Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том Страница 7

– Сволочи, – прошипел он в гневе и тронулся под палящим солнцем дальше.

После обеда зной усилился – стал нестерпимым, удушающим. Плотное, густое марево тяжелой дымкой окутало горы, ущелья. Небо стало белесо-голубым, непроницаемым. Жгучий воздух не позволял глубоко дышать, не наполнял кислородом слабые легкие Цанки. Тем не менее он шел, не останавливаясь, весь в поту, дряблый, измученный. Одна мысль ублажала его сознание, придавая сил и энергии: он твердо знал, что кавказский зной – это сплошное удовольствие и роскошь по сравнению с колымскими морозами. И жизнь на Кавказе – рай в любую погоду, просто эти большевистские подонки превратили весь этот мир в неволю, создали рай для себя и своих прислужников, а остальных нещадно стали эксплуатировать, преследовать, добивать морально и физически. Пытались вселять в умы людей рабское повиновение и преклонение. Работать можно и даже нужно, а вот думать нельзя. Все за тебя продумано, решено, намечено, но не сделано. Делать должен ты, и очень хорошо, и при этом не предъявляя особых претензий и требований. Короче говоря, создали особый строй, что-то наподобие рабовладельческого, только с небольшой модернизацией.

Арачаев шел и думал: как это они умеют все знать, все видеть и слышать? Неужели у них столько осведомителей? Так ведь жить невозможно.

Мечтал Цанка, что после Колымы будет здравствовать счастливо, беззаботно, умно, думал, сумеет обойти все эти условности и преграды, сможет плавно влиться в поток нормального существования, будет растить детей, весь день работать в поле, а вечерами слушать рассказы матери, веселиться с друзьями, а оказалось, что всего этого уже нет, все это чуждо, враждебно, реакционно и вообще не вписывается в мораль большевизма.

Побоявшись своих крамольных мыслей, Цанка невольно остановился, внимательно огляделся вокруг, прислушался. «Неровен час, эти гады под каждым кустом сидят, в глаза прохожих смотрят, мысли читают», – подумал он всерьез, с удивлением мотнул головой.

Больше и думать не хотелось – впереди была только позорная работа сторожем в молодом возрасте, полуголодное существование, еженедельные явки в милицию, частые вызовы в ГПУ, боязнь окружающих, быть может и родственников, вечные подозрения и преследования и незавидная судьба детей и матери. «Что я буду делать, как я буду жить?» – подумал с беспросветной горечью Цанка, почему-то вспомнил физика Бушмана, сплюнул в досаде, у ближайшего перекрестка свернул в чужое село. Прямиком зашел в магазин, не мешкая купил бутылку водки, дорогие папиросы, конфет детям и себе немного закуски.

От этих покупок стало веселее, жизнь приобрела какой-то смысл, появилась ясная цель: отойти подальше от населенного пункта, сесть где-либо в тени, желательно возле прохладного ручейка, выпить, закусить, а там будь что будет. «Пошло оно все к черту, главное, я на свободе и я у себя в родном краю, среди своих людей», – думал он, бодро удаляясь от магазина.

* * *

Как ни мечтал Цанка о счастье и спокойствии, как ни стремился к ним, а жизнь и повседневная реальность подавили эти нормальные человеческие грезы, тяжелый быт незаметно всосал его в водоворот событий, сделал простой щепкой в коловерти большевистской стихии и сумасбродства.

Привезенные деньги быстро иссякли, притрагиваться к золоту Цанка не смел, боялся, хранил на черный день, да и не имел представления, кому бы можно было продать этот дорогой металл.

В сентябре пошли затяжные дожди. Спасая урожай, всех трудоспособных жителей Дуц-Хоте погнали на колхозные поля. Под угрозой вынудили идти работать и Цанку. Как и прежде, работали за трудодни, то есть даром… Работать на совесть без оплаты никто не хотел. Каждый вечер после работы специальные народные дружинники из Грозного и милиция обыскивали мужчин, боясь, что унесут с поля зерно в карманах. Женщин не трогали, и те умудрялись приносить домой под длинными платьями початки кукурузы, фасоль, картофель.

В один из туманных дней от колхозного стада случайно отбилась дойная корова. Несколько мужчин из Дуц-Хоте отогнали незаметно ее в ближайший лес, повалили, зарезали. Ночью женщины перенесли мясо домой.

После этого все Веденское отделение милиции прочесывало два дня лес в поисках пропавшей коровы. В конце концов кто-то донес, двух мужчин, участвовавших в воровстве, арестовали, посадили на три года каждого; бригадира фермы за халатность осудили на пять лет; на скотника, пасшего стадо, наложили штраф, а председателю колхоза Паштаеву объявили строгий выговор по партийной линии с занесением в личное дело. Через месяц после этого его арестовали за саботаж и осудили на десять лет. В то же время арестовали директора школы Шидаева: оказывается, он был шпионом нескольких иностранных разведок и нес в народ смуту и вред…

В один пасмурный ветреный день до Цанки дошел слух, что в село на побывку приехал друг детства Курто Зукаев. Много ходило разговоров о нем, говорили, что он большой начальник, что стал важным и заносчивым и что даже близких родственников не признает.

