люблю, а тебе и бог велел. После работы направились не к проходной, а к причалу, где стояли два дока. Поспели во время, еще бы минут пять, и док отошел бы от стенки. Уже рабочие готовились поднять трап. Докмейстер бегал по переходному мостику, размахивал руками, отдавал команды, заметил Григория Ефимовича. Стали кричать друг другу, объяснять за чем пришли, докмейстер просил подождать, быстрыми шагами, почти бегом устремился к доковому пульту управления, и вскоре вынес пакет, который спустил с башни на бичевке, пакет долго раскачивался в воздухе, пока Аврутин не изловчился и не поймал его. Там была желанная книга, в одном томе и «Гамлет», и «Король Лир». Док между тем отошел метра на три от берега, и начал погружаться, вода темными потоками заливала палубу дока, башни тоже начали уходить в воду. Аврутин, зажав в руках книгу, повернулся и сделал уже с десяток шагов от причала, когда Григорий Ефимович задержал его. Давай посмотрим, зрелище почти театральное.

Они присели на кнехт у самой кромки воды, дождались появления на горизонте буксиров, а за ним и корабля, у торца дока буксиры развернулись, и корабль уже на тросах, поданных с дока, стал медленно входить в пространство между башнями. Друзья и не заметили, как целый час просидели на причале, наблюдая за тем, как медленно всплывал док, и выступал из воды корабль, все выше и выше, все сильнее надавливая на приготовленные для него клетки. Уже темнело, на доке включили прожекторы, и в их свете стало все каким-то нереальным, фантастическим. Корабль, вытянутый из воды, огромный возвышающийся надо всем, башни дока, словно крепостные стены, вдоль его бортов, звонкие команды, нарушающие тишину вечера. Вот бы работать здесь на доке, мечтательно протянул Аврутин, сюда можно устроиться, но ты не спеши, освойся в техотделе, сказал Григорий Ефимович.

Потом, когда Аврутин возвращал докмейстеру томик Шекспира, тот сам заговорил о том, как не хватает ему умного собеседника. Понимаешь, сказал он, как это утомительно и долго ждать, когда приведут буксиры очередной корабль, иногда всю ночь приходится возиться. Поэтому и книги держу здесь, в своей каюте. Вот освободится место, обязательно позову… Григорий Ефимович сказал: эх. Борис Андреевич, я и сам бы к тебе пошел, не работа, а мечта. Они сидели в каюте докмейстера и пили заваренный по особому рецепту тайваньский чай. Изредка беседу прерывал звонко дребезжащий телефон. Докмейстер отвечал короткими фразами, да, нет, можно. Аврутин не всегда понимал их разговоры. Слишком оба они были начитаны. Казалось. Аврутину, что вот напрасно работают здесь, на заводе, моги бы читать лекции где-нибудь в университете, опыты научные ставить, сочинять что-нибудь. Сказал об этом Григорию Ефимовичу, примеряя и к себе, что должен человек там быть, где его талант оценят. Инженер не согласился с ним. Вот тебе пример, докмейстер, он мастер своего дела, и никто не мешает ему заниматься философией. У него даже опубликованы две статьи. Человек должен многое в жизни уметь. Вместить в себя многое. И учиться надо, всю жизнь надо учиться.

Работа так выматывала, что ни о какой учебе речи не могло быть. Сдавали корпус корабля, почти через день работали сверхурочно. Кляли начальство и Семеныча, но оставались на стапеле, когда уже почти все заводские рабочие минули проходную.

Незаметно подступили майские праздники. Весна была дружная и теплая. Сразу все зазеленело вокруг. Объявили, что все должны явиться на демонстрацию, и начальница пригрозила, что тех, кто не придет, лишат квартальной премии. Аврутин и не собирался отлынивать. Благо сбор демонстрантов был назначен возле общежития, оттуда уже заводская колонна должна была идти к площади, путь немалый – километра три. День выдался солнечный, но ветреный, женщины из техотдела стояли за высоким забором, прячась от ветра. Аврутина сразу заметили. Начальница следила за тем, чтобы каждому достался флаг, портрет или на двоих транспарант. Аврутину всунули в руки полотняную раму, в которой уместилось изображение какого-то старика, то ли Дзержинского, то ли Калинина. Целый час пришлось ждать начала шествия. Аврутин даже продрог в своей легкой куртке. Начальница ушла в голову колонны. Там уже выступали впереди всех, важным шагом руководители завода. Все как на подбор были в черных плащах и шляпах. Кто-то из девиц сказал довольно-таки громко: вот мафиози, ну чисто итальянцы. На девицу зашикали. Прошли с полкилометра. Многие успели отстать. Те же, кто остался, потихоньку избавлялись от своей ноши. Приставляли к стенкам домов портреты и транспаранты. Аврутин не догадался вовремя избавиться от своего старца. Стал присматривать место, куда прислонить, и в это время его окликнул зычный голос: артист, давай к нам! Это был Семеныч. Судосборщики шли своей колонной. Веселые, праздничные. Ни у кого не было в руках ни флагов, ни портретов. Только транспарант один растянули от одного края дороги до другого. И было написано на нем крупными буквами: «Трезвость – норма жизни». И где они только такой отыскали, удивился Аврутин. Потом узнал, что Семеныч специально такой взял, чтобы не очень «шилом» увлекались и могли до трибун дойти. Нашелся и баянист, играл не очень хорошо, но старался вовсю. Пели частушки, старался Редня, выскакивал впереди баяниста, срывал шапку, не пел, а кричал: корабелы, корабелы, чудаки проклятые, вынимай рубли на бочку, рубли свои мятые… Потом, заметив Аврутина, вырвал из его рук портрет и прислонил к ближайшему столбу. Аврутин поначалу не мог понять, от чего такое веселье царит у судосборщиков, но потом, когда протянули ему кружку и глотнул, да так глотнул, что внутри все загорелось. И сразу тепло стало, и тоже радостно. Оказывается начальник цеха, как объяснили Аврутину, выдал для тех, кто пойдет на демонстрацию «шило», так называли спирт, который выдавали для протирки приборов. И правильно сделал. Какой же праздник без «шила». И были все довольны, и обнимались, и говорили друг другу добрые слова. Так незаметно дошли до трибун. И с трибун заметили их, и закричал один из городских начальников в рупор: Да здравствуют передовые корабелы! Слава рабочему классу! И Аврутин вместе со всеми кричал трижды ура, ура, ура! И захотедось ему вернуться в цех, вернуться к судосборщикам, пусть ругают, пусть смеются над ним, но лучше с ними, лучше живая работа, чем эта техотдельская затхлость.