Глеб Сташков - Интербригада Страница 7

Петр Степанович торжествовал. Он уже давно опровергал эти устаревшие представления, но исключительно в теории.

– Почему не может быть? – спрашивал Петр Степанович. – Очень даже может. Ровным счетом ничему это не противоречит.

Коллеги не спорили, но и не разделяли его убеждений. И временами находили их подозрительными. А электрик Федя прямо говорил:

– Кому какое дело? Пусть каждый – с кем хочет. Кому какое дело?

И вдруг – такой триумф для Петра Степановича. Долгожданный. Выстраданный. Научно обоснованный.

Петр Степанович суетился, объяснял, хватал коллег за рукава пиджаков, свитеров и блузок. Надоел, честно говоря. И, когда он попросил директора отпустить его пораньше, директор с облегчением отпустил.

– Энтузиаст, – сказал директор вслед Петру Степановичу. – Ценный кадр. Можно подумать, дикобразиха ему дала, а не бобру.

Окрыленный Петр Степанович влетел в квартиру и с порога закричал:

– Поздравь меня, супруга.

– Поздравляю, – сказала супруга. – Только я от тебя ухожу.

Петр Степанович ничего не слышал. Он схематически начертил на листе ватмана дикобразиху, а сверху – бобра и разъяснял супруге свое несколько порнографическое творчество, впрочем, в весьма корректных выражениях.

– Ты меня слышал? – спросила супруга. – Я от тебя ухожу. Я полюбила другого.

Петр Степанович остолбенел. Его лицо приняло совершенно бессмысленное выражение, а через несколько минут потеряло даже его. Никакого выражения не осталось на лице Петра Степановича. Он вжался в стул и сократился как минимум вдвое. Супруга накапала ему корвалола. Петр Степанович с омерзением выпил.

– Кто он? – спросил Петр Степанович.

– Федя, – ответила супруга.

– Какой Федя?

Задавая вопросы, Петр Степанович имел столь отрешенный вид, что было ясно: он спрашивает потому, что надо же в такой ситуации что-то спрашивать.

– Федя, – повторила супруга. – Ваш электрик.

Петр Степанович вспомнил Федю, его грубые руки, грязь под ногтями, рыжие усы и полное безразличие к проблеме скрещивания особей разных видов.

«Пусть каждый – с кем хочет. Кому какое дело?» – вспомнились Петру Степановичу Федины слова. Только теперь до него дошел их зловещий смысл. Благородная ярость закипела в его душе. Он встал, увеличившись как минимум втрое.

– Не бывать этому! – воскликнул Петр Степанович и ударил кулачком по столу.

– Давай без истерик, Петр Степанович, – сказала супруга. – Мы же интеллигентные люди.

В ее голосе явственно ощущалось безразличие. Петр Степанович понял, что для супруги уже все решено, что она уже причалила к другому берегу и в последний раз оглядывается на берег оставленный, то есть на него, без жалости и сожаления.

– Федя… Федя… Федя… – бессмысленно твердил Петр Степанович и вдруг закричал.

Первый раз в жизни закричал: – Так не бывает! Этого не может быть!

– Почему не может быть? – спросила супруга. – Очень даже может. Ровным счетом ничему это не противоречит.

Собрала вещи и ушла. Навсегда.

Добрый Петр Степанович сделался упрямым и сварливым научным работником. Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Петра Степановича? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…

А дикобразиха, кстати, бобра бросила. Говорят, не сошлись характерами.

VIII

Наутро раздался звонок в дверь. Я открыл.

– Не узнаешь, дорогой?

Я не узнал, но догадался.

– Да, дорогой, мы тогда с Ашотиком вместе были. Только я наверх не пошел. Я, дорогой, внизу остался. Ашот – молодой, горячий, а мне такие вещи ни к чему. И где теперь Ашотик и где теперь я?

– Мне насрать, где Ашотик, а ты за каким-то хреном – на пороге моей квартиры.

Гость попытался войти. Я не посторонился. Стоял как вкопанный. Прислонясь, так сказать, к дверному косяку.

– Пусти, дорогой.

– Ни к чему.

– Тогда я пошел.

Он вызвал лифт.

Сука. Сука! Сука!!!

– Ладно, – говорю, – проходи.

Мы сели на кухне. Я налил себе коньяку.

– Налей и мне, дорогой.

Я налил ему в Настину рюмку. Он поднял рюмку, чтобы чокнуться, но я тут же выпил залпом. Закурил. Он тоже.

– Правильно, дорогой. Выпьем не чокаясь. За Ашотика, светлая ему память. Если б ты знал, что за человек был Ашотик. Золото, а не человек. Лучше друга не было и не будет. Какого друга, что я говорю, брат он мне был, понимаешь, больше, чем брат. Жена у него осталась, дети малые. Горюют, плачут: куда нам теперь, Гурген, скажи, Гурген.

