Игорь Родин - Совесть палача Страница 7

– Нет. Это всё не то. Того, кто лично тебя так осиротил, ты убьёшь в порыве чувств и будешь для себя прав до последнего вздоха. Тут тебя даже отец Сергий не переубедит, что ты сильно согрешил. А на войне, там тоже всё понятно. Или ты, или тебя. Или свои тебя «замочат», если во врагов стрелять откажешься. А когда это твоя повседневная работа, когда твоё право убивать узаконено, причём не твоего личного врага, а некоего постороннего дядю…

– Так для государства он – враг!

– Но я-то не государство!

– Так ты докатишься до неполного служебного соответствия, – неожиданно глубоко и умно предостерёг Петя.

– Знаю! – я зло жеванул горсть анчоусов. – Под меня уже копают, но я не дремлю. У меня тоже, знаешь, все ходы записаны! Хрен им от советской власти, а не Глеб Панфилов в отставке. Так вот, о чём я? Да! Я – не государство! Я – не безликий его винтик, бессмысленно и беспощадно, чётко и в срок помогающий крутить общий механизм. Я – человек, со своими принципами, привычками и мировоззрением. И то, что мне дали в руки меч правосудия, меня не возбуждает и не радует. Из-за этого всё моё мировоззрение херится, привычки меняются, а принципы предаются. И это усугубляется всё глубже и глубже. А я, даже фантазируя, что те, кого я стреляю, что-то сотворили с моими близкими, всё равно не верю сам себе, не могу разозлиться и пойти по этой спасительной лжи самому себе. Рука не поднимается. Это, наверное, противоестественно? Или я конченый пацифист? Да у меня и родных-то уже не осталось, представлять нечего. Нет, не то это всё, не то… Вот так, как мне, если б тебе дали в руки «Наган» и сказали: «Стреляй, Петя, это преступник, он сделал то-то и то-то, он официально государством умерщвлен, как бешеная собака, осталось только выполнить формальность. Маленькую. Стрельнуть в него и привести в неживой вид, а то он уже тут лишнего наел и надышал. И тебе, Петя, за это ничего не будет. Даже ещё премию дадут в конце квартала!». Стрельнул бы?

Он задумался, но ненадолго. Посопел, пожевал рыбью полоску, а потом хлебнул пивка и твёрдо сообщил:

– А стрельнул бы! Хоть узнал бы, как оно? Каково это, человека убить?

– Вот ты дятел пёстрый! – огорчился я. – Всё, о чём я говорил, ты опять вывернул в теорию и какие-то предположения и мечтания. Или ты, как товарищ Сталин, который любил пошутить на встрече выпускников своей семинарии, напевая им песенку: «Ти хто такой?! Давай, расстрэляю!». Всё гораздо серьёзней. Я тебе так скажу, когда я первого своего казнил, у меня весь мир перевернулся. Словно было у меня две жизни. Одна «до» и вторая «после». И шагнув через эту грань, я уже к первой не вернусь. Никогда. Назад дороги нет. Я сам будто умер. И воскрес уже с клеймом. Которое не отмыть…

– А кто ж тебя заклеймил-то? – ехидно попытался подловить меня Петя.

– Он, – я поднял палец вверх.

– У тебя ж с попами, вроде, «контры»? – правильно понял мой посыл хоть и пьяный, но смышлёный Петя, недаром понимающий меня с полуслова, ведь мы с ним лучшие друзья.

– А попы и не причём. У них функция проводников. Они, как провод от выключателя до лампочки. Лампочка – Бог, который и так всем светит. Выключатель у каждого в душе. И это Вера. Поверил человек, выключатель – щёлк, перевёл его сознание в режим Веры. А если человек сомневается, вот тут появляется провод. Священники лишь могут Веру укрепить. Если она есть. Ведь Вера – дело добровольное. Насильно верить не заставишь. Вот они и тужатся, подводят Веру к каждому выключателю, и включенному, и выключенному. Бывает, и включают. А мне Бог и так светит. Мне костылей в виде религии, церквей и прочих внешних атрибутов не надо.

– Так если веришь, то зачем сомневаешься? Бог тебе всё простит.

– Именно, что сомневаюсь. Во многом сомневаюсь. Раньше думал – Бога нет. И это страшило. Вот умру я, как истинный коммунист-атеист и не станет меня. Совсем. Вообще. Черви доедят протоплазму, и только памятью в ваших мозгах останется воспоминание обо мне. А меня просто сотрут. Как файл с жёсткого диска. Тогда зачем я жил? Для чего дышал, что-то делал, что-то думал? В атеизме смысла нет. Но теперь для меня это был бы неплохой выход! А что? Умер – и всё обнулилось! Все счета и все долги! Красота! Но я поверил. Потому что так жить и так думать страшно. А Вера даёт шанс на какую-то надежду, что после того, как моя протоплазма придёт в негодность, у меня будет бессмертная душа. И вот ей-то долги и счета не закроют. А спросят по полной, за каждую мелочь, за каждый «косяк». А убийство, это, брат, тот ещё «косяк». С большой буквы «Косяк».

