Альберт Карышев - Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой Страница 7

– Нет, евреи, по-моему, не виноваты. На них всегда всё сваливают.

Шитиков, было известно Андрею Ивановичу, сам себе часто противоречил и нередко втягивал собеседника в тупиковый спор, отрицая то, что минуту назад утверждал, и утверждая то, что отрицал. Как многие сангвиники, он говорил порывисто, зачастую многословно и взахлёб, с блеском в глазах, с богатой мимикой. Чугунов решил прервать с ним бытовой обмен мнениями на политическую тему.

– Не хочется рассуждать о перестройке, – сказал он. – Ни к чему хорошему разговоры о ней не приводят – только к обидам и ссорам. Друзья становятся врагами, по собственному опыту знаю. Давайте о чём-нибудь другом. Так редко встречаемся.

– Про что ещё нынче говорить, если не про перестройку? Все о ней толкуют. – Шитиков скинул ногу с ноги и сел в кресле прямее.

– Разве больше не о чем? Мы с вами, бывало, о музыке беседовали и литературе. – «Мне следовало прежде заговорить о внучке, о её здоровье и состоянии духа, о настоящем ребёнка и будущем, – подумал Чугунов. – Но подожду, когда Шитиковы сами о Насте спросят». – А ещё, помнится, Александр Васильевич, в последнюю нашу встречу вы, как истинный технарь, горячо объясняли мне усовершенствованную технологию заточки резца, своё изобретение. Мне, в прошлом тоже технарю, это очень было интересно. Получили вы авторское свидетельство?

– Не успел и, видно, уже не получу. Патентная служба на заводе захирела. Какие теперь изобретения? У нас трамтарарам, может, почище, чем у вас в издательствах! Цеха наполовину стоят! Зарплату люди получают неполную и не вовремя! Рабочих и служащих начальство сокращает под предлогом нововведений, грядущей модернизации, особенно гонят тех из нас, кто в солидном возрасте! Наверно, и меня скоро попросят, хотя силы пока есть, мог бы работать.

– Странные реформы. Не хотел ведь говорить о них, а они сами собой навязываются. Кажется, всё в нашей перестройке по строгому плану нацелено против народа. А народ поддерживает власть, дружно голосует за мучителей, нацеливающих реформы против него.

– Вот и я своим на заводе толкую! – подхватил Шитиков, и щёки его худые, морщинистые порозовели. – Некоторые со мной согласны, другие ругаются: ничего, мол, старый, не понимаешь, временные трудности… А коммунистов всё равно не люблю.

– Это я помню, – сказал Андрей Иванович. – Вы много раз повторяли, что не любите коммунистов, но так и не объяснили, что лично вам коммунисты сделали плохого.

– Лично мне они вроде ничего плохого не сделали, а не люблю. Лезли вперёд, командовали, призывали, агитировали…

– Так это, по-моему, говорит в их пользу, что лезли и командовали. Значит, всё самое трудное и ответственное брали на себя. Вам оставалось то, что полегче.

– Не знаю. Мне не нравилось. Особенно не хотелось сдавать зачёты по материалам партийных съездов. Раздражало, и времени было жалко.

– Зато приходилось шевелиться. Не плесневели. Не были аполитичным и равнодушным.

– А зачем мне быть политичным? Живу интересами семьи; желаю по своему усмотрению распоряжаться свободным временем и читать не материалы съездов, а художественную литературу… Вообще-то, коммунисты мне навредили: по служебной лестнице не дали высоко подняться. Вступил бы в их партию, тогда бы поднялся.

– Что же не вступили?

– Не хотел. Не сочувствовал; втайне, конечно.

– Другие не сочувствовали, но вступали.

– Я не «другие». У меня совесть есть.

– В какой вы сейчас должности?

– Начальник инструментального цеха. Боялся, проводят на заслуженный отдых, как достигну шестидесяти лет, или переведут на низкооплачиваемую работу, но не проводили и не понизили; сказали, я опытный работник, ценный кадр.

– Ну вот! А говорите, не давали вам расти по служебной лестнице. Начальник цеха – высокая ступенька. На военном флоте она соответствует, наверно, чину капитана первого ранга – как бывший моряк вам говорю, правда, торгового флота, – а в сухопутных войсках – полковника. И должности вас, пенсионера, коммунисты не лишили. Зато сейчас ждёте, что некоммунисты прогонят.

– По моим годам, стажу и опыту работы мне бы следовало быть главным инженером.

Шитиков поджал губы. Чугунов с минуту молча смотрел на него. При среднем росте и худощавом теле сват Андрея Ивановича выглядел человеком неслабым, жилистым. Голова у него была небольшая, продолговатая волосы на ней не сохранились – остался светлый пушок. Разжав губы, Шитиков счёл нужным сообщить Чугунову, что голосовал за президентство Ельцина, что видел Бориса на танке и кричал вместе с другими кричавшими: «Ельцин! Ельцин!», – что получил медаль за участие в митингах против «гэкачэпэ» и дежурство у Дома правительства.

