Владимир Шибаев - ЯТАМБЫЛ Страница 6

– А выпрут, найдете ямку, куда, так сказать, таланты зарыть, чтобы не одеревенели, как неотесанный Буратинка? – скривился горбун. – Может ко мне? В учреждение, так сказать.

Лебедев оглядел невзрачного горбуна и хотел промолчать.

– А какая работа? – вдруг нелепо и неожиданно выпрыгнуло из Степы.

– Какую любите? – оживился горбун и, вдруг слету потеряв нелепую в грязных тряпках напыженность, обмяк, завертел ручками и затыкал. – Хочешь, приходи, солдатом будешь. Бойцом удачи, свирепым добытчиком и оруженосцем. – И горбун смешно запрыгал по грязному снегу, оттопыривая по-военному носок и тряся горбом. – Стрелять научишься, потом метиться, а потом и окапываться. Милое дело. Мозги потеряешь, зато шаг – загляденье.

Степа невольно захохотал при виде резиновым мячиком прыгающего урода, но негромко, застенчиво прикрыв зубы, возразил:

– Не смогу, строгая дисциплина для меня годится, как для барана вертел.

– Ладно, – захныкал горбун и вдруг весь на глазах скукожился, ужался, стал эластичным и бархатным, как замшевая тряпочка. – Приходи, будешь милой маленькой девочкой, тихой, лучше болезненной.

Горбун, совершенно преображенный, с кисло-сладко-гнилой улыбкой мягко завертелся горбом вокруг Степы, прижимаясь и ловко отпрыгивая, вытворяя немыслимые для сложенного косой стопкой блинов тела пируете. – Станешь иногда плакать, изредка скандалить и всегда получать сладкое, сладкое и липкое. – И горбун доверительно подлез и заглянул Степе в глаза.

«Каков актер однако пропадает, – мелькнуло. – Или не пропадает?»

– Да нет уж, – нерешительно отнекнулся Лебедев, несколько отстраняясь. – Из девочек я чуть вышел. Уже и в старухи собрался было поутру.

– Ну и дурак, – вяло отвалил горбун. – Работа не пыльная, вполне оплачиваемая, подолом трясти.

Но тут же вновь загорелся, отпрыгнул и заорал, тряся губами:

– А хочешь, будешь у мамедок и ахметков заглавный мулла? Такой омар-лангуст в тюбетейке. Ляжет перед тобой ниц безграничное бусурманское море, тапки вместе руки врозь. Возопишь сатанинским голосом затюрканную суру, завоешь шакалом, завопишь подыхающим верблюдом и падалью. Вырвешь в пальцы кривой ятаган власти и сразу, сразу начнешь изгиляться и гнуть гнилые шеи к ковру… Так, так и еще, еще…

Страшно вдруг горбун побледнел, остро блеснул выдуманный лунный нож в его кривых ручонках, и судороги помчались по щекам и лбу больного. Его трясущееся тело заполнило, показалось, весь обозримый вид, исчезли и снег и темень, и недалекие огни завертелись в половецкой пляске. Ужас и стон, соединенные в чужую молитву, вылетели из урода и закрутили Степу.

– Нет, нет, не желаю, – крикнул он. – Я не мулла, мулла не я.

– Ладно, – зашипел горбун и заметался в снегу на четвереньках, совсем заболевая, отклячивая волочащуюся ногу и по-дебильному вертя головой и задыхаясь.

– Собакой, псом хочешь? – зашелся он в последней натуге. – Главным племенным в огромной стае, выточившем ржавые клыки об ремень чужой кожи… Дохать, хрипеть и давиться рыком. Жрать, рвать, кромсать и сосать кости…

И горбун усталой старой подыхающей сукой, исказив в экстазе искривленное бывшее свое лицо, бросился, роняя желтую слюну, на грудь Лебедева. Лебедев отпрянул, чуть не обрушившись и еле успев выдавить из себя плохо получившееся – «Только не псом!»

– Оказывается, ничего ты не хочешь и не умеешь, Степа, – отсмаркиваясь и отхаркивая, приподнялся с наверченного в кашу снега шатающийся урод. – Но ты все равно, слегка мне сперва показался, как в кошмаре вдруг иногда влезает детский слюнявый сон во взрослую гиблую ночь.

– Так Вы то, если такой… – нашел силы схамить Лебедев, – насквозь широкий человек, чтоже Вы ночами шляетесь, собак, небось, до колик пугаете?

– Я люблю ночь, – тихо возразил горбун. – Как сын почитает мать. Впотьмах горбы земли у могильных дыр знаем только наощупь и наслух, понаслышке. Лишь это счастье. Вы тоже, Степан, ее пасынок. В глухой тьме шастаете по электронному миру, надеясь найти скрытое днем. Мы с Вами вроде родичей, сосем из одной соски, я старший, а Вы младшенький. Только Вы – блудный подкидыш, заблудились от наваждения знаний. И собачек обижаете зря.

