Александр Мищенко - Саваоф. Книга 2 Страница 6

Урезанный какой-то, кастрированный мир, и очень это угнетает, когда тусуется в конкурсах разных одна и та же колода карт. Прорывный писатель – белая ворона. Оттого много ощущается в такой литературе от мерина и меринов. По нашим особенно космическим временам.

Будто не вселенские мы, не из Млечного пути, не из Солнечной ситемы и даже не с планеты Земля. В бочке, сброшенной где-то в веси как в пушкинской сказке, чтоб болталась она по морям, по волнам… Селедочное нечто. Затоваренная бочкотара, если язвить до разгула.

Не мог не вспомнить я Достоевского, и вспомнил, конечно, Федора Михайловича, смешного его человека («Записки из подполья»), который задумался, поставив себя в такую необычную ситуацию Жил он, положим, на Луне или на Марсе. Свершил там срамной и бесчестный поступок. Поруган был, обесчещен так, что полыхался во сне даже. Кошмары его терзали. И попал вдруг на Землю. И спрашивает писатель (свои же собственные слова вложил Федор Михайлович в уста смешному человеку): «Продолжал бы я сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не вернусь, то, смотря с земли на Луну, – было бы мне все равно или нет? Ощутил ли бы я за тот поступок стыд или нет?» Лично для меня, который носит с собой всегда флешку, сознавая, что там готовый практически роман «Дом под звездами», это вопрос не досужий. Мне бы в своем Доме было стыдно везде. Но это просквозило все в мыслях. В реальности я слушал Огрызко:

– Это уже все производные. Можно говорить о других каких-то частностях литературного процесса. О той же герметичности, о скудости ума и так далее. Основные магистрали мы с вами наметили. Мне пора.

– Отталкивались же от великой литературы, что у нас была. Наши предшественники вырастили русский язык, как сказал об этом Андрей Платонов, и не может этот лес что шумит как спелое золотое поле не продолжать свою полнокровную жизнь и в новом веке.

Огрызко согласно кивнул головой. Я пожелал товарищу хорошего полета.

Услышал он от меня и чисто летчицкое пожелание: чтоб число взлетов совпадало с числом посадок.

– Все, Александр Петрович, спасибо вам большое!

Под сурдинку с Огрызко дам и другого критика. Делая обзор литературы за 2012 год в «Лит. России», Алексей Татаринов находит, что пространство, где проявляет себя герой нынешний, в лучшем случае город. «Лимоновский Фауст зажат в промышленном районе стенами съемной квартиры… Чешется от аллергии офисный работник, попавший в цветущий сад, выращенный в романе Бояшова. Сидение в интернет-пространстве распространяет чуму нового типа – проклятие победившего урбанизма в трилере Иванова. Без цели и чувств ходит по улицам неназванного города безымянный герой, скучающий в любой точке мироздания» («Описание города» Д. Данилова)». Так прозябает в Лондоне беглый олигарх, ум которого охвачен скукой и апатией. Готов он улететь в космос, чтобы глянуть оттуда на «жалкую Землю».

Я так думаю по поводу одиозного этого господина, что улетел бы он подальше куда в какое-нибудь созвездие, чтоб не мозолила глаза ему планета-родина. Даю на ум ББ авторитетную заяву Джордано Бруно: «Есть без счета других Солнц и других Земель, обращающихся вокруг своих Солнц. Во Вселенной не счесть миров не хуже нашего и не менее населенных». Олигархов там, может, не хватает, как Жерара Депардье России. Но вновь слово критику: «В московских судорогах корчится грешная власть в романах Терехова и Козлова. В городе растет и крепнет дикий алкаголизм, оказывающийся главной и единственной волевой персоной в романе В. Попова «Плясать досмерти». Ну, и далее, выхватывая знаковое: «До трагедии в минувшем году никто не возвысился»; «Пожирать мир через женское тело – нормально, но хоть раз бы сердце героя загорелось огнем смертельной утраты!»; «Ушедший год – без героя, будто слизала его корова языком очередного апокалипсиса, рожденного в головах кислых журналистов». О «литературоподобном тексте» и славословиях «святомученику Иосифу», естественно, Сталину, говорить не будем… О кинематографе вообще помолчим. Вот презентация фильма «Метро», отзывы в Сети говорят сами за себя: «Этим звездам следовало бы спуститься в канализацию потому, что все российские фильмы реально катастрофы»; «Так глядишь и на земле окажутся, а то наверное уже и подзабыли какая она, РОДИНА…»

Наша Родина самая лучшая

И богатая самая.

