Владимир Шибаев - ЯТАМБЫЛ Страница 7

– Профессия, Амалия Генриховна, диктует железки электричеством гнуть. Такая сверхзадача – обеспечить садик наблюдением, тишиной и покоем в ночное время. Сторожевая профессия, сторожевой и экстерьер. Отсюда, знаете, может и некоторый формальный холодок…

Но на работе… тоже. Горю, пригораю. Пар, пар валит. А за что мне деньги дают? За это.

– Всюду Вы Степан суёте Ваши деньги. А я Вам по секрету – не всё, ох не всё на сребреники приобретается. Уважение к сплочению состава, тяга взяться с коллективом плотно за руку. Мало от Вас пара, Степан. Слабо горите в труде, один чад. И пыль бывает на компьютерах, я заходила. И, даже, знаете, кошмар – таракана в сторожке встретила. Откуда насекомое? Вы подбросили?

Нет, нам такие работники не к лицу. У нас все как один заведённые фанаты. Вы ведь не фанат? А жаль.

– Я фанат, – осторожно спланировал Стёпа, – но должность ночного сторожа требует одиночного фанатизма, не массового…

– Хотите переведу? – тут же вставила Амалия. – С повышением размера Вашей мечты. Старшим техником сложных игрушек, руководителем группы качества инвентаря. Это в миг. Но подобреете ли Вы к сослуживцам, протянете ли им хотя бы руки, забудете ли в праздничном танце, обняв коллектив, Вашу опасную недетскую тягу к неживой материи?

– Должность давит, но не сильно, – неуверенно увильнул Лебедев, – всё-таки сухарь, он и в сторожах хорошо, что сухарь. И такие нужны, – пожалел он себя.

Но Амалии надоели книксены.

– Гадкий, гадкий. Убийца. Невоспитанный. Нате Ваши деньги, – и она сунула с медленным омерзением в Стёпин карман мятые зелёные фантики, теперь каждый на месяц жизни. – И убирайтесь. Сегодня дежурите финальную ночь, невольный душегуб живого.

– Позвольте, почему же душитель? Я рукам волю не даю.

– Аа-а… – по-кошачьи гибко, изящно и злобно изогнула Амалия по-девичьи крепкий стан. – Не зна-а-а-ем. – И чуть прошипела. – Так не такую напал, – имея в виду что-то глубоко затаённое, свое, и направила к испуганным Стёпиным глазам холёные золотые клинки ногтей.

– Не знаем мучений и кашля тонкой женской души, не слышим фибриллярного стона опозоренного девичьего сердца? Не видим стагнаций совсем ещё юной плотной натуры?

И Амалия Стукина приподняла в порыве самоистязания витиеватую юбку и показала, впрочем, совсем ещё не дурные чулки и сапоги розовой замшевой кожи.

Тут в дверь сунулась кастелянша Кира со свёртком на плече, и, не разобравшись, заплаканным голосом спросила: «Мне, Амалия Генриховна, что ли все чепцы гладить? И подгузники тоже?» – а потом ладонью закрыла глаза и застыла в дверях слепой кариатидой.

Амалия медленно спустила на прелести ткань, одернулась и ледяным тоном скомандовала:

– Все, кроме розовых. НА пижамах бутоны отгладить так, чтобы не нужны были живые. Пушисто, объёмно, экспрессивно. К утру. Ступайте.

И опять её пылающий подожжёным сухим льдом взор перекинулся на Стёпу.

– Мы, Амалия Генриховна, мы ведь всегда лишённые предрассудков друзья, – попытался Стёпа свести разговор. – Коллеги, до крайней доски, – добавил он зря. – До самозабвения коллеги и самосожжения…

– Хищник. Дважды отринул, оттолкнул кое-что несущую душу, – крикнула Амалия, одновременно опираясь, чтобы как бы не рухнуть, на игровой манеж из итальянского морёного дуба. – Маньяк. Проводит все ночи, боже, все – вдвоём с этим звероподобным своим компотером. – Голубой! Розово-голубой! Цветной! – выкрикнула она самое нелепое обвинение, и вдруг глаза её сизо полыхнули, запылали сквозь нежную пудру щечки, и она, оттесняя предмет своей страсти в совсем безвыходный угол, вдруг резким взмахом рук обнажила от кофточки плечи, неуловимо-опытным поворотом мизинца щёлкнула кастаньетой защелки, и почти в руки слабо отскальзывающему Степану выпорхнули две пышные розовые птицы с хищно торчащими клювиками.

– Ну, – голосом птахи Сирин произнесла Амалия. – А такую видал?

«Пропал, засудит» – почему-то мелькнула в Степане подлая фраза.

И вдруг с нижнего этажа, или нет, ближе, уже с лестницы, раздался спасительный густой баритон, бархатно выводящий:

– Амалютка, голубонька, сизакрылочка, где ты? Где твой божественный профиль анфаса? Амалия…

Амалия на миг уставилась сквозь Стёпу. Мысли в её глазах вертелись, как взбесившиеся швейцарские часы.

– Паша. Муж. Ну-ка быстро в манеж. Приставака.

