Амаяк Тер-Абрамянц-Корниенко - Музей развитОго социализма Страница 7

Засыпая, мечтал о Ленинграде, который казался совершенно необыкновенным, прекрасным и фантастическим, городом, предвкушал, как увидит въяви все, что видел на открытках: и взлет медного всадника, и торжественное золото Исаакия…

Время до летних каникул тянулось необыкновенно долго, но ожидание лишь распаляло мечту, придавало ей таинственный блеск.

И вот, наконец, осуществилось! Мама посадила его в поезд, а на следующее утро на Московском вокзале его уже встречала тетушка. С вокзала она повезла племянника к себе домой.

Тетушка Антонина занимала большую комнату в коммунальной квартире в огромном асфальтового цвета доме на Кировском проспекте. Обстановка комнаты была довольно скромная: старенькие диван с круглыми подушечками с вышитыми женской рукой розами и ветками цветущей сирени, кровать, кресло качалка, громадный книжный шкаф у окна, круглый обеденный стол, одежный шкаф, зеркало-трюмо у двери, тумбочка с радиолой, несколько антикварных стульев и огромный, над всем доминирующий в комнате, письменный стол из резного красного дерева, покрытый поистершимся зеленым сукном (единственный предмет, оставшийся в наследство, как потом сказала тётушка, от прадедушки – действительного статского советника). Однако мальчика сразу же заинтересовал и зачаровал не письменный стол, а стоящий на нем макет ледокола из серой стали.

– Это мой муж, – пояснила тетушка, перехватив его жадный взгляд, – он на Балтийском судостроительном заводе работал. поздоровайся с ним!

Над макетом висело фото в рамке: мужественное красивое лицо с высоким лбом, прозрачными смеющимися глазами, зачесанные назад волосы, матросский воротник, открывающий треугольник тельняшки.

– Он был моряк?

– У них практика была, немного ходил в море.

– А ты мне покажешь море?

– Конечно, до Кронштадта… правда, у нас еще не совсем море, больше на озеро похоже – Маркизова Лужа.

– Какая?

– Был однажды при царе француз-маркиз, назначенный министром морского флота. Моря не любил и дальше Кроншдтадта не плавал. Поэтому эта часть Финского залива и прозвали Маркизовой лужей.

В первый же день тетушка устроила ему экскурсию по городу: они прошли весь Невский проспект от Московского вокзала до Адмиралтейства. Тётушка рассказывала о домах, дворцах, храмах и памятниках, которые выходили на проспект, и целая эпоха открывалась мальчику – лик давно ушедшей жизни: по улицам мчались кареты, из них выходили прекрасные дамы, офицеры, князья… в храмах звонили колокола. То был город, в котором продолжали жить великие цари, полководцы, созидали архитекторы, творили гениальные писатели, художники, музыканты… Казалось, не покажется необыкновенным, если из-за решётки летнего сада подмигнёт Пушкин, а Петр Великий вот-вот появится в кожаном переднике за своим домашним токарным станком, а Брюллов может сейчас вернуться, чтобы кистью добавить очередной мазок в своём «Последнем дне Помпеи»… Великий сонм гениев продолжал жить здесь – на каждом шагу чувствовалось их дыхание, звучали слова, смех, тут и там обжигали их страсти, грели чаянья… Время исчезало…. Как и большинство ленинградцев, тетушка Антонина была патриотом своего города. Она умела рассказывать живо и интересно. И, странное дело, с ней совсем не чувствовалось скуки и одиночества, с которыми он почти свыкся в Новотрубинске.

А вечером, перед тем как лечь спать на диван у книжного шкафа, который он исследовал больше часа и в котором нашел настоящее сокровище – «Графа Монтекристо» Дюма, он снова в который раз за день пытливо посмотрел на фото. И вдруг понял: человек со светлыми глазами наблюдал за ним даже тогда, когда он о нем не думал.

– А что с ним случилось? – спросил он тетушку.

– Он был репрессирован…

– А что такое «репрессирован»?..

В Ленинград он стал приезжать каждое лето. Как необыкновенно легко и свободно было общаться с тетушкой Антониной, она была настоящим другом: с ней не надо было что-то не договаривать, скрывать, как дома. Дома было заведено ни слова не говорить о политике, и в квартирке будто вечно витал серенький туман страха, а тетушка рубила правду матку так, что у мальчика от удивления то и дело челюсть отвисала. Например, от рассказов, что в нашей, как учили, самой лучшей и счастливой стране сажали ни за что в тюрьмы миллионы невинных, труд которых использовался, как использовался четыре тысячи лет назад египетскими фараонами труд рабов при постройке Великих Пирамид! Раскрылась тайна великих строек социализма: его каналов, новых заводов и городов, которые, как им внушали в школе, были построены исключительно на народном энтузиазме – комсомольцами и коммунистами.

