Владимир Шибаев - ЯТАМБЫЛ Страница 8

Ну, ладно, Стёпа, я потопал, авось заведусь. Только бы по дороге среди ночи не встать. Или пацанопсы разорвут, или махмутки в долговой яме сгноят, это «мазаться» не надо. Хорошей тебе ночи, между чем прочим.

И Серёга исчез.

Стёпа проверил аппаратуру, покликал в сети. Потом легко залез в ещё почему-то живой дежурный терминал своей бывшей службы, которой уже три года как лишился. Покрутился в кадрах – увидел старые фамилии, вспомнил лица, запахи, голоса, влез в компьютер внутреннего режима и через камеры Видеонаблюдения – ещё фурычат, поразился Стёпа – осмотрел картинки знакомых коридоров, лабораторий. Волнение подхватило Стёпу и повело чужим экскурсантом по знакомым местам. Вот здесь, перед стендом контроллеров обычно стояли шахматные часы, по которым молодые спецы, раздувая секунды, нещадно молотили пальцами. Вон там, перед кабинетом зама, пожилого дородного смешливого толстяка и первостатейного блицеиста, в маленькой комнате со стенами из книжных стеллажей, возле стола, заваленного уворованными отчётами монстров зарубежной компьютерной элиты, он, тогда молодой выпускник института, скромный забияка и вздорно задиристый всезнайка, глупо шалеющий от скучных научных диспутов, – впервые увидел предмет своего долгого обожания.

«Где ты – пропавшая страсть, укатившая жизнь, выдохшееся вино, рассыпаный песок – где? Здесь лишь свернувшиеся, недопустимо долго хранящиеся в памяти сливки».

Стёпа поглядел на чёрную ночь, всовывающуюся в окно его теперешней сторожки – и вдруг звуки и лица давно угасшего бала закружились перед ним, застилая темень. Он сам хороводил в завертевшейся канители – кричал «Не имеете права», «Выдвинуть на соискание» и ещё какую-то чушь. Лица и запахи, обладающие похожими голосами, твердили, выдавливали, сипя – «Предложить и немедленно отложить», «Не соответствует полностью тематически», «Самостоятельно несогласованные испытания», «Прочь от зауми техпротоколов к чисто конкретной видной наработке». Степа, прикрыв глаза, и беззвучно, как в глухослепом кино, водя губами, вопил и расталкивал тени, полз, изображая настоящего человека, по солнечному зайчику в лабиринтах лабораторий, вырывал у чего-то кипку бумажек и победно взметнув её над головой, пускал листопад ловким движением кисти над ухмыляющимися затылками не очень знакомых теней. Потом уши его сдавило, и в них как бы еле слышно треснули тонкие стёкла.

И сквозь трещинки притащилась слабо слышная музыка, возможно виолончель. «Вивальди», – почему-то решил Стёпа и открыл глаза. За окном та же ночь шевелила снежинки. Ровным голубым дымом, подмаргивая столицами, светился неправдоподобно круглый земной шар на экране резервного терминала.

Степан поднялся, и, надеясь, что он лунатик, отправился по следу музыки.

В узкой стиснутой шкафами кладовке правого флигеля он увидел кастеляншу Киру над гладильной доской. Кира с необозримой быстротой крутила пузатым утюгом по слюнявчикам, чепцам и фартучкам, но время от времени утюг её взмывал, толкаемый жилистой крепкой рукой, и начинал тыкать и гладить воздух, выделывая какие-то па, загогулины и антраша. На подоконнике стоял их списанный приёмник «В&О», из которого неостановимо мчались навстречу утюгу буйные звуки квартета.

– Вы слышите, Стёпа, Вы слышите? – спросила кастелянша, крутя в разные стороны круглыми глазами.

– Что-что?

– Ну как же, боже мой! – возмутилась Кира, и, бросив утюг на попа, вдруг присела в хищную, абсолютно несовместимую с прошлой, позу музицырующей виолончелистки. – Вот же, – крикнула Кира. – Вот здесь, ре-минор-си-си-фа не дотягивает. Фальшивит, боже мой! А раньше ведь не врал. Ну, слышите?

– Хотите чаю? – спросил Стёпа.

– Спасибо, я попозже, под утро попью. Хотите послушать? – пригласила Кира, улыбнувшись и указав утюгом в угол на разломанное кресло-качалку.

– Мне оттуда слышно, – произнёс Стёпа и прикрыл дверь.

В сторожке он сел перед экраном, настроился, набрал сообщение:

«Ищу работу. Могу всё», – и стукнул ввод.

Может быть кто-то и удивится, но несколько ранее того времени, когда трамвай со стариком без шеи и Степаном с медяками лазил по пурге, на другом конце большого города расположилась совершенно другая погода.