Я молчал. Гурген огляделся:

– Где у тебя тут поссать?

– Налево и до упора.

Не дай бог, думаю, пойдет мыть руки – полотенце жалко выкидывать, от мамы досталось. К счастью, Гурген на мытье рук не заморочился. Вернулся и продолжил описывать достоинства Ашота и горькую долю осиротевшей семьи покойного. Тряс пепел на скатерть, по-хозяйски разливал коньяк.

Я молчал. Надо куда-то смотреть. Только не в эти маслянисто блестящие глаза. Я уставился на сахарницу.

– Давай, – сказал Гурген, поднимая рюмку, – за Ашотика.

– Ублюдок был твой Ашотик. Такой же, как ты.

Я ждал взрыва. Надеялся на кавказский темперамент. Мечтал о драке.

Гурген рассмеялся:

– Зря так говоришь, дорогой. Узнал бы Ашотика поближе – полюбил бы, как брата.

– Чего тебе надо?

– Мне, дорогой, ничего не надо. Но жена, дети… Чем я им помогу?

В голове что-то сработало. Правильно, надо проверить.

– Я узнавал. У него не было ни жены, ни детей.

Гурген слегка смутился:

– Не было? Как же так? Может, и не было. Но есть эти… следователи… прокуроры…

– Сколько?

– Следователей? Не знаю, дорогой. Тебе, по-моему, одного хватит.

– Сколько денег?

– Сто пятьдесят.

– Сто пятьдесят чего?

– Обижаешь, дорогой. Я вижу, ты человек небогатый. Сто пятьдесят тысяч рублей. Не мне – жене, детям.

Гурген, наверное, запамятовал, что мы сошлись по поводу отсутствия бедствующих, а равно и небедствующих членов Ашотова семейства. Впрочем, это не имело никакого значения.

– Сто пятьдесят тысяч – и ты Гургена больше не увидишь.

Недорого, думаю, ты ценишь друга и брата. Впрочем, это, видимо, только первый транш.

– У меня сейчас нет денег.

– Достань, дорогой.

– Сука! – В комнату вихрем ворвалась Настя. Она визжала шесть с половиной минут, я следил по часам.

Я привык к ее низкому, с хрипотцой голосу и не знал, что она умеет визжать. Каждое ее слово било в точку и уверенно классифицировалось частью 1-й статьи 282-й УК РФ как разжигание межнациональной розни, то есть обозначение действий, направленных на возбуждение национальной вражды, унижение национального достоинства, а также высказывания о неполноценности граждан по признаку их отношения к национальной принадлежности.

Гурген ухмылялся, поблескивая белками.

– Что за женщина! Золото, а не женщина. Эх, Ашотик, как я тебя понимаю.

Я едва сгреб Настю в охапку и ввернул пару высказываний, подпадающих под ту же 282-ю статью УК, которая, признаться, всегда казалась мне несколько расплывчатой.

Гурген сохранял полнейшее спокойствие.

– Когда будут деньги, дорогой?

– Когда нужно?

– Сегодня. Но я готов подождать, – Гурген ухмыльнулся. – Ради нее.

Настя все-таки умудрилась всадить ему по яйцам.

Гурген стоял как ни в чем не бывало. Железные они у него, что ли?

– Крайний срок – послезавтра.

– Договорились, – говорю, – пиздуй отсюда.

Гурген налил себе еще одну рюмку и, заглотив, отчалил.

Настя сидела напротив меня, как только что сидел Гурген. Я поставил ей новую рюмку и долил остатки коньяка.

– Чего делать будем? – спросила Настя.

– А хрена тут сделаешь? Надо платить.

– Он не отвяжется.

– Понимаю.

Мы молчали. Кончились сигареты, и я облегченно вздохнул: не вечно же пялиться в эту чертову сахарницу. Я спустился в магазин, купил сигареты, а заодно и коньяк.

– Может, замочить этого Гургена?

Похоже, я изменился за эти дни. Меня не передернуло от ее предложения. Оно показалось мне если не разумным, то имеющим право на существование. Его следовало обдумать.

Я обдумал.

– Замочить – значит увязнуть в этом дерьме по самые яйца.

Настя посмотрела на меня с грустью:

– Ты думаешь, мы еще не увязли?

IX

Звонил мобильник. Я взял трубку и нажал на прием.

– Здравствуйте, это Жженый.

Я не удивился.

– У меня есть очень интересная информация, – Жженый выдержал паузу. – Можете подъехать через два часа?

– Могу, – сказал я и нажал на сброс.