Он наконец узнал хранившуюся под запретом историю семьи: про деда – георгиевский кавалер, подпоручик, погибший в первую мировую, про скитания по детдомам тётушки,

Тетин муж, инженер балтийского судостроительного завода, выступил против начальства на партсобрании и, оклеветанный, сгинул в лагерях.«А чему вас учат в школе, что заставляют декламировать? – кипятилась иной раз тётушка. – Объявленного великим хулигана Маяковского заставляют учить: человек – это ноль, грянь парабеллум в гущу бегущим… Ужас! И это после того, как Достоевский объявил, что всё человеческое счастье не стоит слезинки ребёнка, в смысле, что цели не оправдывают средства!»

– Но ты родителей не осуждай, что обо мне не рассказывали, – боялись за тебя, чтобы не пронюхали о родственниках репрессированных… – А твой отец и вовсе считает, что все обязательно вернётся – столько лет прошло, а система же совсем не изменилась по сути! Долбят одно и то же: весь мир будет социалистическим, а потом и коммунистическим. Хотя, как знать, может, с помощью термоядерного оружия «клячу истории» так и загонят! Захотят – загонят…»

– Что же делать? – спросил он как-то растерянно.

– А ничего, – неожиданно расхохоталась тётушка, – жить, любить цветы, девушек, природу, книги и от политики подальше держаться, от словоблудия комсомольского. Учёным становись! И вообще: «Молчи, скрывайся и таи и мысли и мечты свои – есть целый мир в твоей душе, внимай их пенью и молчи…»

В последний раз был он у тетушки, когда учился в институте. Тетушка была совсем плоха. От былой сильной женщины остались руины. Она уже еле узнавала своего племянника. Жила с ней какая-то старая ее подруга, маленькая юркая старушка – помогала ходить до туалета, готовила и кормила. Валентин пробыл в тот раз полчаса у тетушки и позорно сбежал, потрясенный запахами старости, сбежал в Таллин, где веселился в местных кабачках, заливая увиденное коктейлями, глинтвейном и пивом.

Известие о ее смерти пришло через четыре месяца, когда в институте шла напряженная сессия, которой можно было оправдаться, потом открытка с адресом старушки ее хоронившей потерялась, и он не знал теперь даже, где тётушкина могила и временами, когда не спалось ночью его грызла совесть, не выполненного до конца человеческого долга.

Ах, как бы хотелось махнуть сейчас в Питер!..

5. С добрым утром, товарищи!

– И-раз! И-два! И три!..И-раз! И-два! И-три!.. – громко командовало радио на кухне: как бывало не раз, Ольга Ильинична, уходя, специально врубала его на полную мощность, чтобы Ириша не опоздала в институт.

Ириша натянула одеяло на нос, пытаясь снова заснуть, но у нее не получилось.

– Переходим к следующему упражнению! – кричало бесчувственное к Иришиным страданиям радио. – Исходное положение: ноги на ширине плеч, руки согнуты в локтях на уровне груди. На счет раз – отводим локти назад, на счет два – разводим руки в стороны и одновременно поворачиваем туловище вправо, на счет три – возвращаемся в исходное положение. Затем проделываем то же самое, поворачивая туловище влево. Внимание! Заняли исходное положение! Начали! И-раз!..

Безжалостное радио изгоняло сон, как теплого пушистого котенка из дома, такого доброго, хорошего, тихого… ни за что и в холодное никуда… Ирише было обидно. Сбегать выключить? Но тогда уж точно окончательно проснешься: на это и был нехитрый расчет мамы. Неужели эти неумолимые родители так всегда и будут ее побеждать?!.. И она попыталась представить себе, будто звуки радио ей снятся.

– И-раз! И-два вправо! И-три!..И-раз! И-два влево! И-три!..

Интересно, для кого эта физзарядка изобретена в такое неудобное для всей страны время – все советские люди в девять утра или давно на работе, или на пути к ней, даже те служащие высоких домов, которым к десяти! Завязывают шнурки, бросают последний взгляд в зеркало прихожей, целуют благоверных, детей, если таковые имеются, выходят из парадных, садятся в служебные волги или личные жигулёнки – такие симпатичные, уже такие похожие на настоящие иностранные авто из зарубежных фильмов! Даже в больницах уже время завтрака: стоят товарищи больные, женщины и мужчины, старые и молодые в одинаковых мышино-серых пижамах в очередях в ожидании миски каши. Не иначе, как для того, чтобы пытать одну ее, Ирину! Звуки и команды были настолько армейски-приказующие, что никак не хотели походить ни на какой сон. Вот если бы была бы музыка… и поспокойней!.. Вроде уносящего куда-то вальса!.. Но команды никак не связывались между собой, они рубили и рубили…