Цанка давно скучал по другу, хотел его видеть, мечтал поговорить, вспомнить прошлое. Несколько раз порывался поехать в Грозный, но братья отговаривали: нечего лезть в закрытые ворота, если бы хотел видеть, сам бы пришел, узнав, что близкий друг вернулся из заключения. Тем не менее Цанка по-прежнему любил друга, ему хотелось встретиться с Курто, посмотреть хотя бы раз в его глаза.

Весь вечер ходил он по двору, под дождем грязь месил, терзался – идти или нет, так и стемнело, мрак лег на горное село. Только Цанка докурил последнюю папироску, бросил окурок с отвращением за ограду, собрался войти в дом лечь спать, как услышал шлепающие по грязи торопливые шаги. Тень головы мелькнула в темноте над плетеным забором, и в воротах показалась крупная, мощная фигура. В первый момент Цанка насторожился, даже легкий испуг прошел по спине, и вдруг в темноте он различил походку друга, его горделивую манеру высоко, красиво держать голову, сдержанно махать руками.

– Курто! – вскрикнул он.

– Цанка!

Они плотно, по-мужски обнялись, долго так стояли в объятиях.

– Цанка, как я рад, как я рад тебя видеть! – негромко восторгался Курто; от него несло каким-то сладким запахом спиртного и едкого одеколона.

Зашли в дом. Дихант, суетясь, выпроводила детей в темную заднюю комнату, убрала с нар приготовленную для сна перештопанную грязную постель. Не зная, что подать гостю, нервничала, сжимала в истерике руки, беспричинно улыбалась, уходила к детям и там в раздражении кричала. Потом засуетилась вокруг печи, загромыхала закопченным, с отломанным горлышком чайником.

– Накрывай быстрей стол! – крикнул возбужденно Цанка.

Его радость была безгранична, давно он не испытывал прилива таких сладостных чувств, такого внутреннего блаженства и удовлетворения.

– Дихант, не суетись, я поужинал, – обернулся к ней Курто, – лучше иди к детям, а мы здесь спокойно посидим.

Хозяйка дома знала, что так поступать нельзя, еще возилась возле печи, хотя угостить было нечем, сами жили впроголодь. Когда Курто повторил свою просьбу, она как бы огорченно взмахнула руками: мол, я хотела, но раз настаиваете – уйду. Понимая ситуацию, Цанка молчал, чувствовал себя еще ущербнее, чем Дихант, и тем не менее он вновь прикрикнул:

– Ну давай, сообрази нам что-нибудь.

Стоящая за спиной гостя Дихант скривила в отчаянии лицо, развела руками. Курто понимал ситуацию, полез в карман, достал много конфет, еще какой-то промасленный сверток.

– На, возьми это, – вновь обернулся он к жене Цанка, – и отнеси детям, а мы здесь сообразим что-нибудь.

С улыбкой облегчения Дихант взяла гостинцы, смутилась, не зная, как быть. В это время заплакал младший сын.

– Иди-иди, – подтолкнул Курто Дихант и, когда она скрылась, спросил: – Сколько у вас детей?

– Трое, – ответил Цанка, и чуть погодя добавил: – Вроде ждем еще прибавления.

– Да, видно, – засмеялся Курто, – время зря не теряете.

– А у тебя сколько?

– Двое, – расплылся в улыбке Зукаев, снова полез в карман, достал плоскую бутылку, дорогих шоколадных конфет, пачку папирос. – Коньяк «Червленский», – демонстративно поднял он емкость, посмотрел сквозь напиток на керосиновый свет. – Ты когда-нибудь пил такой?

– Нет, – махнул простодушно головой Цанка.

– Вот и попробуем, – стал раскрывать бутылку Курто.

После первого глотка из пиалы долго молчали, Цанка делал вид, что смакует, хотя ничего так и не понял – привык к водке.

– А ты изменился, Цанка, сильно изменился, – печально сказал Курто, глядя в лицо друга.

– Да, бывает, а вот ты как был красавцем, так и остался.

С коньяком разделались играючи, после пошли к Курто, там пили до утра, всё вспоминали, рассказывали друг другу о жизни, о поворотах судьбы, под утро пели песни молодости, как бы невзначай вспомнили Кесирт – тут даже Курто прослезился. Под утро Цанка проводил друга до Махкетов, пообещал приехать в гости, с сожалением и грустью расстались.