– Да ничего такого, – возмутился Степан. – Я люблю прозрачное и без тени, без лишних конкретных оберток. Без ладана и кадил. Расчет, дробь, сумма. Сухой остаток Вашего ночного киселя, магию простого вычитания глупости из смысла. Уж и не знаю, на что такой, как я, конкретный, может рассчитывать в этом Вашем… учреждении.

Тогда горбун, нисколько не смутясь, вытянул из-под лохматой телогрейки блеснувшую золотом визитку и сунул собеседнику в руки.

– Выкинут, подплывай. Не выкинут, забегай. А работа везде одна грязь. Для таких придумаем, чтобы после руки не споласкивать. Ну, ладно. Мне то, как всегда, не по пути. А насчет всех этих… людей, которые… уроды горбатые, всюду под себя гадят и думают вечно откаяться… Это уж, будьте любезны… Сам-то пораскинь образованием.

И горбун, резко развернувшись, поплелся вбок, и через секунду серая снежная муть съела пошатывающуюся кривую фигуру.

На визитке была искусно выведена витиеватая чепуха:

«Видна какая-то ясная аномалия, – невесело усмехнулся полностью взбудораженный Лебедев. – И ведь что: тянет к себе, костыли перебирать…»

Какие-то недолгие секунды, до получаса, Степа, прибредший к искусно усеянному огнями потайных ламп симпатичному особняку, еще ошивался, охлаждая голову и успокаивая бегающие нервишки, у служебного входа, вычерчивая толстыми рифлёными подошвами готический крест у подножия единственной колоссального роста и толщины коринфской бетонной колонны, держащей игровые, танцзал и его сторожевую-компьютерную второго этажа.

Он увидел, как от парадного подъезда оторвалась во вьюгу пара темных джипов, уносящих несколько маленьких усталых созданий навстречу легким домашним снам. Ему хотелось чуть переждать, чтобы остыть и не крутиться сейчас в суете многоязычных прощаний. Ведь пора было и ему расставаться с этой весело и тепло светившейся службой, на которую стал стремительно опускаться занавес последнего акта.

В веселенько раскрашенном коридорчике спешащие на служебный «бас» чудесные девушки-патронессы, за плечами которых так, казалось, и плескались ажурные крылья двух-трех образований, одаривали Степу воздушными поцелуями, ужимками и похлопываниями по самым сокровенным местам – пустому портмоне в кармане пиджака и лысоватому шарфу, наброшенному небрежно на брюхо, чтобы скрыть вырванную трамваем с мясом пуговицу.

– Аве ву дэзанфан, Стьепа? Мекомпрене ву?

– Нон поссо аччеттрате ла суа пропоста, Степа.

Но Степа, молча и ласково улыбаясь, прошел всю анфиладу и ловко, в такт стуча зубами и пересчитав двадцать две резные вставки «модерн», вскочил в главную игровую залу второго этажа, где среди мыкавших в кучах детского ералаша скуку скакунов и тигриц с преувеличенно добрыми улыбками, его ждала она. Последняя зарплата.

– А вот и мы, Степан Лебедев, В собственном незапятнанном виде, – ровно треснувшим голосом, за один только тембр которого его темноокую стройную владелицу вывели бы в премьерши любого театра с бархатными портьерами, произнесла столь короткий монолог Амалия Генриховна Стукина, заведующая «управлением детских забот» садика.

– И где же это Вы, Степан, прохлаждаетесь в так называемые свободные от ночных бдений часы?

– Я, Амалия Генриховна, стараюсь не переохлаждаться. Совершенствую сторожевое чутье, массирую лобные доли, мечтаю о зарплате, – попытался Стёпа подменить предмет разговора, не вполне еще вернувшись в себя после представлений горбуна.

Но Амалию не тронули его мечты, у неё были свои причуды.

– Нет-нет, – с наигранной скорбью произнесла она. – От Вас пышет льдом и океанической изморозью. Как Вы являетесь на службу – так у всех мурашки по спине, и так далее. А нам, ведь, Степан, такие здесь и не нужны. Ни морозные куклы, ни ледяные истуканы. Мы все горим на рабочих местах синим горячим пламенем, мы сжигаем в топке поколенного воспитания все свои пороки и низменные страсти, мы дышим с благоговением на алтарь детской любви… А Вы? Вы так нам всех девчонок-патронесс перепохабите Вашей страстью к электронным железкам. Кто это из слабых впечатлительных девичьих душ захочет возиться с порослью, увидев Ваши плотоядные свидания с мониторами? Не так ли?

– Профессия, Амалия Генриховна, диктует железки электричеством гнуть. Такая сверхзадача – обеспечить садик наблюдением, тишиной и покоем в ночное время. Сторожевая профессия, сторожевой и экстерьер. Отсюда, знаете, может и некоторый формальный холодок…