И вторично за сегодняшний день Стёпа крепко получил по корме грудью, ловко кувырнулся и растянулся, как дохлая кефаль, в детском трёхметровом убежище. Потом на него посыпались цветные мячи, ласково скалящиеся медведи, попрыгали тряпичные мальвины с пьеро, и с треском рухнула шведская стенка.

– Ни гу-гу, тихо и как-то по детски протянул знакомый голос, добавив зубами, ноги-то подтяни, студень.

Всё дальнейшее слышалось Стёпе как бы с другого света, неотчетливо и не всё, правда он ещё проверял, нагло шаря руками, не выпали ли из него последние деньги.

Супруг Амалии Генриховны Павел, как знал Стёпа из некоторых почти пристойных полужестов и полунамеков, состоял в особо важном подразделении, но в чём была такая его особость, никто, кроме самого, возможно, Павла, знать не мог. Поэтому то, что супруги любовно выразили друг другу, у непосвящённого могло вызвать лишь нервную зевоту. Вот обмылки их разговора, теплой пеной слезавшие сверху к ушам Стёпы сквозь одеяло из пушистых тварей.

«Киська… Пашука, как тебе моя новая… блузочка… Любонька моя незалежная. Который час? Я за тобой, едем? Поправь бретелечку, ух ты сладкая, калориечка… Ну-ка давай быстренько здесь… Фу, фу, грубый, грубый городовой… Скучала блуждалочка, задними лапками, ждала свою пашуку?…»

– Полковник! – грубым голосом зычно крикнула Амалия, и как раз тут Степан ощупал карман с зарплатой, волосы медведей на его спине зашевелились, и пара мячей выпрыгнула из манежа.

– Майор, что это? – неожиданно обнаружил полковник, видимо, семейное название жены, и, похоже, уставился на неспокойный манеж.

– Спонсоры, – ловко ответил ласковым голосом майор Амалия. – Навалили новых игрушек. Теперь сиди перебирай их до ночи. НА службе то как, золотко литое? Тихо?

– Ты чего? Самум-тайфун. Шмон-разгон. Спятила – тихо. И это накануне спецмероприятий. Семнадцатый мечет уже не икру, а молоку.

– А что так, гордость ты моя, незалежная?

– А то. Падла одна с суперрежимного скрылась. Химик долбаный. Эх, встречу-изувечу.

– А что ему, семнадцатому, эка невидаль, да насрать-да забыть.

– Амаша, радость моя непокрытая, ты же знаешь, я служебные штучки-дрючки вытираю о половичок, домой не несу, меня за один намёк в управе на табак раскурят.

– Полковник! – плаксиво взвизгнула Амалия. – Не будите во мне зомби, загрызу.

– Да ладно, ладно. Тихо, тихо ты. Мало мразь эта химическая с научной вахты свалил. Но и прихватил спецсредства. Поняла? И это накануне. Указание семнадцатого спустили – мол, не найдёте, жопы с мордами местами поменяю. И фуражками, говорит, утрётесь. Дошла? Сугубо серьёзно.

– Ладно, ладно пугаться. Только нужные капельки прими, – весёлым тоном уже пошутила частично удовлетворённая Амалия и, видно, защекотала мужа, тот захихикал по детски.

– Ну-ка идём-ка в домик баиньки, я тебе стресс то мочалочкой сниму! – уже почти прокричала Амаша в восторге. – Спускай-ка тельце по ступенькам, жди меня. Сейчас буду, только жирафа запру.

Потом ласковый голос над Степаном произнёс:

– Агент внутреннего наблюдения Лебедев. Свободен. Но пока не уволен! – и горячая ладошка похлопала верхнего медведя, удобно расположившегося на Степане, по заду, и кожаные сапожки бодро застучали по мрамору лестницы.

Степан, угрюмо ругая скучившихся животных, выполз наружу. «Спасибо химику» – только и подумал.

На пульте в компьютерной ночной сторожке сменщик Серёга колдовал возле узловой рабочей станции.

– Оставайся, – предложил ему неожиданно погрустневший Степан, – узелок какой-нибудь в сети взломаем. До дома то как доберешься? Ты разве на своём на дохлом россинанте?

– Ага, подтвердил Серега, с гордостью пощёлкивая клавиатурой и подключая поочерёдно все четырнадцать камер наблюдения. – Дизухой разжился.

– Бывают же чудеса.

– А просто. Стою я возле своего россинанта и думаю, здесь его могила или доедет до родной хаты. Дизсена ни барреля. Тут подходит джипарь, хлопает моего коня по крупу и говорит, знаешь, с тоской: «отчего же такая кляча заводится, разве от наркоты только, „колёса“ ему нужны, парень. Так не стронешь». А я говорю: наспор заведётся? Он кричит: помажемся, ставлю «ХО Бисквит». Я кричу: тащи ведро дизухи. Принёс.

– Завелась? – неуверенно справился Степан.

– Пока нет.

– А как же?

– Так я же мазался, ничего не успел поставить. А он мне ведро простил, похлопал мою жестянку по крыше и говорит, знаешь с тоской: эх, парень, давно я на такой модели не отрывался. Видно, глухое детство вспомнил.