Олег Глушкин - Королевская гора и восемь рассказов Страница 7

Работа так выматывала, что ни о какой учебе речи не могло быть. Сдавали корпус корабля, почти через день работали сверхурочно. Кляли начальство и Семеныча, но оставались на стапеле, когда уже почти все заводские рабочие минули проходную.

Незаметно подступили майские праздники. Весна была дружная и теплая. Сразу все зазеленело вокруг. Объявили, что все должны явиться на демонстрацию, и начальница пригрозила, что тех, кто не придет, лишат квартальной премии. Аврутин и не собирался отлынивать. Благо сбор демонстрантов был назначен возле общежития, оттуда уже заводская колонна должна была идти к площади, путь немалый – километра три. День выдался солнечный, но ветреный, женщины из техотдела стояли за высоким забором, прячась от ветра. Аврутина сразу заметили. Начальница следила за тем, чтобы каждому достался флаг, портрет или на двоих транспарант. Аврутину всунули в руки полотняную раму, в которой уместилось изображение какого-то старика, то ли Дзержинского, то ли Калинина. Целый час пришлось ждать начала шествия. Аврутин даже продрог в своей легкой куртке. Начальница ушла в голову колонны. Там уже выступали впереди всех, важным шагом руководители завода. Все как на подбор были в черных плащах и шляпах. Кто-то из девиц сказал довольно-таки громко: вот мафиози, ну чисто итальянцы. На девицу зашикали. Прошли с полкилометра. Многие успели отстать. Те же, кто остался, потихоньку избавлялись от своей ноши. Приставляли к стенкам домов портреты и транспаранты. Аврутин не догадался вовремя избавиться от своего старца. Стал присматривать место, куда прислонить, и в это время его окликнул зычный голос: артист, давай к нам! Это был Семеныч. Судосборщики шли своей колонной. Веселые, праздничные. Ни у кого не было в руках ни флагов, ни портретов. Только транспарант один растянули от одного края дороги до другого. И было написано на нем крупными буквами: «Трезвость – норма жизни». И где они только такой отыскали, удивился Аврутин. Потом узнал, что Семеныч специально такой взял, чтобы не очень «шилом» увлекались и могли до трибун дойти. Нашелся и баянист, играл не очень хорошо, но старался вовсю. Пели частушки, старался Редня, выскакивал впереди баяниста, срывал шапку, не пел, а кричал: корабелы, корабелы, чудаки проклятые, вынимай рубли на бочку, рубли свои мятые… Потом, заметив Аврутина, вырвал из его рук портрет и прислонил к ближайшему столбу. Аврутин поначалу не мог понять, от чего такое веселье царит у судосборщиков, но потом, когда протянули ему кружку и глотнул, да так глотнул, что внутри все загорелось. И сразу тепло стало, и тоже радостно. Оказывается начальник цеха, как объяснили Аврутину, выдал для тех, кто пойдет на демонстрацию «шило», так называли спирт, который выдавали для протирки приборов. И правильно сделал. Какой же праздник без «шила». И были все довольны, и обнимались, и говорили друг другу добрые слова. Так незаметно дошли до трибун. И с трибун заметили их, и закричал один из городских начальников в рупор: Да здравствуют передовые корабелы! Слава рабочему классу! И Аврутин вместе со всеми кричал трижды ура, ура, ура! И захотедось ему вернуться в цех, вернуться к судосборщикам, пусть ругают, пусть смеются над ним, но лучше с ними, лучше живая работа, чем эта техотдельская затхлость.

И после праздников стало ему совсем тошно среди женщин. Все они были старше его и казались ему на одно лицо. Почти никто не улыбался. Он бы и ушел, если бы через неделю не появилась совсем непохожая на других чертежница, вышла из отпуска, самая молодая, ровесница Аврутина, были у нее светлые кудряшки, всегда широкая добрая улыбка, и лебединая шея. Аврутину казалось, что она как-то по-особому улыбается именно ему. В ней светилась, бурлила жизнь. И что самое главное – она играла в заводском самодеятельном театре, о котором ему рассказывал раньше Григорий Ефимович, а он, дурак, захотел показать, что это не для него, что после столичных театров ему идти туда не пристало. Теперь он запоздало пожалел о своём отказе.

Молодую девушку звали Эвелина. Очень романтичное и театральное имя. И как сочетается с его именем. Написать бы пьесу – «Эвелина и Вилор» и сыграть в ней главные роли! Так думал Аврутин. Но Эвелина на него не обращала никакого внимания. Пока он не стал в ее присутствии рассказывать о своих театральных успехах. Женщины слушали его невнимательно. Но Эвелина несколько раз уважительно посмотрела на него. И сама предложила придти на репетицию заводского театра.

