Александр Мищенко - Саваоф. Книга 2 Страница 7

Хочется с кем-то поговорить. А с кем? Живу я все же в чужом краю, с чужими людьми. А где они, родные-то? И Родина где? Овсянка? Это уже не моя родина, это лишь ее тень, напоминание и могилы, заросшие крапивой, без догляду и слез оставленные. Я только и плачу еще про себя обо всем – о Родине, и о могилках родных. А сколько их, слез-то моих? Тут и моря мало, чтобы затопить все горе людское». Умный мужик, Родион Щедрин сказал о том, в переводе на мое мышление, что прежде всего любой художник – это собственное достоинство и внутренняя свобода. Тут можно говорить о Солженицыне, о Кабалевском, о Чехове (с его первоначальной постановкой «Чайки», которая была провалена) и о других. Не всегда понимали Чайковского и Щедрина. В случае с учеными равно мог бы зазвучать тут и «возмутитель спокойствия» Бембель, которому Автор заявил:

– Я тебе честно скажу, Роберт, что, будучи писателем, попытался основательно влезть в физику.

– Влез? Учился?

– Самоуком. Все о ней в Большой Советской энциклопедии проштудировал, проползал. Схемы атомов и молекул рисовал даже. Из гостиной к письменному столу с десяток томов энциклопедии стаскал. Ну, и еще много чего читал.

– Похвально.

– Беру быка за рога. Солнце мерзлое, Роберт?

– Интересно. Как ты дотумкал?

– С твоей подачи о нулевой температуре на солнечных пятнах. И еще компьютер помог. Задал я подобный же вопрос Интернету.

– И что? – вскинул брови Бембель.

– Пять ответов. Три к этому сходятся. Что со льдом оно, по крайней мере. Как Сатурн.

– Я знаю, что оно твердое. Исхожу из Ярковского и Гершеля. В книге В. И. Вернадского «Научная мысль как планетное явление», которую я проштудировал лет тридцать назад и всю исчеркал пометами, я прочел, что вслед за Левенгуком с его открытиями микромира организмов «В. Гершель своими открытиями вскрыл мир, лежащий за пределами нашей Солнечной системы. Но только сейчас становится ясным, когда научная теория охватила научно установленные факты, что дело здесь не о простом отличии величин, а о совершенно отличном подходе нашего мыслительного аппарата к реальности в ее атомном и космическом аспектах». Проанализировал я их, взвесил, и это оказалось очень убедительным с научной точки зрения. Есть у меня насчет твердости Солнца, Александр Петрович, и собственные аргументы. Я на офицера-артиллериста учился, осваивал баллистику. Экзамены сдавал. Так вот согласно теории баллистики, чтобы стрелять снарядом из пушки, надо иметь только твердый ствол. Не будет его – никакой снаряд не полетит. Толстая пушка почему? Казенник там… На него большая масса давит – и вылетает заряд. Солнце только потому и стреляет протуберанцами, что есть у него «стволы». Можно представить Солнце ежом с раскрытыми иголками, то есть многоствольной пушкой. Нет, совсем не зря электронировал я Цырину в Нью-Йорк, что Бембель – мирового класса ученый… Вдуматься только – чудо-то какое: Солнце и «пушки» … Приходит на ум реминисцентно сказочное:

Пушки на море палят…

– Оттого и вулканы, жерла?

– Да-да, это стрельба плевки его из обыкновенной пушки. Есть твердое, они, заряды, и летят. Было б Солнце жидкое, были б брызги, как от каши. А это не брызги шампанского… Ту же Луну возьми. В 2011 году немецкие специалисты обработали космоснимки ее, сделанные с высоты 50 метров. Огромное число выходов геосолитонов бросается в глаза! Луна словно переболела оспой… Прозвучало сейчас про ствол пушки, а ранее про солитонные трубки. Это же и столбы.

Столбы Мироздания

Долгие беседы вел с выдающимся ученым Робертом Бембелем Игорь Огнев, рассказывая о нем и его науке читателю. То же делаю я. В мартовском номере журнала «Сибирское богатство» в новом 2013 году открывает его прекрасная тюменская журналистка Людмила Барабанова. Соседствуют в нем мой рассказ о «герое нашего времени» Федотове и ее – о Бембеле, которого не исчерпать, потому что это – вселенная (впрочем, как и каждый человек). И не обойтись здесь без того, чтобы не заговорить о Сибири.

