Александр Асмолов - Листы одного древа (сборник) Страница 7

Сразу. Едва увидела её на выставке. Я ей никогда не рассказывала о нашем последнем дне на пляже, но она почувствовала. Потом всю ночь ребенок рыдал у себя в комнате и никого не подпускал к себе. А утром, когда муж уехал на работу, подошла ко мне и так нежно обняла, что у меня слезы навернулись. Я и не заметила, как она выросла. Мы так постояли с ней обнявшись у окна, а она мне и шепчет:

– Тебя так никто не будет любить, как папа.

Опять нависла тягостная пауза, сжавшее сердце с такой силой, что и вдохнуть было больно. Сава, не мигая, смотрел в темноту, поглотившую реку. Он знал, что Петрица рядом, но ее не было видно.

Почему мы так живем, чувствуя, что достаточно протянуть руку, чтобы прикоснуться к тому чего желаем всей душой, но боимся сделать это?

Ностальгия

С возрастом года, как опавшая листва, быстро опадают и куда-то незаметно исчезают. То ли осенний ветер суетится, то ли дворники стараются, но их и не замечаешь. А с годами уходит многое, вернее, лучшее. Оно остается только где-то в памяти, и живет там как-то самостоятельно, отдельно от тебя, и впускает только, когда поскулишь.

Говорят, это ностальгия.

Сначала она появляется в осеннее ненастье, когда впервые сознаешься себе в горькой потере. Невосполнимой. Безвозвратной. Это быстро проходит, потому, что еще веришь во что-то. Но она приходит снова, как зубная боль, от которой не скрыться. Особенно по ночам, когда в тишине так отчетливо молчание одиночества. Забывшись сном под утро, еще видишь счастливые сны и врешь себе, что ты сильнее. И, действительно, первые заморозки еще не зима, и можно смело пройтись по опустевшему парку и отыскать знакомую скамейку. Уютно устроившись на ней, пригреться на робком осеннем солнышке и вспоминать. Вспоминать…

Наверное, это ностальгия.

Слоняться по пустой квартире, ожидая, когда он вернется, и еще на что-то надеяться. Вспоминать, как когда-то он врывался такой взъерошенный и веселый. Легко подхватывал тебя на руки и, уткнувшись носом, смешно сопел в ухо, извиняясь за опоздание. У него вечно были дела. Но в том милом прошлом он мог бросить все и уйти с тобой гулять в парк. Тогда почему-то всегда была хорошая погода, а теперь, вот, дожди. И он возвращается домой усталый, едва что-то буркнув в прихожей. И от него иногда пахнет чужой женщиной, а ты плетешься на кухню, потому, что знаешь, лучше не начинать…

Ностальгия.

Теперь он все чаще закрывается в кабинете и подолгу сидит за своей дурацкой машинкой, она ему стала роднее тебя. Ты засыпаешь без него, а по ночам делаешь вид, что не слышишь, как он ложится и подолгу ворочается, так ничего и не сказав. Даже когда вы гуляете, он молчит, а ты чувствуешь, как он, уже не таясь, заглядывается на других. И все чаще обходит стороной знакомую скамейку в парке, чтобы не остановиться и не присесть. Там всегда теперь мокрый снег.

Он, как ностальгия.

Остались в прошлом веселые поездки на дачу с шумной компанией. Мы теперь вообще все реже ходим к кому-то в гости. Не то, чтобы он меня стыдился. Нет. Просто ему это не интересно. Он наивно полагает, что я думаю также, что мы вообще давно понимаем друг друга без слов. Даже когда мы выбираемся на дачу, он ведет себя также. Мы молчим по дороге, мы не общаемся в том старом доме, который еще хранит воспоминания о том далеком счастливом времени, когда мы позволяли себе быть совершенно беззаботными и озорными.

Теперь я знаю, что такое ностальгия.

Она постоянно со мной. Мы, как две подружки. И, наверное, очень похожи. Трудно жить с одиноким мужиком. Особенно, когда он принес тебя в дом щенком и кормил с руки. Терпеливо учил своему языку и подолгу разговаривал, заглядывая в глаза. Все куда-то пропало, как осенняя листва во дворе. И к этому трудно привыкнуть… Ностальгия.

Крымские персики

Летний базар не оставляет равнодушным даже мужчин. Чем-то он напоминает огромный стадион перед финальным матчем. Только здесь спрессовались массы не любителей футбола или хоккея, а поклонники самой древней игры – в продавцов и покупателей. Ее корни далеко на Востоке, где торговля с незапамятных времен стала национальным искусством. Игроки выступают в разных жанрах, на ходу подстраиваясь под ситуацию, и эта необузданная импровизация приносит несравненное удовольствие, которого не испытать в огромных супермаркетах, где покупатели одиноко слоняются среди безликих стеллажей. Там тебя никто не дернет за рукав, не даст попробовать только что сорванное с грядки, не расскажет о дедушке посадившем или вырастившем что-то. На базаре все кипит и пахнет, как котелок с ухой на костре, от которого трудно оторваться, даже если ты давно сыт.