2

Заводской самодеятельный театр располагался в старой немецкой кирхе. Было поделено здесь время между спортивной секцией и актерскими репетициями. Если же был спектакль, то приходилось притаскивать стулья из соседнего здания, где была столовая. Заправлял всем здесь режиссер – очкастый низенький человек, обладатель оглушительного баса Мирский. Кричал он на всех подряд. Всё его не устраивало. Но Аврутина он встретил ласково. Сказал, что позарез нужны опытные актёры. Наверняка Эвелина порассказала о нём, вернее пересказала рассказанные им истории. Приходилось держать марку.

Мирский хотел сделать необычный театр. Монтировали сцену посредине зала. Там где была волейбольная площадка. Снимали сетку. Спортсмены кричали на Мирского, тот на спортсменов. Побеждал обычно Мирский. Аврутин вспомнил, что видел подобную сцену в центре зала в театре, который одно время давал спектакли в Эрмитаже. Как там объясняли – это давало больший эффект присутствия для зрителей, и сами зрители тоже становились фоном. Оказалось, что Мирский знал режиссёра этого театра. Обрадовался: вы там играли? Скажите – ведь это был прорыв, Энея – необыкновенная была. Да, соглашался Аврутин, это незабываемое. У нас будет ещё сильнее, уверял Мирский. Мы не остановимся на этой кирхе, мы выйдем на площади, вы видели большой заводской док, там, на широкой стапель-палубе, в то время, когда док пустует, можно развернуть театральное действие, по вертикальным трапам на док будут взбираться пруссы, клетки на палубе дока – это будут их родовые стоянки, крестоносцы засядут в пульту, зрители с башен дока будут видеть всю картину, это даст потрясающий эффект, я говорил с докмейстером, этот молодой человек тоже загорелся моей идеей. Вместо священного дуба – будет доковый кран. Это уже его идея! Там на широком пространстве нужны звонкие молодые голоса. И вы для нас просто находка! Потом Мирский выбежал на сцену, стал что-то говорить каждому, все суетились и старались понять, что же он от них хочет.

На сцене, а вернее, в центре зала, на месте волейбольной площадки были поставлены столы так, чтобы они образовывали крест. За столами шла трапеза рыцарей тевтонского ордена. Все они были облачены в белые плащи с черным крестом на спине. Черным, поясняла Эвелина, мы сначала заказали темно-красные кресты, но оказалось это кресты тамплиеров, пришлось перешивать, понимаешь, для рыцарей очень было важно отличаться друг от друга, они постоянно соперничали тамплиеры и крестоносцы, поясняла Эвелина. Аврутин кивал, но не вникал в ее пояснения, его увлекло действие, происходящее за столами. Рыцари, выходцы из разных стран яростно спорили. Тот, что прибыл на эту трапезу, вернее на тайный сход, из Франции настаивал на немедленном выступлении в поход на Палестину. Братья во Христе! – восклицал рыцарь, в котором, к своему изумлению, Аврутин узнал Редню. Облаченный в плащ, тот возвышался надо всеми и голос у него был зычный. Братья во Христе! Доколе можно терпеть издевательства турок, мы молча взираем на то, как уничтожают наших паломников и оскверняют святыни Иерусалима, мы забыли заветы и цели наши! Его пытались успокоить: Не горячись, брат Теодор, вспомни все наши крестовые походы. Было время, когда рыцари не враждовали друг с другом, было время, когда все христиане двинулись на освобождение Гроба Господня, и все равно даже тогда дело заканчивалось большой кровью, мы теряли лучших наших братьев, не говоря уже о толпах крестьян бедняков, которые шли на явную гибель во славу Господа нашего Иисуса Христа. Но Теодор-Редня не успокаивался, его герой ведь сам участвовал в последнем походе. Под сводами кирхи его голос звучал так, словно был усилен микрофоном. Мы бы освободили Иерусалим, даже египтяне искали с нами мира! При этих словах голова его дергалась и он моргал, получалось естественно, вроде бы выражал свой гнев. Контузия сказывалась. Он повышал голос: будь прокляты тамплиеры, учинившие кровавые схватки на улицах Аккры. Никакого союза не может быть с ними. Из-за них мы лишились всех наших владений в Святой земле! И сейчас именно наш орден должен возглавить поход. Со всех концов света тянутся к нам и в нас видят избавителей и христовых заступников! Тут заговорили все разом и вдруг мгновенно смолкли. На сцене появился верховный магистр Тевтонского ордена. Это был Герман фон Зальца, которого изображал инженер из отдела новой техники. Аврутин сталкивался с ним на работе, когда пытался доказать необходимость внедрения своего предложения по кантователю, но инженер был неколебим в своем неверии. Говорил писклявым голосом Аврутину, что тот может многих подвести, восклицал: остановись, одумайся! Вот и здесь на сцене, он столь же тонким голоском воскликнул: остановись брат Теодор, взгляни окрест себя, много ли у нас рыцарей, способных на дальние походы. Нам нужна своя земля, где могли бы мы собрать наших братьев. Не только в Иерусалиме засели язычники. Они рядом, есть такой край – Пруссия, дикие племена, отвергающие мирных паломников, убившие святого Адальберта. Их повелел Папа Римский обратить в истинную веру…