Снова родину – вижу – малую,Словно в космосе, необжитую.Кто ломал её, кто обманывалМою родину, в лёт убитую?Где преступники хитроумные,Что смели её и скукожили?Где правители полоумныеЧто село моё уничтожили?Не звенит оно, не осанится,Не духмянится над покосами.Сатанинский след в поле тянетсяНе затянется светом-росами.Ой, поля мои светлолицые,Вы богатыми были самыми!И гречихою, и пшеницеюВ мире славились за Саянами.Простиралась даль неоглядная,де подсолнухи зрели жёлтые.И стада коров благодатныеК дому с пастбища шли тяжёлые.…Нынче мрёт земля убиенная,Вся покрытая белым саваном.Ой, ты, родина, моя беднаяИ несчастная в мире самая…В темноте глухой ей не дышитсяСтолько силушки в тьму уронено.– Возродись-родись! —В далях слышится, —Всевеликая наша Родина!

Чего не хватает нашей литературе? Пространства и созидательного труда. По чисто Авторскому произволу выделяю это жирным.

В разгар Перестройки жгуче-пламенно звучал призыв: «Больше света!» А человеку нужен свет. Человек должен жить на ярком, постоянном, беспощадном свету так, чтобы каждая тень была определенной, отчетливой, самобытной и неповторимой: тень его собственной личной чистоты или подлости. Все зло человечества рождалось в темноте, во мраке, там, где человека не преследует по пятам тень его собственной подлости (Уильям Фолкнер. Особняк). Ныне, пожалуй, более актуален другой клич: «Больше пространства!» Да-да, писать так ныне потребно, чтобы Россией, наконец, повеяло, всемилой нашей Родиной. ветрами Балтики и Тихого океана. Северного Ледовитого и Памира. А грезить о нобелевской премии – что ж, мечтать никому не возбраняется. Валерий Семенов мудро заявил в Сети: Время расставит всех нас, писателей и читателей по полочкам, по файлам, по флешкам, по помойкам… Именно пространств жаждали русские люди, что устремились на Восток по зову Столыпина. В великом пространстве Сибири свершали и свершают трудовой подвиг наши современники. «Белые пятна» пространств наполняет живым содержанием феерия искателей-натуралистов, о каких рассказываю я в этом своем романе. Сын соседского моего, покойного ныне дружка прекариат Стасик Больных, прослушав этот фрагмент, прореагировал весьма многозначительно: «Напиши, дядь Саша, что там, в Европах литературных – подобия людей, настоящие ж люди – за Уралом до океана». И острей, чем когда-либо, сознаешь, что деяния на мирной ниве – то вечное и всеобъемлющее, что являет собой эволюционный стержень предназначенности «человеческого вещества» в природе, самой содержательности этого вида энергии. А то Люцифер в юбке. А если с тяпкой? Как герой романа «Соки земли» Кнута Гамсуна, что живет вместе с землёй и небом и составляет с ними одно с этой ширью и неподвижностью. Человек и природа не палят друг в друга из пушек как украинцы ныне, они воздают друг другу должное, не конкурируют, не состязаются ни в чём, они следуют друг за другом. Они рождаются и производят, они необходимы на земле, как писано об этом в книге. На земле – нужно пахать. Человека можно оценить по делу. Так что мужуствуй, человек – паши! Революционерить – свергать? А если – творить. Читаю в «неизвестном дневнике бесстрашного солдата» Виктора Петровича Астафьева, который не осквернил сочинительством память свою о войне: «И если что о ней писать, то только так, как было… кувалда, которой я в свое время орудовал в литейном цехе, не брала столько здоровья и не выматывала так, как «легонькое» писательское перо. Но и, конечно же, ни одна работа не приносила мне столько счастья и восторга, как это литературное дело… А биографию надо написать. Пишут все и врут, либо нажимают на жалостливые и выигрышные моменты: «Тяжелое детство», «солдат», «рабочий», ай-люли, ай-люли, как мы его довели! Обрыдло все это. Так маскируют трагедию личности и литератора, значит, и всего общества, так охотно и поспешно теряющего нравственное и национальное достоинство… Даже единственную возможность – талант – и то нам не дают реализовать и употребить на пользу людям. Нас засупонивают все туже и туже. Мысль начинает работать вяло, покоряться. А чтобы творить, надо быть бунтарем… И жаль, что это ремесло невозможно бросить. Ей-богу, будь у меня побольше сил – бросил бы. В лес ушел бы и прожил остаток дней в радость себе. Неужели ж я не заслужил такой почести: жить хоть десяток лет для себя?! Неужели постоянно должен мучиться своими и чужими муками, никому ничего не дающими, кроме новых мук?!..