– Так ведь получается, что те, кто на войне…

– Да! И они тоже. Там какие-то другие мерки, уже прикинутые местными религиозными течениями, но всё равно и там убийство это грех. Как вирус оспы в вакцине. Мёртвый, но от того он не перестаёт быть вирусом. Для организма действие послабее, но и от вакцины ты болеешь. А грехи замаливать надо. Причём искренне. Вот тут у меня и затык. Гордыню я свою могу сломить и прийти, помолиться, а вот искренности не наскребу. Не сложил я пока в голове все пазлы. Работаю над этим…

– Ты в Ад боишься, что ли попасть? – спросил Петя так, будто уличил меня в постыдном невежестве.

– Ты так сказал, словно я боюсь, что меня сферический единорог в вакууме забодает. Да! Есть такая концепция. Я не имею в виду вилы со сковородками и свинорылых парнокопытных чертей во главе с Вельзевулом с членом во лбу! Я имею в виду, что по поступкам душа может попасть в некие сферы, где будет долго мучится. От одиночества или от непонимания, или ещё какими-то моральными пытками. У души-то нервов нет, болеть нечему. А она болит. И там это может длиться вечно. Вот что меня ужасает. А я не хочу грустить вечно. Мне и тут, в короткой временной жизни на этой сраной планетке хватает грусти и печали.

– Вот ты мракобес! – заплетающимся языком сообщил Петя, давая понять, что не осознал и половины мной сказанного. – Забил себе голову какой-то хернёй и «кубаторит» почём зря. Горе от ума! Проще надо быть, Глебушка, и люди потянутся…

Так мы и беседовали до глубокой ночи, то трезвели, то вновь жадно пили, вяло закусывая усохшими остатками разносолов. Курили и бегали то и дело отливать. А потом Петю окончательно переклинило (у него это систематически случается в определённый момент) и он совсем не в тему неожиданно сказал:

– А давай по бабам?!

– О! – искренне и освобождённо рассмеялся я. – Всё, финиш! Всё, Петя, хорош гулять! Какие бабы?! Ночь на дворе!

– Нет, ну а что? – Петя как всегда в такой момент был настроен серьёзно и основательно, и это было верным признаком, что он скоро вырубится безмятежным сном.

– Не в мои годы по бабам ночами шляться и не в моей солидной должности. Да и не хочется мне. К тому же, ты женат, у тебя Вика, Лизка и Ромка. А у меня Танюха в конце концов! А я ей не изменяю. Грех это! Прелюбодеяние!

– Опять… – поморщился как от лимона с горчицей Петя. – Мракобесишь мне тут…

– Цыц! Закончили приём пищи, выходим строиться! Давай, я такси себе вызову, а ты спать ложись! Кто завтра ремонт делать будет?

– Да уж не такие мракобесы, как ты! Слушай, а давай махнём не глядя? Ты тут кухню мне доделаешь, а я пойду, того ушлёпка шлёпну по-быстрому и дело с концом! Я обещаю, меня совесть мучить не будет. С бодуна оно легче…

– Правильно! – я приобнял его за плечи. – Кабы можно было, я б с удовольствием!

Петя тяжело, хватаясь лапками за стенки, отправился в уборную, а я вытащил сотовый и набрал номер такси. Тут же, после первого гудка мне в ухо вонзился острый, как спица, голос диспетчерши, скороговоркой оттарабанившей мне стандартное приветствие, половины слов из которого я не разобрал. Я продиктовал ей адрес, и она пронзительно пискнула:

– Ваш заказ принят, ожидайте!

А я вновь закурил, с грустью оглядывая изувеченную гулянкой «поляну». Теперь она напоминала Сталинград после битвы. Разорённые, изгаженные тарелки, трупики анчоусов, обрывки рыбок, ниточки кальмаров, как остатки колючей проволоки. Лужицы пива, натёкшие вместо бледной рыбьей крови и плавающие в них мокрые «бычки». И сигаретный пепел, рассыпанный повсюду, припорошивший угасший бой. Мерзость запустения. Быстро отгремела наша пятничная война с зелёным змием. И кто в ней победил, непонятно. Утро покажет. Утро вечера мудренее.

А пока мне хорошо. Шумит в голове хмель, как комар в воздушном шарике летает. Тяжесть прошла, осталась беззаботная лёгкость повторного опьянения. Меня всегда волнами накрывает. Сначала первая, тяжёлая, как пресс, потом отпускает, уходит, как море в отлив, а если успею достаточно и вовремя добавить, то вскоре приходит вторая волна, теперь уже мягкая и тёплая. Ласковая и родная. Она умиротворяет меня с внешним неприветливым миром, снимает статическое напряжение между нами, ненавязчиво мирит с ним и внушает исподволь мысль, что не так уж этот мир и плох, если не приглядываться. И всё в нём теперь будет складываться хорошо и успешно, весь он будет повёрнут ко мне только солнечной стороной.