Солнышко, казалось, вовсе не собиралось садиться на крыши крашеных ржой гаражей, и оттого один некто Гусев гадал. Если Махмутка высунет тело из пивной и нездоровой желтой слюной цикнет – «чертежник, шайтан, ходи грузи, штаны сидишь все» – тогда опять после тяжелой натуги глядеть в ночь всякую полубессоницу и вставать полностью мятым, как ихние мелкие деньги. Ну а вдруг не цикнет – Петя Гусев достойно посидит, поплевывая будто-бы на время, на двух разных, очень криво и недобро сколоченных из звонкой сосны ящиках под скромным, нарочно зимним и невнимательным, потаенным взглядом рыжего светила, – правда без никакой оплаты и даже ничтожного дохода на крайнюю завтрашнюю нужду, и попроверит на пустяках свою любопытно точную память. Чтоб ни о чем полностью забыть. Вроде, всего его, этого, нет. Ни брюхатого прогремевшего трамвая, сытого толстой распертой грудой народа, ни убранных решетками облупившихся фикусов оконец в щели двора, ни кисло-сладкого запаха недалеких складов, ни уж, конечно же, этой подвернувшейся как раз вовремя бомжи.

В самом деле, небольшой простор Петиного взгляда завалил откуда-то боком появившийся человек-бомжа с именем «Кусок Карпа», уставился совершенно насквозь и спросил:

– Который час дали?

– Потому как вскорости они уже на перекосяк, – сам ответил.

– Сколько число их этих еще поперек ходят, – удивился.

– Не напасешься за всеми глаз да глаз, – опять насторожился и погодя, решил, – сидишь то все могут.

И навзничь вперед рваной кепкой упал в помойную махмуткину лужу, куда те сливают недопой, что уже не расфасуешь. Про бывшего Карпа, если не спешить думать, гусевская память знает много почти различного хорошего – ну вот хотя бы: семь лет и сорок дней назад прошло, когда тот еще был электриком и, в связи с электричеством, свободно различал недрожащими руками проводки – подходит Карп к чертежнику и протягивает красивый просто так подарок – немного порченую зажигалку со смешной прибауткой «носи, Гусев, поджигалку, токмо не сожжи мочалку…»

Но разве навспоминаешься всласть. Сразу подобралась неполноценная пока старушка Ленка, подогнув подол за рваные трусы, и собралась бомжу ворочать. Крикнула еле слышно Гусеву: – Ну чего, давай, глазей, кантуй – поспеши пособи-ка. – А бомже крикнула – не пей ты, пей ты с толком, моржа окаянная. Вместе они еле бомжу от лужи отняли, и Ленка на себе поволокла в загаражье в обмороке спать. А про Ленку точеная, чертежная, микронная гусевская память помнила много даже на ощупь трезвого и на запах приятного. Как та, к примеру, лет с десяток и еще месяц как тому, еще продавщицей неотравленного полномочными иностранцами мороженого, ходила с большим юмором по двору в одной сандалии, глядела впритык на себя и вплотную на всех дворовых и приговаривала, точно – «вот, не заметила потеряла, как это понять?»

Память у Гусева полностью настоящая, неподдельная, пробы ставит негде. А чертежник он липовый – двадцать пять месяцев, две недели и один день как уволили по полному сокращению чертежного бюро в связи с кошмарным закатом всех перестроек, ускорений и замедлений. Остался в бюро напротив последнего включенного компьютера, который никто по профнепригодности не знал как, не потянув за шнур из розетки, выключить – один только тугомордый директор Парфен, всю бюро полностью отдал за мелкие деньги и за мутное вино джентльменам с кастетами и вьетнамским косоглазым сильно меньшим братьям. Но Гусев вспоминает, к примеру, что когда Парфен был еще простым начальником на окладе, более всего на его свете любил плавать в дни здоровья некрупного объемом коллектива в мелком ручье возле Раздор, честно поделив, как обычный человек, не совсем чистую воду пополам с секретаршей Зиной, А потом, растопырив руки и широко отдуваясь, делал с этой же Зиной вид, что загоняет крупную рыбу, и кричал: «Стерлядь, белуга, мокрель…», – будто других рыб нет.

Гусев откинулся тихо и немного на ящике, разместив полностью больные вены ноги на низкий другой, зло и шершаво сбитый, и на секунду замер. Как сладко застыть на еле просвечивающем зимнем солнышке, прикрывшись телогрейкой и поминая каких-нибудь жужелиц и трутней, если б кто понял. Но беда, опять не дали, подходит жена. И спрашивает, прикидываясь обычной семейной парой: «Махмутка сколько ни есть отплатил? Или ты еще числишься на работе? Лекарства – одно семьсот, другое триста. Обхохочешься да обмочишься. Петр, очнись, это я, половина твоя».

Про жену Гусев помнит больше, чем она про себя, понятно. И что стряслось, и, не приведи бы, что сбудется. Лучшая половина Гусевских мозгов зашпаклевана семейным счастьем. А как же! Вот он с неоперившейся супругой давным давно сидит навеселе в деревне у ее троюродной родни тети Дуни на селе Васильевском и пьет смородиновый чай с липкими потными карамельками «Взлет», тут же левую свободную ладонь держит на липкой любящей податливой жениной спине меж бретелек узковатого уже сарафана и глазами водит вдоль бегущей речки, за палисадом и скамьей, а на речке против тока, ну как живая, снует лодчонка резиновая с дачником пареньком, запутавшимся в леске.