Что есть Сибирь?

Что за край!Откройте атлас синий:Вот лежит в короне нефтянойЧерная жемчужина России,Область со страну величиной.Оттого в названии ТюменьПроступает ярче с каждым днемДревнее заветное значенье:Ведь «Тю-мень» – «сокровище моё»

Европа, переходящая в Азию через фронтир Урал-Камня. Та равнинная Евразия, где Россия – центральное «Солнце» ее (Н. Н. Алексеев). И Евразия именно являет собой особую часть света, особый континент, материковый размах, русскую широту, как отмечено это было в Евразийском манифесте (1926 г.). Товарищ мой пермяк Игорь Тюленев вроде бы далек от политики, но зрит в корень:

Шамбалу рифмуя с Беловодьем,Ничего не бойся и не трусь.Это Бога русского угодья,Там, где в небо вытекает Русь.

Это мост в другой мир, восхождение в государство внутри человека. Надпись на фасаде церкви в Сен-Дени гласит, что «чувственной красоты душа возвышается к истинной красоте и от земли возносится к небесам». О том же у Гелдерлина:

Но нам подобает, о поэты,Под божьей грозою стоять с головой непокрытой.И луч отца, его свет ловить и скрытый в песнеНароду небесный дар приносить.

А формулировки его рождал патриарх евразийской теории и идеологии П. Н. Савицкий, к насыщению же и шлифовке приложили руку и ум почти все евразийцы-эмигранты. Подлинный евразиец, «Он до наивности прост и элементарен, как Л. Толстой, и вместе с тем сложен, изощрен и диалектичен, как Достоевский, и еще – хотя и редко – гармоничен, как Пушкин или Хомяков…» О Сибири говорить можно тьму. Сибирь – истинно золотое евразийское дно, золотое дно России она. На ней держалось теперь ее могущество.

Много беседовали мы с Федотовым в его кабинете однажды в ночные, можно сказать, послерабочие часы/ когда офис его размещался в центре города, на Минской. Стихало здание, стихал город, сияли в окно мириады звезд на небе. Не мог не привести Василий Петрович пророческих слов Михайлы Ломоносова о прирастании могущества страны нашей Сибирью. Долгий диалог у нас завязался. Я процитировал слова первостроителя Тобольского кремля, картографа и писателя Семена Ульяновича Ремезова. Добре уважали его в народе, хорошую память о себе оставил. Говорили о нем: «Щедр на труды был человек. От сердца умер, сердца много расходовал». А кто-то мало, значит, сердца расходовал и не щедр был на труды. Третьи же – посередине: ни много, ни мало и ни щедро, ни то, ни се, в общем. Как просто и мудро рассудил народ! И это именно, высота духа роднит и выученика Сергия Радонежского Павла, и Ремезова, и Н. В. Гоголя. Загоскин в «Юрии Милославском» о таком примерно писал: «Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рождения нашего». Прекрасно то, в чем мы видим жизнь такою, какова она должна быть по нашим понятиям (вольно Чернышевский). В подхлест этой мысли звучит и ленинское о красоте, безмерно превосходящей все, о чем могли только мечтать в прошлом. Это и о нас, поколениях, что пересекли фронтир тысячелетий и движутся к России новой. И тоска наша сродни тоске Аввакума, заключенного в Пустозерскую яму.. Не знаю, когда я отзвоню свою обедню в литературе, но сейчас, по моим личным ощущениям – самый пик ее. Вовсе же не случайно на восьмом уже десятке лет – зазвенели весенней капелью новые года после юбилея – весело мне работается, весело, хорошо и пьяно. Самое главное – в душе нет ни грана захолустья, а это так ценно для пишущего, когда он чист, светел и ясен духом. В словаре своем я определил захолустье так: «Это – индивидуальное пространство пребывания души и ума каждого человека. У Серена Кьеркегора это была комнатка, где «захолустный гений», стоя у пульта, при свечах писал, опьяненный литературным творчеством: «Я пишу такие вещи, от которых должны рыдать камни…» И будут они рыдать у гения, суть которого формульно и донно-глубоко определил Борис Пастернак: «Гений есть кровно осязаемое право мерить все на свете по-своему, чувство короткости со вселенной, счастье фамильной близости с природой и доступности всего живого. Гений первичен и ненавязчив…» В моем романе-словаре жизнь есть, конечно, о том, что же есть гений.