Эти мысли окутали меня воспоминаниями далекого детства, когда с закрытыми глазами по запаху можно было определить сорт помидора или клубники. Особая атмосфера летнего базара не раздражала суетой и толкотней, она возвращала в то время, когда детвора редко сидела дома. Мы жили на улице. Я вырос в районе портовиков, через дорогу от рыбозавода, причалы которого навечно пропахли рыбой. Ее коптили, солили, вялили, топили жир – и эти запахи, как фотографии из детского альбома, хранятся в моей памяти. Возможно поэтому меня иногда так тянет пройтись по летнему рынку, пропитанному подобными воспоминаниями.

Для непосвященного это какофония запахов ни о чем не скажет, для меня же это незримая тропинка в то далекое время, когда на воскресный завтрак мама отваривала картошку в мундире, а я бегал к соседнему магазину, у дверей которого бабки продавали хамсу пряного посола. Она была кучками разложена на газетке, промокшей от рассола, который темными пятнами растекался по изображениям членов правительства в одинаковых пальто и шляпах. Свое верховенство над важными персонами того времени хамса демонстрировала сдержанно и уверенно, словно повторяя знаменитую мудрость. Все проходит, и это тоже пройдет. Прошло, но память бережно хранит образ горки хамсы за гривенник, с веточкой укропа, зернышками перца и незабываемым запахом.

Мой нос приводит к бочке с отборной сельдью. Она красиво уложена большим веером хвостами в центр, но душу не трогает. Рядом прилавки ломятся от форели и лосося на ледяной крошке, осетровых балыков, вяленого угря и воблы, малосольной горбуши и кижуча. Это все из чужой жизни. Хамсы нет.

Ряд с подсолнечным маслом невелик. Теперь все привыкли к рафинированному в пластиковых бутылках. Но какой салат можно сделать с маслом без запаха и вкуса. Теперь помидоры еще и режут мелко, словно винегрет. А помидор должен быть крупный и нарезан крупными ломтями, чтобы ароматное масло в себя вобрал. А масло должно быть темным, густым, как сироп, и пахнуть густо-густо семечками и травой. Не знаю, как это раньше делали, но можно было ложкой черпать этот запах вперемежку с помидорным.

Побродив немного, уверенно беру след, как охотничья туманным утром. В толпе не разглядеть, но запах тот. Пробиваясь к прилавку, слышу характерный крымский говорок. В нем все вперемешку – и хохлы, и москали, и татары оставили свой след, века обкатали его, сделав легко узнаваемым. Дородная бойкая толстушка нахваливает свой товар. Встретившись со мной взглядом, расплывается в приветливой улыбке. Очевидно она распознала во мне ценителя, если не маньяка крымских персиков. А они хороши! Лежат не горкой, как на соседних прилавках, где товар помельче, а каждый в своем гнездышке. Как их довезли? Крупные, сочные, того и гляди лопнут в руках. Хозяйка тут же предлагает один надрезать, на пробу, но я категорически отвергаю это, протестующее размахивая руками. Запах у них такой, что ошибиться невозможно, а на просвет посмотришь, косточка с размер соседних собратьев из других краев. Правда, и цена у крымских под стать размеру. Шарю по карманам, выгребая наличку, и стыдливо опускаю взгляд. На все. Она понимающе улыбается и без веса бережно кладет три штуки в большой пакет, чтобы персики не касались друг друга.

Выбравшись из рыночной толчеи, решаюсь идти домой пешком, чтобы в автобусе на раздавить свою покупку. Путь неблизкий, но нахлынувшие воспоминания позволяют забыть, что подобный марафон я позволял себе давно. Лет двадцать назад. Да, бежит время…

Мама выросла в Севастополе, где в пору моего детства жили три ее сестры и два брата. Наша семья была небогатой, но иногда летом ездили в отпуск к родственникам. Это становилось событие года. К нему все готовились, и когда во дворе тёти Шуры собиралось человек тридцать, начинался пир. Взрослые долго сидели за длинным шумным столом, вспоминали, шутили, пели грустные песни, обнимались и что-то обсуждали, не очень понятное мне, но это единение навечно отпечаталось в душе пацана. Как же это было здорово – уехать далеко-далеко от дома и вдруг обнаружить, что все тебя любят и помнят, как года три назад ты расшиб коленку и дядя Миша нес тебя домой на руках, а ты пообещал ему тоже носить его до самой старости. Боже, как славно это было!