– А теперь как смотрите на свой подвиг? – поинтересовался гость.

– Никак. Не ехидствуйте. Не считайте меня пентюхом. Не думайте, что я впал в мальчишество, поэтому кинулся строить баррикады. Все побежали, и я со всеми… К Ельцину у меня сложное отношение. Он бывший коммунист, да не простой, а секретарь обкома и кандидат в члены Политбюро. Но всё же он отошёл от компартии… Вы, что ли, за Ельцина не голосовали?

– Я – нет, – отмахнулся Андрей Иванович. – Ни в коем случае. Горбачёв чем-то расположил к себе, подкупил речами о свободе и справедливости, а Ельцину я сразу не поверил. Не только его обкомовское прошлое меня насторожило, крутое, говорят, идеологически выдержанное, но и, скажу по секрету, оттолкнул внешний его вид, облик кулака-мироеда и отчасти ухаря-купца. Ему бы ещё бороду окладистую и сапоги бутылками. Внешность, конечно, обманчива, но иная не зря отталкивает.

– Ну вот вы, такой мудрый, дальновидный, всё понимаете, а я, стало быть, немудрый, недальновидный, ничего не понимаю! – Шитиков ёрзал в глубоком кресле. – Но коммунистов всё равно не люблю! Сколько ни звали меня, ни уламывали, не вступил в их партию!

– Так и я не вступил.

– Видите! Значит, вы тоже не любите коммунистов!

– Не совсем так, Александр Васильевич. Я лишь потому не вступил в партию, что не хотел выполнять поручения, сидеть на собраниях, отвлекаясь от писательского дела. Короче, – боясь суетной стороны партийности. Тоже упорно звали, но не вступил; и в жизни немало испытал, и книги печатал с трудом – из-за жёсткой цензуры, – а не чувствую такой злости, какая у вас накопилась. По-моему, личные беды – не повод для неприязни к ныне опальной партии. А у вас никаких бед, как я понимаю, не было. Есть у меня претензии к коммунистам, но есть и понимание того, что не лучшие, а худшие из них довели страну до ручки. Теперь они встали у власти, шельмуя коммунистов порядочных. Думаю, среди худших, вставших у власти, немало прямых потомков тех злодеев, что сажали и расстреливали безвинных.

7

Татьяна Ивановна помешала им разговаривать. Она зашла в гостиную и произнесла:

– Ирину подождём и станем ужинать. У меня всё готово.

Склонная к полноте, округлая женщина плавно села на диван лицом к гостю, протянула руку к полированной тумбочке, взяла газету и развернула так, чтобы её ярче освещала хрустальная люстра с подвесками-сосульками. Андрей Иванович знал, сколько примерно Шитиковой лет – она была моложе супруга, но также вышла на пенсию. Её смуглое с приятными чертами лицо не прорезали глубокие морщины, а редкая седина украшала, а не старила ей тёмные густые волосы.

«Не рада моему появлению. Старается выглядеть приветливой, но сама понимает, что это ей не слишком удаётся», – догадался гость.

– Не будем ждать! Зови к столу! – громко сказал Шитиков через спинку кресла, сидя к жене более чем вполоборота.

– Подождём, – откликнулась хозяйка. – Андрей Иванович проголодался не меньше твоего, а терпит.

– Обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь, – сказал Чугунов.

– Как вы там у себя в городе живёте? – спросила Шитикова, откладывая газету.

– В общем ничего. Как большинство. Неприятности множатся по всей стране, но из-за угла у нас за последние годы убили единственного человека, местного руководителя оппозиционной партии, ещё один бесследно исчез. В Москве же, судя по сообщениям, убивают каждый день по несколько человек. У нас и митинги редки, и разные другие политические выступления.

– В провинции всегда меньше шума, потому что народу мало, – сказал Шитиков и повторил где-то вычитанную мысль: – Революции и государственные перевороты совершаются в столицах.

– В том числе перевороты контрреволюционные, – добавил Чугунов.

– Как Вера Валерьяновна себя чувствует? – спросила Шитикова.

– Неплохо. Просила всем привет передать.

– А Настя?

– И она здорова, если не считать застарелой реакции на молочное, сладкое, на лимоны и апельсины… Учится в музыкальной школе. Играет на скрипке и фортепьяно. Скрипка у неё основной инструмент, а фортепьяно дополнительный. Педагоги считают её очень способной.

– Не рано ей учиться?

– Не рано. Способные дети учатся музыке с четырёх-пяти лет. Она сама попросилась. Мы у неё, по сути, пошли на поводу. Захотела играть на скрипке, увидев её в руках соседского мальчика, но оказалась на редкость музыкально одарённой ученицей, находкой для школы. Легко переносит нагрузки, девочка собранная, трудолюбивая.